Эрни Крустен - Эстонские повести
Так я объяснял, но собака-то уж старая была и слабая, и никак до нее мои слова не доходили. Пришлось мне вырвать здоровый можжевельник и пригрозить им. Ракси поджал свой порченый хвост и нехотя потрусил прочь. Хватило все-таки ума домой побежать, потому что через полчаса явилась Марге с санками.
Марге молча выслушала мои объяснения. За свою жизнь она много моих объяснений слыхала, и они ее не волновали.
— Что ты, что собака, оба дураки, — подвела она предварительный итог.
Я ничего не сказал. Дома сделал себе компресс, нога была толстая, как у штангиста, лег в постель и подумал: «Теперь мы с Ракси квиты. Ракси мне жизнь спас, а я выручил его из беды».
Но Марге свою речь не кончила:
— Ежели тебе на меня наплевать, так хоть старого пса постыдился бы. Ждет тебя, ждет, того гляди последний глаз выплачет, а ты никак от магазина не уйдешь. Бессердечный человек.
— Оно, конечно, скверно, да, — сказал я, вздыхая.
— И нечего больше животное мучить, — продолжала Марге в том же запале. — Собака больная. Пришла пора расстаться с ней по-человечески.
Так прямо и сказала: расстаться по-человечески.
Я засопел и отвернулся к стенке.
— Я не за себя хлопочу. Собаку жалко.
— Нечего при собаке горячиться, — тихо сказал я.
— А иначе никак не получается. Сколько ни говори, все как об стену горох.
Наутро Ракси хуже стало.
Вроде бы зад у него отнялся.
— Вот видишь, — сказала Марге.
— Вижу. Но у меня рука не поднимается. Ты это прекрасно знаешь. И ноги не идут.
— Ладно, — кашлянула Марге.
Она позвала собаку на кухню. Слышно было, как собаке предложили поесть, но она не стала. Потом я догадался, что на шею ей повязали веревку.
— Пойдем с тобой погуляем, Ракси…
Марге сроду трех шагов с собакой не сделала.
— Марге!
— Что?
— Вешать не смей!
— Чего тебе только в голову не лезет. Лежи себе, помалкивай.
Дверь захлопнулась, я позвал Ракси, но никто не явился ко мне лизнуть руку. Неужто Марге так и увела собаку, не дав мне по-человечески с ней проститься?
— Марге! Вернись, — заорал я.
— Марге, — застучал я кулаком в окно.
— Марге! Жена!! Ракси!!!
И тут за погребом грянул выстрел.
Неужели так просто и так жестоко расстается собака с человеком? Нет. Это не может быть.
— Ракси! Ракссс!! Слышишь ты!
Не помню, как я выбрался из кровати, как приковылял во двор, каким образом оказался под большой липой, где лежал на земле Ракси, бок и грудь в крови.
— Ракси, — всхлипнул я. — Ракси, сыночек… — и рука моя шевельнулась, погладила окровавленную шерсть.
И собака, уже оцепенелая, с выпавшим изо рга посиневшим языком, собака, у которой не было уже никаких признаков жизни, вдруг махнула хвостом.
Мертвая.
Мне. Каспару.
Марге вскрикнула. Я повалился ничком в красный снег.
В страшной тишине слышны были только шаги нашего соседа, который уходил прочь с опущенным ружьем.
К вечеру половина головы у меня поседела. Ночью мне снились мертвые собаки, которые махали хвостами. К утру и другая половина головы была седой.
Я не хоронил Ракси. Я не мог, боялся, что, как дотронусь до него, он замахает хвостом. Марге схоронила собаку, и я не знаю, где она лежит. Наверно, так правильно. Если бы я пошел на могилу Ракси, могила могла бы вдруг раскрыться и мертвая собака могла бы спросить меня: Каспар, почему ты со мной так расстался?
Я долго не мог поверить, что Ракси больше нет. Выходил поутру во двор, звал его, свистел. Слушал, не раздается ли где в можжевельнике или в лесных кустах его сопение. Ничего не слыхать. А я все равно ждал и надеялся. Чудная это штука — надежда. Сразу ясно, что она зряшная, но пока ты это возьмешь в толк, она тебя питает и греет, дает силы. Ведь подумать только — я же знал, что он погиб от пули. Что он в земле.
Потом настало время, когда человек не мог уже жить без собаки по-человечески. Даже в магазин сходить не хотелось, чего туда идти, коли собака тебя с кислой мордой до ворот не проводит и вместо того, чтоб в сердцах отлить тебе на ногу, столб у ворот отметит. А ежели и ходил вместе с мужиками пиво пить, так хоть оно такое же было, как прежде, но в груди уж не свербило от мысли, что тебя где-то ждут с безмерным нетерпением. Бывало, по утрам, когда в море не выходили, мы с Ракси делали небольшую прогулку по дороге Вахазе или Кырве, наблюдали за дятлами да зайцами, потом возвращались к домашним делам, а теперь неохота мне было никуда идти. На крыльцо, правда, вылезал, но дальше не хотелось, выкуривал там пару сигарет. Ужасно непривычно и трудно было смотреть на красоту природы. Потому что мир не стал хуже после ухода Ракси, мир и должен был оставаться прекрасным, ведь для такого множества поколений, для такого множества людей не стоило бы создавать что-то третьесортное. Так я думал, когда по вечерам стоял во дворе, прислонившись к поленнице и хоть одно поленце расколоть не желая. Марге меня понимала, сперва терпела, а к весне сказала:
— Каспар, десять лет ты собаке отдал. Теперь можно бы и вдвоем пожить.
— Можно бы, — сказал я. — Мы и будем жить. Но сперва я Ракси памятник поставлю.
Может, не надо мне было ей так говорить. Может, мне не надо было никому это говорить. Может, лучше пускай бы оставалось это моей великой заветной мечтой. Тогда был бы памятник, какого никто не касался бы, не обсуждал и не критиковал.
Но я сказал, а слово как вылетит, так крыльями захлопает не хуже куропатки, что на другой конец поля летит.
— Ах так, значит, — сказала Марге, и я понял, что в ней что-то забродило. Когда Марге вернулась из леса после похорон собаки, она была на удивленье спокойная, словно бы утешенная. Словно освободилась от горестей и унижений. В тот вечер мы долго сидели за столом, я выпил четвертинку, Марге глоточек пива, это были все равно как поминки по Ракси. И мы говорили между собой о всей его жизни. Ни раньше ни позже этого не бывало. И Марге вспоминала о собаке, как о старом, тяжело больном человеке, которого смерть избавила наконец от страданий.
— Хорошо, что теперь все так вышло, — сказала Марге.
И никто из нас слова не сказал про то, что мертвая собака помахала хвостом, когда моя рука коснулась ее окровавленной шерсти.
Я решил, что для Марге лучше, ежели я про Ракси больше поминать не буду, того я и держался, пока не брякнул, что памятник ему поставлю. Прошло два-три дня, и вот вечером Марге начала шипеть:
— Вся деревня о твоей дурости говорит!
— О какой это?
— Да о монументе!
— Пускай болтают, — сказал я. — Никакая это не глупость.
Так я сказал, и так я думал. Но Марге считала по-другому:
— Ты затеял это нарочно, чтобы мне досадить!
— Жена, ну разве я когда что делал тебе назло?
— Мы оба из-за собаки поседели. Хватит!
Когда еще Ракси был живой и повсюду ходил со мной, Марге один раз сказала:
— Оно и лучше, что у тебя сына нет. Ведь это ж какой срам был бы, кабы дите стало за тобой по деревне гоняться, искать, возле какого пивного бочонка ты на якорь стал.
— А чего ему меня искать? — спросил я. — Я мужик самостоятельный, я сам знаю, где я есть и чего делаю.
— А дите не знает, дите отца искать стало бы.
— Чего зря говорить-то. Нет ведь дитяти…
— И слава богу, что нет.
Так она сказала, но сказала она так потому, что терзалось ее сердце. Марге не злая, она взаправду-то не думала, будто лучше, что сына нет, просто на сердце у ней была вина в том, что когда мог бы появиться сын, природа уже наложила на нее свой запрет. Однажды, как раз после операции Ракси, когда я ухаживал за собакой, Марге меня попрекнула:
— Нешто это дело для взрослого мужчины?
Я на это ответил:
— Оно, конечно, сыночка бы приятнее качать. Да женщины-то больно уж решительные.
Не хотел я ее обижать или боль ей причинять, но она приумолкла, а потом сказала:
— Каспар, мог бы у нас сын быть, даже двое сыновей. Но как сложилось, так и сложилось.
Опять, выходит, я виноват…
А в чем моя вина-то? В том, что я такой, как есть? Что у меня война за спиной и отъезд Юты? Колхозы, с трудом поставленные и к достатку приведенные? Что выпиваю иногда, как и другие? Я живу, как все мужики. В нашем звене только Прийду с хутора Либлика никогда бутылки не касался, дожидается нас, бывало, и ругательски ругает. А сам раньше времени на пенсию ушел из-за нервной хвори. Раз уж ты живешь, так растягивай гармошку жизни во всю мочь, чтоб и голос и мотив был, чтобы за сердце хватало.
Вот так вот было у меня с Марге и с Ракси, но об этом, понятно, я у Леппа мужикам не сказал. Ежели бы я все как есть им сказал, мы бы тогда о памятнике по-другому говорили. Небось, кто-нибудь из них высказался бы: нельзя Ракси одному памятник ставить. Всем троим вместе надо монумент возводить.
Может, так оно и вернее было бы. Не знаю… Жизнь каверзная штука. В ней простых и непреложных фактов, как, к примеру, восход солнца или морской прибой, мало. Я-то был согласен на одном монументе с Ракси быть, а Марге ни за что. Скорее утопится, в волны забежит по самую макушку, чем даст согласие стоять в монументе рядом со мной и с Ракси. А вообще-то это здорово было бы. Я, она, Ракси. Все такие, как есть. И никого не требуется украшать черной кошачьей шкуркой. Замечательный был бы монумент!
