Мор Йокаи - Венгерский набоб
Рудольф сидел с холодным, непроницаемым лицом; никому и невдомек было, что чувствовал он, слушая это.
"Ну и чудак старикан, - скажут еще, пожалуй, иные наследники, читая завещание, - даже перед смертью денежки на ветер бросал".
- Далее, - продолжал набоб, - пятьдесят тысяч оставляю бедным, строгого поведения девушкам на приданое. Пускай невесты со всего имения каждый год в день моего обручения собираются в церкви помолиться за усопших, и троим самым достойным священник по его усмотрению венки будет вручать и деньги с капитала. А после навещают пускай могилу и, возлагая цветы, молятся, чтобы на том свете ей было лучше, чем на этом. Таково мое пожелание.
Тут он приостановился, поджидая, пока стряпчий нагонит его. Скорбная тишина царила в зале, только перо поскрипывало, бегая по бумаге.
Едва стряпчий поднял взгляд, подтверждая, что записал, Карпати со вздохом поник головой.
- А как придет волею господа час расставанья с бренною жизнью моей, продолжал он твердо, спокойно (и каждое слово гулко отдавалось в зале, будто был он пустой), - когда умру, обрядите меня в то самое платье, в каком я был в день обручения, - верный мой слуга, старый Палко, знает. Гроб, в который надо меня положить, готов и в спальне моей стоит, каждый день я гляжу на него и привык, часто улягусь даже туда и подумаю: как бы славно не вставать больше. Гроб, значит, готов уже, пришлось с ним повозиться, - теперь в точности такой, как _ее_, только тот белый был, а этот черный. Имя тоже выбито гвоздиками серебряными, - год только добавить под ним. В той же зале выставьте меня, где она лежала, и священник пусть тот же над гробом читает; так было хорошо тогда...
- Сударь, - вмешался святой отец, - кто в книгу судеб заглядывал? Кто знает, кому из нас двоих дольше суждено прожить?
Старик сделал знак, что он-то знает, не беспокойтесь, мол.
- И траура нигде до тех пор не снимайте, пускай останется все как на ее похоронах. И отпевать пусть те же школяры приедут, из Дебрецена, и те же в точности псалмы поют. Все как тогда, и певчие те же. Мне так понравилось тогда...
- Ах, сударь, - сказал священник, - школяры, может, к тому времени бородаты станут.
Янош покачал головой.
- После же, вскрывши склеп, сломайте перегородку, чтобы ничего наши гробы не разделяло, - дабы с той отрадной мыслью сойти в могилу, что рядом будем покоиться до самого Страшного суда, когда христиане по зову всевышнего восстанут из мертвых. Аминь.
У всех сидящих слезы навернулись на глаза, и - люди взрослые, серьезные - они их не стыдились. Флегматичный стряпчий и тот в клочья свое перо изгрыз, и буквы перед ним застлало, словно пеленой. У одного г-на Яноша и тени печали не было на лице.
Он" как жених был, обставляющий свою комнату перед свадьбой.
- А после погребения и над моей могилой поставьте памятник рядом с ее. Он тоже готов, в музее фамильном стоит. Там тоже только даты не хватает. И, кроме нее, ничего больше не добавляйте. Таково мое пожелание. Имя, а пониже строка: "Жил всего год, остальные проспал". Вот и все о нас, об усопших, об уходящих. Два лишь сокровища у меня: одно в земле, куда скоро и я сойду; другое - отрада и надежда души моей - здесь остается: сын.
Слезы впервые показались на глазах у Яноша Карпати: слезы радости.
- Надо, чтобы он ни в чем на меня не походил, - смахнув их, продолжал старик. - Пусть будет лучше отца и умнее. Так и запишите, господин стряпчий. Таиться мне нечего. Скоро пред богом предстану. Хочу, чтобы сын лучше меня был. Вдруг да простятся грехи наши за добрые его дела, - мои прегрешения пред богом и родиной предков моих и всех, кто вели подобную жизнь. Пусть покажет он, какими нам следовало быть. Пусть не развращает его душу богатство, чтобы не пожалел о загубленной молодости на старости лет. Эх, кабы обо мне позаботились в свой срок. Нашел бы отец хоть за половину состояния наставника, человека, который научил бы меня, что делать с другой половиной. Ведь в чем счастье? В деньгах разве? Землях? Во власти? Нет. Все это я имел, а счастлив не был. Душа богатой быть должна. Умным, честным, твердым должен быть мой сын, хорошим гражданином, добрым патриотом, - чтобы не только гербом подтверждал своим благородное звание, но и сердцем.
И лицо престарелого набоба столь достойное, величавое выражение приняло при этих словах, что глядящим на него невольно представились давно опочившие предки его, кто, выпустив лук и палицу из ослабевших рук, наставляли вкруг стоящих отпрысков, как на тысячу лет продлить благоденствие отечества.
- Знаю хорошо, - продолжал Карпати, - стань опекуном над единственным моим сыном ближайший мой родственник или если подкупленные судьи передадут опеку льстивым себялюбцам, они погубят его, бездушным, безрассудным вертопрахом сделают; ведь пороки богача выгодней, нежели добродетели. Одна мысль, что может он попасть под опеку столь испорченного человека, как племянник мой Бела, в содрогание меня приводит! Так и запишите, не стесняйтесь: пред самим господом обвиняю его, что плохой он родственник, дурной человек, никудышный патриот, и только глупость еще кое-как его извиняет. Нет! Я хочу быть уверен, что моего ребенка он не развратит. Хочу сына вверить в такие руки, кои смогут благие его порывы обратить в добродетели, в такие, кои стезей чести и патриотических доблестей его поведут, лелеять будут и хранить надежней, чем я сумел бы с того света; в руки человека, в ком обретет он отца лучшего, нежели я сам был бы ему, и кто любить его будет если не сильней, то умнее меня... Человек этот, которого я назначаю законным опекуном моего сына, граф Рудольф Сент-Ирмаи.
С этими словами старик раскрыл сердечно объятия сидевшему рядом молодому человеку, который, вскочив, пал ему на грудь. И оба долго стояли так, обнявшись, перед безмолвными свидетелями.
Потом Рудольф опустился на место, пробормотав растроганно, что согласен.
- И _она_ хотела ведь так, - прибавил набоб. - Сказала же в свой последний час, отдавая сына твоей супруге: "Будь матерью ребенку моему!" А теперь и я говорю: "Будь отцом моему ребенку!" Счастливчик он. Какую мать, какого отца в наследство получает!
Справясь с этой частью своего завещания, славный старик надолго умолк, борясь с волнением, которое им овладело.
- Но вспомним теперь и о том, кому я горчайшими часами своей жизни обязан, - собравшись с силами, сказал он. - О племяннике моем, который крещен Белой, но назвал себя Абеллино. Не стану все его прегрешения перечислять пред господом, отечеством и передо мной. Да простят ему родина и всевышний, как я ему прощаю! Но не хочу обманывать бога и говорить в этот час, будто люблю племянника. Он так же безразличен мне, как любой посторонний человек. Наказанием ему свыше почитаю я, что, расточив свое состояние за границей, не может он унаследовать моего. Сам искал, сам заслужил, сам и навлек на себя этот удар. Не пришли он мне гроб на именины, не плети козней и не замышляй погубить невинную девушку на выданье, никогда не стала бы она моей женой, упокой, господи, прах ее во земле и душу на небесах, и не родился б сын у меня; он. Бела, был бы моим наследником. Господь рассудил иначе, и сам он тому виной. Теперь его ждет нищета. Долгов у него больше, чем волос на голове. Что же с ним будет? Работать не любит, ничего не умеет, никогда не учился ничему; некуда ему себя девать, ни душу, ни тело. На самоубийство он не решится, сластолюбцы не кончают с собой. Да и не желаю я ему этого! Пусть живет, пускай будет у него время покаяться. И нищеты ему не желаю, не хочу, чтобы нужда заставила его чужие пороги обивать. А назначаю ему в конторе пештского моего адвоката ежедневно получать один золотой. Думаю, этого довольно, чтобы в хлебе насущном не нуждаться. Но за этим золотым надлежит ему каждый раз являться самолично, - никому, кроме него, он выдаваться не будет, а в какой день окажется не востребован, то перейдет в собственность адвоката, и ни арест налагать на этот пенсион в счет долгов, ни авансом ничего выплачивать хоть за день не дозволяется. В день же моих именин единовременно сто золотых будет получать. Пусть всякий раз заранее предвкушает этот день и вспоминает обо мне из года в год.
На сем кончаю я земные свои дела.
Больше нет у меня родичей, о ком надлежало бы позаботиться.
А друзей нетрудно сосчитать, друзей у меня - по заслугам, не по прозванью - только трое. Первый - Рудольф. Ему я сына вверяю. Второй Мишка Киш; он тоже добра мне желал, любил, в беде никогда не покидал. Ему я завещаю любимого своего коня и любимых борзых. Знаю, лучшего хозяина для них и лучшей памяти по себе не оставлю. Третий добрый мой друг - Петер Варга, управляющий...
- Ах, сударь... - пробормотал другой старик плохо повинующимся языком.
- На него престарелого Пала, гайдука моего, оставляю и скомороха Выдру и лапайский хутор отдаю ему, купленный мной, пусть живет там да поживает с двумя моими верными слугами. За всеми служащими, что именьями моими управляют, место сохранить, а ежели отпустить кого придется по увечью или непригодности какой, то и тогда жалованья не лишать... Что еще остается из отчуждаемого имущества, то душеприказчик и исполнитель настоящей моей последней воли граф Рудольф Сент-Ирмаи по собственному здравому рассужденью пусть обратит на учреждения, кои способствовать могут возвышению нашего отечества. Желаю - и молю о том господа - земле сей, где прах отцов моих покоится и куда сам я сойду, вечного счастья и процветания, дабы народ, к коему принадлежу высшим произволением, трудами более лучших и разумных поколений достойное место занял среди прочих просвещенных наций и имя "мадьяр" уважаемо стало чужестранцами. Я же, рожденный в глухую пору, ничем боле не пригожусь этой новой, счастливой, благородной и мыслящей эпохе. Я только место могу освободить... А теперь, дух свой препоручая господу, тело же земле, спокойно буду ждать своего часа, с верой уповая на скорое его приближение.
