Геннадий Гор - Факультет чудаков
— Это, пожалуй, самое правильное, — согласился Павлуша.
— Только не хочу я в деревню, — продолжал Гриша. — Уж тогда назад в Ленинград и не попадешь никогда. Я так думаю, что мне надо тут оставаться. Поживу, осмотрюсь и уж найду, как выбиться. Я ведь сейчас как живу? Я случайно живу. Я в городе еще не разбираюсь. А месяц-другой поживу — и разберусь. Вот я и думаю, что мне в деревню назад не надо ехать.
— Да. Пожалуй, что и не надо, — подтвердил Павлуша.
— Ведь дело-то в чем? — говорил Гриша. — В деньгах дело. Работу мне надо найти. А о деньгах сейчас вопроса нету. Отец меня кормит, костюм мне купил, да ботинки, да шапку. Только за деньги я ему потворствовать не буду. Я ему все возвращу. Дай срок. А если насиловать станет — так я хоть к вам уйду. Вы — молодцы, а уж я вам что потратите — все верну.
— А может быть, все-таки вам лучше в деревню ехать? — испугался Павлуша. — Верней все-таки.
— Может быть, лучше в деревню, — согласился Гриша. — В деревне — хорошо. Вот в городе и не танцуют вовсе. А у нас в деревне… Вы знаете, как в деревне-то танцуют?
И он запрыгал по комнате, приговаривая:
— Пары-пары-горс! пары-пары-гопс!
И, радостно улыбаясь, продолжал:
— А в деревню я не поеду. Я город ужасно как люблю. Я приятелям-то деревенским, которые со мной работали, не пишу, что отец торговцем оказался. Они тогда сразу скажут: погиб Гриша, на частные деньги живет, буржуй. А я не погиб. Я такой же. Дай срок. Осмотреться надо.
Ему хотелось перед тем, как бросить сытую жизнь отца и запрячься в какую-нибудь работу, побаловаться немного, погулять по городу свободно.
Сейчас Гришу беспокоило лишь то обстоятельство, что Павлуша не предлагает ему ужина. Наконец он не выдержал:
— А чаю нет у вас? Пить хочется. Если нельзя — так вы так и скажите. Я — ничего, я — понимаю…
— Я сейчас поставлю, — отвечал Павлуша и пошел на кухню.
За чаем Гриша продолжал болтать:
— Вы извините, что я к вам заявился. Только у меня в городе нет никого. Был один — в поезде я с ним познакомился, — только вот искал-искал его адрес, так и не нашел, вот хоть убей. А хороший был человек. Я портреты вождей вез и билет потерял, меня уж и повели, а он выручил. Вот спасибо. И не чужой — наш. Это уж я видел. А только мало наших еще. Отец мой совсем не наш — это уж я вам наверное говорю.
— Да, он не наш, — согласился Павлуша.
— Вот вы — молодцы, вы хоть из чистых, а наш, — польстил хозяину Гриша, но тут же добавил: — Я хитрить или, к примеру, лгать не умею. Я так думаю, что, может быть, вы и не наш.
Павлуша неопределенно усмехнулся. Гриша поглядел на него вопросительно. Потом спросил:
— А вы как считаете?
Павлуша пожал плечами, улыбаясь снисходительно, словно ниже своего достоинства считал отвечать на такой наивный вопрос. Потом сказал иронически:
— Да уж, конечно, не наш. Контрреволюционер, враг — правда? Или мелкая буржуазия? Да?
Гриша засмеялся.
— Явно мелкая буржуазия, — продолжал Павлуша, — квартира, жена — все признаки.
Усмешка, с которой говорил Павлуша, должна была показать Грише, что все это — вздор.
Гриша задумчиво поглядел на Павлушу.
— А отец мой — враг. Бес он — вот кто. Меня боится. Не знает, с какого боку взять. Только на торговлю я не пойду. Это уж мне никак невозможно. А что он меня кормит сейчас — так я ж ему сын, и до трех лет он меня только и кормил.
У Павлуши разболелась голова, и он рад был, когда Гриша, выпив три стакана чаю и съев фунт хлеба, ушел наконец.
Павлуша долго шагал по квартире, думая о себе. Слова Гриши опять напомнили ему то, что он обижен, оттеснен на самый задний план жизни. И то он злился на события, которые отвели ему такую подчиненную, унылую и жалкую роль, то на родителей, то на Веру, на все, что создало его характер. Каков смысл его жизни? Жена и дети — больше ничего. А стоит ли жить ради этого? Но ведь он молод, у него есть время изменить свою жизнь. Он вспомнил Мишу. Даже у Миши жизнь была интереснее. А как Павлуша поступил при встрече? Не помог и не погубил, а просто отошел в сторону. А надо бы помочь аресту Миши. Надо бы…
Голова у Павлуши мучительно болела.
«На кой черт родился я? — думал он. — Ни то ни се. Вот возьму назло себе и донесу на Мишу. И вообще надоело. Скука такая. Совсем я другой получился бы, если бы не революция».
Лида, вернувшись, сразу же поняла, что Павлуша расстроен чем-то.
Она тихо приготовила ужин, ожидая, что, как всегда, муж расскажет ей свои огорчения. Но на этот раз Павлуша не объяснил ей, в чем дело, и даже на ее осторожные вопросы не ответил ничего. Он сам плохо понимал свое состояние.
XVIСправка о Михаиле Щеголеве, доставленная Максиму помощником, подтверждала слова Розенберга. Щеголев действительно до двадцать второго года был коммунистом. В феврале двадцать второго года он в пьяном виде разбил витрину большого гастрономического магазина, а когда выскочил к нему владелец магазина, застрелил владельца. Он был за это отдан под суд и исключен из партии. Ему удалось бежать из допра. И вот теперь он вынырнул в качестве контрабандиста.
Дело длилось уже долго, а Щеголев все еще не был пойман. Похоже было на то, что ему удалось скрыться за границу. Но розыски велись неустанно. И хоть много других дел нагромождалось у Максима, но о Щеголеве он не забывал.
Как раз о Щеголеве думал он, когда в дверь его комнаты раздался легкий стук.
— Кто там?
Максим подошел к двери, отворил и увидел Таниного мужа.
— А! — воскликнул он. — Давно приехали? Входите, милости просим…
— Здравствуйте, — отвечал гость, пожимая Максиму руку.
Он вошел в комнату с такой осторожностью, словно тут ждала его засада.
— Вы простите. Может быть, я помешал вам?
— Что вы, товарищ Куликов! Нисколько. Скиньте пальто, присаживайтесь. Что вы!
Гость медленно, словно сомневаясь, стоит ли делать это, стянул пальто, повесил на гвоздь у двери, в рукав пальто сунул фуражку и обернулся к Максиму:
— Вот и явился к вам. Я вас ненадолго займу. Дело пустяковое (он сконфуженно улыбнулся); я три раза к вам заходил, все дома не заставал. Я в гостинице тут остановился.
— Присаживайтесь, пожалуйста.
Максим сам опустился в кресло у письменного стола. Нежданный гость сел на стул, ссутулился, ладонями опершись о колена.
Максим хотел спросить его о Тане, но, еще плохо понимая почему, удержался. И, удержавшись от вполне естественного вопроса, стал нервничать. Вынул коробку «Сафо», закурил.
Гость молчал, оглядывая комнату.
— Вы обедали? — спросил Максим. — Обедали? Ну так от винишка хоть не откажитесь. Закуска есть кой-какая. А?
Гостю явно было тяжело и неловко. Максим видел, что водка необходима для откровенного разговора.
— У нас на лесопильном заводе все по-старому, — сообщил секретарь ячейки, пытаясь завести приличную беседу. — К осени сокращение прошло. С жилой площадью беда — бараков не хватает. Иной рабочий пять-семь верст от завода живет — куда ж ему в клуб?
— Да, это всегда у вас было, — отвечал Максим, выставляя на стол все нужное для выпивки, — я помню.
Он наполнил стопочки, чокнулся.
— Ваше здоровье!
Гость выпил, закусил миногой и начал снова:
— У нас на лесопильном заводе…
Было ясно, что Куликов говорит о лесопильном заводе с некоторым азартом, словно специально явился к Максиму для того, чтобы рассказать о работе всех рамосмен завода. Но Максим уже не сомневался в причине приезда Таниного мужа. И водка помогла ему перевести разговор на то, что казалось ему в данный момент главным.
— Что вы о Тане ничего не скажете? — перебил он гостя.
— Как она?
Куликов откинулся на спинку стула, поглядел на Максима. Максим ждал ответа с тем же чувством, как бывало у него, когда преступник еще не сознался, но сейчас сознается во всем. Профессиональным чутьем Максим догадывался, что гость выложит сейчас все до дна.
— Чудачка Таня, — отвечал секретарь ячейки, замолк и опорожнил еще стопочку. Лицо его посерело, отяжелело; челюсти двигались, медленно разжевывая миногу. Куликов посидел так неподвижно, потом поднял голову и, словно паутина спала с его лица, посветлел и оживился. — Чудачка! — воскликнул он. — Ведь уж сколько вместе живем, а вдруг — запивает, бузит. Я ей доказываю, что, мол, да что, мол, забудь, а она — нет, мол, оставь. Это очень вредное положение. Работа валится. Из-за нее я и явился к вам.
Никогда еще Максим не видел этого человека таким взволнованным.
— Очень вредное положение, — повторил Танин муж. — Мы кто? Мы — береговой народ. Повоевали, походили по стране, пожгли что надо, а теперь сидим, теперь строим. Это матросу пустячок. Ему все ни в какую. Сел на пароход, уехал — никакая сила! (Эти буйные выражения были совсем необычны для Куликова.) А нам все важно. Нам — на месте сидеть. Нам и комната важно, и стул важно, а уж с кем жить, уж жена… Если жена вчистую измотает, так как же на работу выйдешь? Я доказываю, что, мол, да, но надо забыть. Работа валится. Я понимаю, конечно, не хочешь — так уж…
