Андрэ Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго
- Ты знаешь, - с самым серьезным видом обращался Гюго к духу Эсхила, что ты разговариваешь с людьми, которых влечет мир таинственного?
Эсхил изъяснялся великолепными стихами самого Гюго. У Мольера Гюго спросил:
Не обменялись ли с царями вы судьбою?
Лакея не обрел ты в Солнце-короле?
Не служит ли Франциск шутом у Трибуле,
А Крез - Эзоповым слугою?
Но ответил не Мольер, а Призрак Гробницы:
Шутом у Трибуле служить Франциск не будет,
Господь не признает таких суровых мер,
И ад на маскарад паяцев не осудит,
Где им возмездием грозил бы костюмер.
Таким образом, духи обладали талантом, а иногда и разумом. Но это был всегда талант и разум Виктора Гюго. Как же можно это объяснить? По-видимому, Шарль был замечательным медиумом, который передавал мысли своего отца и Огюста Вакери - поэтов и импровизаторов. Единообразие стиля не может вызвать удивления, так как Вакери бессознательно подражал своему учителю. У Гюго Андре Шенье говорил, как Эрнани, а Дух Критики рассуждал, как сам Гюго. Поразительным является то, что поэт даже не подозревал, что все это исходит от него. В свои книги он не включил ни одного стихотворения, созданного им во время этих сеансов. Он не замечает, что достаточно было появиться на сеансах молодому английскому офицеру Элберту Пинсону, чтобы Байрон заговорил на английском языке. Он также не замечает и того, что лишь в присутствии лейтенанта Пинсона грустная Деде оживлялась.
Жюльетта Друэ, жившая вдали от семейства, заразившегося спиритизмом, избежала всеобщего возбуждения. Она ненавидела всю эту чертовщину: "Такое времяпрепровождение представляется мне вредным для рассудка, если им увлекаются серьезно, а если сюда примешивается хоть малейшее плутовство, то я считаю это кощунством". Она смеялась над спиритами: "Ложитесь и спите, а меня оставьте в покое, тем более что у меня нет угодливого столика, который подсказывал бы мне готовые сюжеты сочинений, глава за главой. Считайте, что у меня есть свой Данте, свой Эзоп, свой Шекспир. Вы просто-напросто вылавливаете дохлых рыб, которых духи с того света прицепляют вам на крючок. Такие фокусы давно были известны на Средиземном море, задолго до, вашего пляшущего столика. Засим выстукиваю вам нежный привет..."
Виктор Гюго воспринимал вещания столика с полной серьезностью и, не отдавая себе отчета в их происхождении, с трепетным волнением убеждался, что духи говорят на его родном языке и соглашаются с его философией. Спиритические сеансы, устраиваемые на "Марин-Террас", имели для Гюго большое значение. Он находил вполне естественным, что бесплотные духи избрали столик в Джерси для своего общения с ним, и полагал, что его философия торжественно освящена теперь самим небом. Именно в эту пору его жизни он и запечатлен на фотографии, сделанной Вакери, и самая поза Гюго и полузакрытые глаза говорят о его экстатическом душевном состоянии; на снимке он своим великолепным твердым почерком написал: "Виктор Гюго, внимающий Богу".
Можно было бы опасаться за рассудок Гюго, но его спасали два обстоятельства: упорный труд (художник, одержимый неотступной мыслью, переносит ее в свое творчество), а кроме того, удивительная физическая уравновешенность Гюго. Он расходовал свою дионисийскую силу, которая другого довела бы до умопомешательства, на торжество чувственности, на пешеходные и верховые прогулки, плавал в море, бродил ночами по берегу. Ни душа его, ни тело не знали отдыха. "То, что в нем было чрезмерного, проявлялось в избытке умственной деятельности, а не неуравновешенности". Метафизические бредни никогда не заглушали в нем его здравого смысла. После ночи, проведенной в беседах с призраками, он берется за перо и "сообщает Эмилю Дешану о том, что соседские гуси погубили в огороде его бобовые посадки", или же пишет деловое письмо издателю, с удивительной четкостью уточняя условия договора.
Гюго и не теряя рассудка верил в своих духов и был убежден, что он избранник, обладающий волшебной силой, чтобы вести человечество вперед; он издавна мечтал о такой роли и теперь под влиянием "вертящихся столиков" впадает в состояние "обыкновенного пророчества". Призрак Гробницы посоветовал ему лишь постепенно знакомить человечество с его личной философией, и это определило характер его сочинений. Издание больших космогонических поэм, над которыми он работал, было в дальнейшем отложено.
Спиритические опыты продолжались на "Марин-Террас" два года. Затем, в 1855 году, когда один из их участников, Жюль Алике, внезапно сошел с ума, среди спиритов началась паника. Госпожа Гюго, вспомнив о бедном Эжене, испугалась за свою семью, за молчаливую дочь и даже за своего мужа, слишком уж много разговаривавшего с духами, которые стучались в стену и являлись ночью. "Ты всегда имел к этому предрасположение", - с досадой говорила Адель. Она пристыдила его за то, что он дает волю своим нервам, духам предложено было оставаться в чистилище, и "вертящиеся столики" в конце концов смолкли.
4. О, ЦАРСТВО ТЕНЕЙ!
Пантеизм увлекает, и, чтобы восторжествовать
над ним, надо его постичь.
Виктор Гюго
Время труда - счастливое время. Находясь в опале, вдали от светской жизни, поэт стал самим собой. Никогда еще Гюго не писал так легко, так свободно, так пламенно. Нет больше заседаний Академии, прошло время парламентских дебатов, исчезли женщины, поглощавшие его время и силы. С необыкновенной легкостью он дописал второй том сборника "Созерцания", где среди замечательных стихотворений, посвященных дочери ("Раиса Меае") и Жюльетте, были и философские стихи. Размышления в полночь около долмена Фалдуэ, зловещий голос морских волн дополнили и определили характер той религии, пророком которой он себя считал.
В его поэзии ясные, реальные образы постоянно чередуются со смутной мечтой, с едва различимыми видениями. Его словарь соответствует этому поэтическому смятению: "Стая чудовищ... кишащий рой гидр, людей, зверей..." Излюбленными прилагательными, живописавшими его вселенную, были - испуганный, хмурый, зловещий, бледный, мрачный, бесформенный, фантастический, мертвенный, блуждающий, сумрачный, призрачный. В неясных призраках веков он видел стены исчезнувших городов, шествие разбитых армий; в далекой древности перед ним возникали доисторические чудовища, девственные леса, земля, еще влажная после потопа, а над ней первозданные звезды, восходящее из хаоса, едва мерцающее солнце, Бог.
Уже давно размышлял он о жизни и смерти. Он верил в бессмертие души. Почему? Потому что если после смерти ничего не остается, тогда то, что мы сделали в течение жизни, не имеет никакого значения. Тот, кто был Наполеоном III, и тот, кто назывался Виктором Гюго, одинаково растворятся в великом Ничто. Злой человек своей вины при жизни на земле не искупит, значит, он должен искупить свою вину после смерти. Стало быть, нечто должно остаться и после смерти, чтобы понести наказание. Свобода души подразумевает бессмертие. Доказательство тому - сон. Человек видит сон, потом другой; пробуждаясь, он вновь становится самим собой. Разве не так же и с жизнью? Вся наша земная жизнь есть сон. "Я", остающееся после смерти, несомненно, существует и до и после жизни. Умерший человек вновь обретает себя в бессмертном разуме.
Он высказывал подобные мысли начиная с 1844 года, но тогда он пытался найти основу доктрины, в которую вошли бы эти представления о жизни и смерти. Оккультизм и в особенности кабалистика, в которую его посвятил в Париже, а затем в Брюсселе странный и наивный Александр Вейль, быть может, дали ему эту основу. Было установлено, что положения, изложенные в "Зогаре", соответствуют философии Гюго. Ее главная мысль - объяснение зла. Если Бог не что иное, как "Я" в бесконечности, если бог вездесущ, всемогущ и всеведущ, почему же он создал имеющий конец и столь несовершенный мир? В стихах, выражавших кредо Гюго - "Что сказали уста мрака" (сборник "Созерцания"), - Гюго отвечает так же, как "Зогар". Бог не мог создать совершенный мир, - ведь если бы мир не отличался от Бога, он не мог бы быть миром.
...Бог создал существо с душой капризно-зыбкой.
Он наделил его прелестною улыбкой,
Он дал талант и ум творенью своему,
Но совершенство дать не пожелал ему.
Достигни человек небесного величья,
Меж ним и Божеством не стало бы различья,
Друг с другом бы слились творенье и Творец,
И в Боге человек обрел бы свой конец...
[Виктор Гюго, "Что сказали уста мрака" ("Созерцания")]
Зло - это материя. В каждом существе можно обнаружить Бога и материю, Бога и зло. Но даже само зло порождает добро, ибо несовершенство, отделяющее от Создателя его создание, предоставляет нам свободу. За то зло, которое творится с соизволения Бога, наказание не будет вечным. ("Ибо оборотная сторона маски - это тоже личина".) Сатана - это тоже Бог. Бесконечная лестница существ идет от камня к дереву, от животного к человеку, от ангела к Богу. "Это восхождение начинается в мире тайн", в адской пропасти, где в глубине, на самом дне, видно "ужасное черное солнце, откуда исходят лучи мрака". Лестница идет из бездны, где прикованы демоны, и поднимается ввысь до крылатых существ "в глубине пространства, где они растворяются в Боге". Материя стремится к идеалу - но тащит "дух к животному, ангела - к сатиру". Вот почему чувственность имеет двойственный характер; в "человеке - это животное начало, но она порождает также идеальную любовь. Святая оргия.
