Иван Лазутин - В огне повенчанные. Рассказы
Только через полчаса, когда бой несколько утих, Сибирцев догадался, почему замолчала в полуподвале пушка и почему в предсмертной судороге корчились на полу у ящиков со снарядами два немца. Приотстав, Елистратов свернул чуть правее и с ходу метнул две гранаты в полуподвальное окно. Попал точно в окно, но не успел укрыться от пулеметной очереди с первого этажа.
Очистив от фашистов подвал, все четверо кинулись на первый этаж, где стоял пулемет противника.
Посреди длинного коридора (раньше здесь, очевидно, было служебное помещение) расчет Сибирцева встретился с расчетом старшины Афонина.
Из шести человек у Афонина осталось вместе с ним трое. «Семеро русских, прошедших от Волги почти до самого Берлина, — это что-то значит», — подумал Сибирцев и прикладом со всего размаху ударил в дверь. Но дверь не поддалась. Забаррикадировавшись, немцы засели на первом этаже, в большом зале. Сдаваться не хотели.
Знавший немного из школьных учебников по-немецки, Сибирцев сложил ладони рупором и крикнул, чтобы сдавались. На несколько секунд в доме застыла тишина. Потом из соседней двери (а она, как оказалось потом, тоже вела в зал) с поднятыми вверх руками вышел высокий, заросший серой щетиной немец. Не успел он сделать и двух шагов в коридор, как тут же рухнул, подкошенный автоматной очередью в спину. Убили свои.
— Не сдаются, сволочи! — выругался Сибирцев и, багровея от ярости, кинулся вперед, к двери. Он распахнул ее и метнул в зал гранату. Выждав взрыв, с автоматной очередью заскочил в зал. Зал был пуст. «Куда же они делись?» — успел подумать Сибирцев, как вдруг увидел: из соседней, смежной комнаты прямо на него летела немецкая, с длинной ручкой, граната. Вот она уже ударилась о паркет, подпрыгнула и покатилась к ногам Сибирцева.
Спас солдатский инстинкт, который на войне часто бывает необходимее спокойных и неторопливых размышлений.
Метнувшись за колонну, Сибирцев замер. Успел… Граната разорвалась в каких-то пяти метрах от него. Солдата из расчета Афонина ранило в плечо.
Из комнаты, у входа в которую лежал убитый своими же немец, вышли четыре человека с поднятыми руками и без оружия.
Считая, что комната, из которой только что вышли четыре сдавшихся в плен немца, пустая, Сибирцев осторожно направился было в нее, как вдруг остановился точно вкопанный, готовый в любое мгновение нажать на спусковой крючок автомата.
— Эс лебе фатерлянд!.. — гулко донеслось из пустынной комнаты впереди. Сказано было по-немецки, но все поняли значение сказанного. Этот гитлеровский, фашистский лозунг русские солдаты знали.
Тот, кто произнес этот клич, был молодой широкогрудый немец. В плен сдаваться не хотел. Израсходовав последние гранаты и патроны, одну пулю он оставил для себя.
В ту самую минуту, когда в комнату ворвался со своими солдатами Сибирцев, немец, повернувшись спиной к вошедшим, что-то быстро писал на клочке бумаги, прижав его левой рукой к стене. Заслышав за спиной шаги, он, не поворачиваясь, быстро вскинул автомат и приложил дуло к виску. Он застрелился бы, если б не солдат из расчета Афонина, который метким одиночным выстрелом вышиб из его рук автомат.
Выкрикнув еще что-то, чего никто не понял, немец распрямился в полный рост и, сделав два шага вперед, ткнулся грудью в дуло автомата солдата Фирсова. Но тот не выстрелил.
Пленному связали руки его же собственным брючным ремнем и увели вниз. Связывая немцу руки, Сибирцев встретился с ним взглядом и удивился: один глаз карий, другой — серый. Такое разноглазие он встречал впервые. Даже не слышал, что в природе может быть такое.
А когда пленный, тряхнув головой, уронил пилотку, Сибирцеву бросились в глаза в его черной густой шевелюре две белые, как снег, пряди волос. Приметы неповторимые.
Больше в сером трехэтажном доме никого не было. Квартал был занят, но впереди были еще такие же кварталы, с такими же серыми каменными домами, из окон которых смотрела смерть.
За первый день штурма крепости советские войска очистили от врага пятнадцать населенных пунктов, прилегающих к Кенигсбергу, и, ворвавшись в город, заняли более сотни кварталов, перерезали железную дорогу Кенигсберг — Пиллау, отрубив тем самым гарнизон крепости от побережья.
Второй день штурма еще сильнее замкнул железный обруч советских войск на горле внутренней линии обороны крепости: было занято сто тридцать кварталов. Восьмого апреля уличные бои разгорелись с невиданным ожесточением. Осажденная фашистская цитадель предпринимала все, чтобы вырваться из смертоносного кольца, но все было напрасно — уже с самого утра девятого апреля, видя полный крах, немцы стали сдаваться в плен целыми подразделениями.
Вечером того же дня гарнизон крепости во главе с генералом Ляшем капитулировал полностью. А десятого апреля пылающий в огне Кенигсберг был уже тылом.
Войска 3-го Белорусского фронта приступили к выполнению новых боевых задач: одни форсированным маршем отправились в глубь Германии, другие готовились к отправке на Дальний Восток.
Гвардейская минометно-артиллерийская бригада, в которой воевал Сибирцев, остановилась на временный отдых, чтобы пополниться людьми и новыми (вместо выбывших из строя) — боевыми машинами.
На третий день после того, как был взят город, Сибирцеву со своей батареей пришлось нести караульную службу при пересыльном пункте военнопленных.
Проходя по коридору и заглядывая в камеры, в одной из них сержант встретил того самого молодого разноглазого немца с седыми прядями, с которым пришлось повозиться при взятии серого трехэтажного дома. Узнал Сибирцева и пленный.
Кроме разноглазого немца в камере находились еще пятеро военнопленных. Наслышавшись пропаганды о том, будто русские истязают пленных, все они, кто лежа на нарах, кто сидя прямо па полу, в ужасе ожидали своего последнего часа. Не унывал один только разноглазый солдат по имени Отто. Что-то напевая себе под нос, он танцевал посреди камеры. Его раненая перевязанная рука висела на косынке. Минут десять следил Сибирцев через глазок двери за танцующим немцем, но тот не подавал и признака, что когда-нибудь остановится.
— Он случайно не спятил? — спросил Сибирцев у часового.
— А кто его знает, я вот второй час достаиваю, а он все танцует. Как заступил — танцевал, так и сегодня кружится.
Сибирцев с недоверием посмотрел на часового: не шутит ли — и снова припал правым глазом к отверстию двери величиной с пятак.
Разноглазый немец, насвистывая, танцевал. Часовой с карабином наклонился почти к самому уху Сибирцева и, словно по секрету или боясь, чтоб не услышал танцующий, тихо сказал:
— Я сменил Пенкина из нашего взвода, так тот сказал, что он всю его смену танцевал. Не иначе как того… — Часовой посверлил указательным пальцем правый висок.
Когда подошло время обеда, разноглазый прекратил танец и с аппетитом съел почти полный котелок щей и полкотелка гречневой каши. После обеда докурил самокрутку (его угостил белобрысый часовой, несколько раз назвавший при этом недокуренную папиросу бычком: обучал по-русски) и спросил, что с ними будут делать: расстреляют или отправят в Сибирь?
— А ты знаешь, фриц, что такое Сибирь? — махая руками, вопросом на вопрос ответил часовой, по привычке называя всех немцев фрицами.
— Шахта… Кальт… Капут… — с трудом подбирая русские слова и мешая их наполовину с немецкими, сказал немец.
— Эх ты!.. Голова твоя садовая!.. — смачно выругался белобрысый солдат с бесцветными ресницами. — Я итъ сам из Сибири. Из-под Красноярска. Слыхал такой город?
— Город… да… город… — не понимая смысла сказанного, пробормотал разноглазый немец и продолжал глуповато смотреть в рот солдату.
— Так вот, фриц, живем мы там и не умираем. Правда, иногда бывает холодновато, до пятидесяти градусов доходит, но морозы там, понимаешь, мороз по-нашему, а по-вашему кальт, так вот, говорю я, мороз там легкий, сухой, терпеть можно… Так что не бойся, если попадешь — не пожалеешь, не хуже вашего. Понял?
— Бычок… — проговорил пленный, считая, что по-русски просит закурить.
— Зачем бычок, закури целую. Мы не вы, не жалко, — резонно ответил часовой и, достав кисет, насыпал в ладонь немцу большую щепотку табаку. — Да поделись со своими, не будь жадюгой, тоже поди изголодались без курева.
Не успел белобрысый часовой докончить фразу, как к камере подошел дежурный офицер в сопровождении двух солдат с карабинами. На рукаве гимнастерки офицера была приколота красная повязка. В левой руке он держал лист бумаги. Это были списки пленных, которых после обеда готовили к отправке в глубокий тыл.
Часовой широко распахнул дверь камеры, и дежурный офицер, неотступно сопровождаемый двумя солдатами с карабинами, вошел в камеру. Через минуту все шестеро пленных молча по одному вышли в коридор и построились вдоль стены цепочкой. Первым из камеры вышел Отто. В коридоре терпко пахло застоявшейся сыростью, кислыми щами и хлоркой.
