Джон Апдайк - Кролик вернулся
— Значит, машина как бы в обмен на Нельсона, — говорит Кролик.
— Скорее это символ примирения.
Он вскидывает руку и поднимает вверх два пальца в виде буквы V, а потом переносит этот знак мира себе на голову — получаются рога. Дженис слишком тупа, чтобы понять. Он говорит ей:
— Парнишке плохо, так что, может, тебе стоит взять его. При условии, что ты рассталась с этим Как-его-там.
— Мы расстались.
— Почему?
Она быстро проводит языком по губам — в свое время эта ее манера казалась ему притворно сексуальной, а сейчас кажется никакой, все равно как если бы она лизнула карандаш.
— Ну, просто, — произнесла Дженис, — все, что у нас с ним могло быть, уже было. В последнее время он стал такой дерганый. Да и твоя сестричка не помогла делу.
— Угу. Наверно, мы все сообща его порядком измочалили.
«Мы» — это он, она, Мим, мама; узы крови, совместно прожитых лет, общей вины — семейные узы. Он больше ее не расспрашивает. Он никогда толком не понимал женщин — почему, например, они менструируют, почему иногда вдруг распаляются, а иногда — нет, и достаешь ли ты кончиком своего детородного органа до матки, а сама матка, когда в ней нет зародыша, — полая она или нет; инстинктивно он определяет Ставросу место в этой обширной категории женской непостижимости. Он не хочет, чтобы в глазах Дженис снова загорелся огонь любви, — сейчас они ему нравятся больше: быстрые, цепкие, устремленные на него, свою добычу.
Возможно, Дженис намеревалась рассказать ему больше — о том, какая это была великая любовь и каким чистым останется это чувство, так как она вдруг насупливается, словно его молчание поставило ей заслон. Она спрашивает его:
— Почему Нельсон не в своей тарелке? Как ты считаешь?
Он указывает на обгоревший остов зеленого дома.
— Там ведь сгорела не только моя одежда.
— Девчонка. Они с Нельсоном были близки?
— Она была ему как сестра. Еще одна сестра, которую он потерял.
— Бедный малыш.
Дженис поворачивается, и они вместе смотрят на то, что было их жильем. Кто-то — компания, банк, или полиция, или страховое общество, — словом, кто-то поставил вокруг дома ограду из столбиков и проволоки, но мальчишки без труда проникли за ограду, растащили все, что оставалось внутри, повыбивали стекла из окон в сохранившейся части дома. Кто-то потрудился даже притащить распылитель с желтой краской и намалевать огромными буквами на торце «НИГГЕР». И еще слово: «БЕЙ». Слова эти существуют порознь, поэтому трудно сказать, на чьей стороне распылитель. Возможно, распылителей было два. И времени на написание каждого слова было примерно поровну. По широкой полосе алюминиевой обивки под окнами, где весной расцветают нарциссы, а летом буйствуют флоксы, желтыми буквами выведена надпись: «ВЛАСТЬ БЕЛЫХ СВИНЕЙ — ВЛАСТЬ ПОРЯДКА». А также изображены знак мира и свастика, видимо, тем же распылителем. Другие люди с помощью головешек, подобранных на пепелище, попытались подредактировать этот лозунг и символы, заменив «белых» на «черных», а «власть порядка» на «власть красных». Во всем этом не больше смысла, чем в мелькании рекламных роликов на телевидении, встревающих между программами. Какой-то чудак красной краской написал в проеме между окнами: «УГОЩАЙ, НЕ ТО ПРОУЧИМ»[67].
Дженис спрашивает:
— Где она спала?
— Наверху. В нашей спальне.
— Ты ее любил?
При этом глаза ее отрываются от его лица, и она принимается рассматривать затоптанную лужайку. Он вспоминает, что на серо-зеленом пальто, которое сейчас на ней, когда-то был капюшон.
Он признается:
— Не так, как следовало бы. Она была — как бы это сказать? — мне не ровня. — Сказал и устыдился, представив себе, как обиделась бы Джилл, если бы услышала это, и, стремясь оправдать себя, взваливает всю вину на Дженис: — Если бы ты не ушла, она и сейчас была бы жива.
Она быстро поднимает глаза.
— Не смей. Не пытайся повесить на меня это, Гарри Энгстром. Что бы тут ни произошло, это твоих рук дело. — Ее рук дело — утонувший младенец; его — сгоревшая девушка. Они созданы друг для друга. Дженис пытается отыскать золотую середину. — Пегги говорит, что негр накачивал девчонку наркотиками: ей сказал Билли, а ему — Нельсон.
— Она сама хотела, он так сказал. Негр.
— Странно, что он сумел улизнуть.
— «Подземная железная дорога»[68] — слыхала о такой?
— Ты ему помог? Ты видел его после пожара?
— Мимоходом. Кто говорит, что я его видел?
— Нельсон.
— Откуда он знает?
— Догадался.
— Я отвез его за город и высадил в кукурузном поле.
— Надеюсь, он никогда больше сюда не вернется. Я не хочу его видеть, то есть я бы не хотела, если б... — Дженис, не докончив, убивает мысль: преждевременно.
Ситуация требует такого неимоверного такта, что это и воодушевляет Кролика, и одновременно замораживает: они с ней как бы медленно ходят по кругу, и каждый боится неосторожным движением спугнуть другого.
— Он обешал, что больше не появится. А если появится, то лишь в сиянии славы.
С чувством облегчения Дженис указывает на полусгоревший дом.
— Это стоит немалых денег, — говорит она. — Страховая компания хочет остановиться на восьми тысячах. А какой-то человек говорил с папой и предлагает девятнадцать с половиной. Я думаю, один участок стоит тысяч семь или восемь — район становится таким престижным.
— Я считал, что Бруэр умирает.
— Только в центре.
— Давай продадим эту сволочь.
— Давай.
Они пожимают друг другу руки. Он покачивает ключами перед ее лицом.
— Давай отвезу тебя к твоим родителям.
— А нам непременно надо туда ехать?
— Можешь поехать ко мне навестить маму. Она будет рада тебя видеть. Она теперь уже почти не говорит.
— В другой раз, — говорит Дженис. — Не могли бы мы просто прокатиться?
— Прокатиться? Я не уверен, что все еще умею водить машину.
— Пегги говорила, что умеешь — с ее машиной справился.
— Ох, что за город — ничего не скроешь.
Они едут по Уайзер в сторону города, и Дженис спрашивает:
— Твоя мама в состоянии справиться днем одна?
— Конечно. Сколько раз справлялась.
— Мне начинает нравиться твоя мама: она так мило разговаривает со мной по телефону, когда мне удается разобрать, что она говорит.
— Она помягчела. Наверно, перед смертью люди мягчеют.
Они переезжают через мост и едут дальше по Уайзер уже в Бруэре, мимо обойного «бутика», газетного киоска, где продают жареные орешки, расширенного похоронного бюро, больших магазинов с фасадами, на которых над бледными призраками неоновых вывесок бывших владельцев жизнеутверждающе горят яркие вывески новых, мимо новых урн с крышками в виде летающих тарелок, мимо немых маркиз заброшенных кинотеатров. Они проезжают Сосновую улицу и бар «Феникс». Кролик вдруг объявляет:
— Мне бы следовало проехать по типографиям в поисках работы, а может быть, податься в другой город. Хотя бы в Балтимор.
Дженис говорит:
— Ты лучше выглядишь с тех пор, как перестал работать. Посвежел. Что, если тебе поработать на воздухе?
— За такую работу платят гроши. Теперь одни только недоумки работают на воздухе.
— А я буду продолжать работать у папы. По-моему, мне следует там остаться.
— Мне-то до этого какое дело? Ты ведь собираешься снять квартиру, я не ослышался?
Она не отвечает. Уайзер подбирается совсем близко к горе, к Маунт-Джаджу и их домам. Кролик поворачивает налево, на Летнюю улицу. Кирпичные трехэтажные дома с полукруглыми окошками над входом; вывески окулистов и хиропрактиков. Церковь из известняка с круглым витражом.
— Мы могли бы купить ферму, — говорит вдруг Кролик.
Дженис сразу протягивает связующую нить.
— Потому что Рут купила.
— Верно, я совсем забыл, — лукавит он, — она ведь жила на этой улице. — Он однажды решил добежать по ней до конца и так и не добежал.
Желая оторвать его от мыслей о Рут, Дженис спрашивает:
— Как тебе Пегги?
— Как? Она стала очень недурна в постели.
— Тем не менее ты к ней не вернулся.
— Откровенно говоря, не смог это вынести. И дело не в ней — она была на высоте. Но это вечное траханье, вечное и бесконечное, всеобщее — не знаю, мне как-то грустно от этого. По-моему, оттого-то у нас ничего с места не двигается.
— А ты не считаешь, что именно это всем и движет? Всеми человеческими поступками.
— Должно же еще что-то быть.
Она молчит.
— Нет? Ничего больше нет?
Вместо ответа она произносит:
— Олли вернулся к ней, но она кажется не слишком счастливой.
В машине оно легче: мимо мелькают знаки «стоп» и бакалейные лавки на углах, кирпич и известняк сливаются в одну бегущую ленту. Кролик думает, что в конце Летней улицы будет ручей, а потом проселочная дорога и просторы пастбищ, а вместо этого улица переходит в шоссе, вдоль которого стоят забегаловки с гамбургерами и придорожные магазинчики, куда можно въехать на машине, а еще поле для мини-гольфа с большими гипсовыми динозаврами, и лавки с готовым питанием, и мотели, и заправочные станции, меняющие свои названия со «Скромной» на «Услужливую» и с «Атлантической» на «Арктическую». Кролик здесь уже бывал.
