Зигфрид Ленц - Живой пример
От этого Хеллер хотел бы ее как раз предостеречь: слишком много возможностей для толкования могут окутать всю проблему туманом, унылым немецким туманом общих понятий. Он уже и так вынужден отмстить определенную склонность к избытку интерпретационных вариантов. Для известного возраста куда лучше исходить из более понятных представлений. Оп, кстати, знает немало людей, которые прекрасно понимали мир, пока им не указали на многозначность явлений. Для него вот что самое важное: конфликт Люси должен быть воспринят не сам по себе, а осмыслен, передан другим и повторен, тем самым он доказал бы свою жизненность.
Так что же им теперь делать? Устроить маленький перерыв? Заказать чай с ромом или яблочный сок? Поскольку голосовать невозможно, а снова искать другой пример у них обоих уже душа не лежит, не стоит ли им сейчас разойтись и ждать, пока какой-нибудь случай их снова не сведет? Хеллер указывает на коллекцию оружия на стене:
— Почему бы не решить наш спор так: вы снимаете со стены сарбакан, я — маленький лук, мы тушим свет, и автоматически будет принято предложение того, кто останется жив.
Рита Зюссфельд не улыбается, скорее всего, она и не слышала вызова на поединок, она вся ушла в сравнение каких-то пассажей в книге и рукописи; листая и подкладывая страницы, она ищет то текстовые связки, то концовки, то делает сокращения, и постепенно, по мере того как лицо ее теряет выражение мучительной напряженности и все больше освещается довольной улыбкой, Хеллер понимает, что у нее возник новый замысел, который она проверяет и утверждается в его правильности.
— Ну, что? — спрашивает он. — У нас в самом деле появился шанс выйти победителями? Не подать ли мне дымовой сигнал, чтобы мир больше не томился в неизвестности и узнал бы наконец, какой живой пример мы ему сервируем?
— Послушайте, — говорит Рита Зюссфельд, — мы совместим оба предложения. Маленькая операция, которую можно произвести ножницами. Обе девочки, проясняющие своим поведением суть конфликта, появятся не после неудавшегося интервью, а после первого посещения профессора Пича. Нам не придется даже сочинять связку, мы все сможем перемонтировать с помощью ножниц и клея. Проверьте по тексту.
Хеллер со скептической гримасой подтягивает к себе страницы, прикидывает, сравнивает, отчеркивает фразы, комбинирует отдельные эпизоды, ни разу не подняв глаз на Риту Зюссфельд. Согласится ли он? Можно ли убедить такого человека, как он?
Вдруг он резко встает, лицо его выражает предельную ответственность, он поднимается по ступенькам к двери и так решительно нажимает на кнопку звонка, что трезвон разносится по всему дому. Он поворачивается и, стоя в другом конце конференц- зала, издалека протягивает Рите Зюссфельд руку, чтобы ее поздравить. Он прислушивается, не идет ли горничная, и лихо сбегает вниз, с важным видом подходит к столу и на Ритин вопрос: «Так, по-вашему, годится, можно будет все это как-то соединить?» — согласно кивает.
— Не только годится, мне кажется, это именно тот пример, который я сам искал. С таким примером нам не стыдно выйти на люди. По такому случаю необходимо выпить.
— Хорошо, — говорит Рита Зюссфельд, складывая бумаги, книги и тетради. — Я подготовлю текст. Господин Дункхазе еще сегодня его прочтет. Заглавие оставляем?
— Оно слишком претенциозно, — говорит Хеллер, — чересчур патетично и броско. Я предлагаю: «Оспоренное решение».
— А это не напоминает футбол?
— Именно, и еще многое другое. Поэтому-то я его и предлагаю.
Тут входит горничная. Прежде чем Хеллер успевает сделать заказ, Рита Зюссфельд говорит:
— Зато на следующем разделе нашей книги мы отдохнем. Знаете, какие предполагаются темы? Либо «Звери и люди», либо «Справедливость и несправедливость».
22
Есть человек, который должен об этом узнать, которому придется сесть и выслушать, как после всех передряг и споров пришли они наконец к этому мучительному решению, поэтому Рита Зюссфельд резче, чем обычно, тормозит, не выключая фар, захлопывает дверцу машины, толкнув ее ногой, и торопливо идет по палисаднику. Над входной дверью горит маленькая лампочка, так называемая «лампочка от воров», в чье отпугивающее действие Марет свято верит. Все двери притворены. В расстегнутом пальто Рита идет из комнаты в комнату, зажигает везде верхний свет, зовет сестру, йотом, подойдя к лестнице Хайно Меркеля, зовет настойчиво, сперва громко, затем все тише и тише, разочарованная, что оказалась дома одна. На кухонном столе, посыпанном мукой, лежат вырезанные формочкой звезды из темного раскатанного теста, звезды с корицей; рядом со смазанным жиром противнем стоит чашка с пролитым на блюдце и недопитым кофе. Серо — белая гусеница сигаретного пепла вытянулась во всю свою длину на другом блюдце, только фильтр, будто ее большая голова, сплюснут. Ножка стула обвита слипшимся передником Марет. Остывающая духовка еще источает тепло.
Рита Зюссфельд идет в свой кабинет, собирается, как всегда, швырнуть портфель на письменный стол, но, уже размахнувшись, резко опускает руку — ее движение затормозило закравшееся вдруг подозрение; она подходит к столу, как подошел бы любой, увидев, что ему небрежно кинули на бювар папку диплома из свиной кожи, в которую вложен разорванный банковский чек. Если бы эту сцену снять в кинофильме, то были бы следующие кадры: нервная рука выхватывает обрывок чека; и а нем видна часть суммы прописью, например пя…сяч; папка раскрывается, на экране запачканный лист диплома с загнутым углом; серо — зёленые клочки бумаги дождем падают на диплом; крупным планом лицо Риты, плотно сжатые губы, проницательный взгляд умных глаз, которые постепенно сужаются от предощущения беды. Чувство тревоги нарастает. Пальцы нервно барабанят по папке. Подозрение перерастает в уверенность — надо действовать.
И тогда Рита Зюссфельд опрометью кидается к двери, взбегает вверх по лестнице и врывается в комнату Хайно Меркеля, чтобы удостовериться в том, чего она так опасалась; она медленно обводит взглядом выдвинутые ящики, открытые настежь шкафы, весь этот ужасающий беспорядок, оставленный с таким безразличием, что сомневаться в сознательном бегстве просто невозможно. Все ясно при самом быстром осмотре: большой чемодан не лежит на шкафу, а корзинка с записями и газетными вырезками исчезла с письменного стола. Быть может, он оставил письмо? Записку? На столе, однако, нет ничего, на кресле — тоже. Рита растерянно обходит вокруг кресла, прежде чем подойти к окну и выглянуть на улицу. Мимо дома проплывают два черных зонтика, вслед за ними, бесшумно, две монахини, они свернули в сад церкви св. Елизаветы — судя по их походке, уроки Гюнтера Грасса не прошли для них даром.
Рита поправляет вязаную лепту на голове, выбегает из комнаты, выбегает из дома, не гася свет, она точно знает, куда ей надо мчаться. Она едет по Ротенбаумшоссе, к вокзалу Дамтор, а следом, колесо в колесо, несется дребезжащая развалина, облепленная розовыми трилистниками, она останавливается рядом у светофоров, так близко, словно ищет контакта. Какие-то юнцы кивают Рите Зюссфельд и жестами показывают, что готовы заключить ее в объятия! Велосипедисту в форме гамбургского патруля — фонарь висит на верхнем кармане кожаной куртки — удается втиснуться между ними у светофора. По привычке Рита Зюссфельд ставит машину возле Американского центра.
А вот и вокзал Дамтор, мрачная мечеть пассажирского движения в стиле модерн, с этого вокзала Марет и Рита всегда уезжали и сюда же приезжали, и он, Хайно Меркель, тоже; это их вокзал.
С группой студентов, стиснутая со всех сторон, Рита Зюссфельд идет по расчерченному белыми полосами переходу, пробирается между отсыревшими дубленками, обходит тех, кто не желает прибавить шагу, пока движение толпы, правда несколько поредевшей, почти совсем не прекращается. «Пропустите! Разрешите пройти!» Молодые люди ворча сторонятся, нехотя отступают на шаг, они намерены послушать следующую песню в исполнении оркестра полиции, который в завершение Недели дружбы выступает здесь с программой народной музыки. Впрочем, все эти облаченные в форму «друзья и помощники», не исключая их гуттаперчевого дирижера, производят весьма унылое впечатление, они играют с мрачным напряжением, окоченевшими пальцами, и при желании в их версии «Down by the Riverside»[21] можно услышать только жалобы и стоны, так медленно и торжественно они это исполняют. Скорее пройти мимо, мимо всего — мимо очередей у билетных касс, мимо всех тех, кто топчется вокруг киосков и жадно уплетает дымящиеся сосиски, мимо визжащих резервистов, которые сбиваются в кучки, чтобы лучше выразить свой восторг, — мимо всего вверх по лестнице, на перрон, откуда отходят поезда дальнего следования.
Ноябрьский сырой туман над блестящими рельсами; ожидающие поезда люди, нахохлившиеся в своих пальто так, что кажется, у них нет шеи; равномерно падающие капли рисуют узор на влажной пыли и обнажают в крошечных кружках изначальную чистоту бетона.
