Джон Голсуорси - Из сборника Смесь
Какая сцена! Два судебных пристава - которым, кстати, не мешало бы побриться - сидели в лавке, а повсюду, ma foi {Даю слово (франц.).}, повсюду были дети! Девочка лет десяти, очень похожая на мать, два мальчика помоложе в коротких штанишках, третий еще меньше, в одной рубашонке, да и на полу ползали двое малюток. Все они, кроме девочки, ревели. Такой шум! Все вопили, плакали, словно их раздирали надвое! Приставы сидели озадаченные. Я и сам чуть не заплакал! Семеро, к тому же один меньше другого! А я и не знал, что у бедняги Пигона их столько!
Приставы вели себя очень хорошо.
- Ну, - сказал старший, - даем вам двадцать четыре часа, чтобы достать денег. А пока мой помощник останется в лавке. Поверьте, мы не хотим поступать с вами круто!
Я помог матери успокоить детей.
- Будь у меня деньги, - сказал я, - они немедленно были бы в вашем распоряжении, мадам. Человек благородного происхождения должен быть гуманным. Но у меня нет денег. Попытайтесь вспомнить, нет ли у вас друзей, которые могли бы помочь вам?
- Мосье, - отвечала она. - У меня нет друзей. Да и было ли у меня время завести их. Я... ведь у меня семеро детей!
- Но, может быть, дома, во Франции, мадам...
- Нет, и там никого, мосье. Я поссорилась со своей родней. Вот уже семь лет, как мы покинули родину, и уехали мы только оттого, что никто не хотел нам помочь.
Все это было очень печально, но что я мог сделать? Мне оставалось только сказать:
- Никогда не теряйте надежды, мадам, и доверьтесь мне!
Я ушел. Целый день размышлял о ее необыкновенной выдержке. Изумительно! И все время я твердил себе: "Ну давай же раскинь умом, придумай что-нибудь!" Но придумать ничего не удавалось.
На следующий день я должен был работать в тюрьме. Я отправился туда. Голова у меня была занята мыслями о бедной женщине и о том, как ей помочь. У меня было такое чувство, как будто ее малыши вцепились в мои ноги и повисли на мне. Я опоздал и, чтобы наверстать время, брил ребят так, как никогда их не брил. Что и говорить - жаркое было утро, я весь вспотел! Десять за пенни! Десять за пенни! Я все время думал об этом и о бедной женщине. Наконец всех выбрил, сел отдохнуть. И тут я сказал себе: это уж слишком! Зачем ты это делаешь? Просто глупо так тратить силы!
И тогда-то мне пришла одна мысль! Я вызвал начальника. - Мосье, сказал я, когда он появился. - Я больше сюда не приду.
- Что это значит? - спросил он.
- Хватит с меня такой работы по десятку за пенни. Я женюсь, и я не могу позволить себе ходить сюда за такие гроши. Здоровье дороже.
- Что? - говорит он. - Вы счастливый человек, если можете так швыряться деньгами.
- Я швыряюсь деньгами?! Простите, мосье, но вы только посмотрите на меня! - Я все еще был весь потный. - На каждом заработанном у вас пенни я теряю три, и это не считая износа подметок. Покуда я был холостяком, это было мое личное дело, я мог себе позволить излишество. Но сейчас... сейчас надо с этим кончить... Честь имею, мосье!
Я вышел и направился прямо в лавку Пигона. Пристав еще сидел там. Тьфу! Он, наверное, все время курил не переставая.
- Я больше не могу ждать, - сказал он мне.
- Это и не нужно, - ответил я, постучал и вошел в комнату за лавкой.
Дети играли в углу, а старшая девочка - ах, какое золотое сердце! смотрела за ними, как мать. Мадам сидела у стола, на руках у нее были ветхие черные перчатки. Дорогой друг, поверьте, я никогда не видал такого лица спокойного, но такого бледного и унылого! Можно было подумать, что она ждет смерти. Положение ее было очень скверное, очень, тем более, что надвигалась зима.
- Доброе утро, мадам! - сказал я. - Какие новости? Вам удалось что-нибудь уладить?
- Нет, мосье. А вам?
- Тоже нет. - И я опять посмотрел на нее. Прекрасная женщина! Ах, какая женщина!
- Но сегодня утром, - сказал я, - мне пришла в голову одна идея. Что бы вы сказали, если бы я попросил вас быть моей женой. Это все-таки какой-то выход...
Она подняла на меня черные глаза и ответила:
- Охотно, мосье.
И только тогда, дружище, ни на секунду раньше, она расплакалась.
Француз умолк и пытливо посмотрел на меня.
- Гм! - отозвался я после паузы. - Вы мужественный человек!
Он снова посмотрел на меня; в его взгляде появилось беспокойство, как будто я сказал ему неудачный комплимент.
- Вы так думаете? - сказал он, и я заметил, что эта мысль грызет его, точно слова мои пролили свет на какое-то неясное опасение, таившееся в его душе.
- Да! - сказал он, помедлив с ответом. Морщины на его добром желтом лице стали глубже и словно потемнели. - Да, я боялся. Я боялся даже тогда, когда просил ее руки. Семеро ребятишек! - Он еще раз взглянул на меня. - Но потом... иногда... иногда я...
Он помолчал, а потом горячо и взволнованно сказал:
- Жизнь очень трудна! Но что было делать? Я знал ее мужа. Не мог же я оставить ее на улице!..
ВСТРЕЧА
Перевод Е. Элькинд
Гуляя однажды по Кенсингтонскому саду, я набрел на маленькое кафе, куда элегантная публика никогда не заходит, и сел с той стороны, где посетителей защищает от солнца широкий тент.
Ветерок, налетая легкими порывами, шевелил на полуголых ветках недавно распустившиеся листья; воробьи и голуби искали в траве крошки; и все бледножелтые стулья и круглые мраморные столики на трех ножках, с перевернутыми толстыми чашками и одиноко стоящими сахарницами предлагали мне свое холодноватое гостеприимство. Несколько столиков было занято; за одним сидел худенький, бледный ребенок в непомерно большой белой шляпе и с ним жизнерадостная нянюшка из Красного Креста и какая-то дама в сером, чьи трогательные робко-благодарные глаза говорили о том, что ей нелегко дается выздоровление; за другим жевали пирожки две дамы - скорее всего, американки - с приятными, умными загорелыми лицами; за третьим курил коренастый старик, седой и плешивый. И через короткие промежутки времени, как зов души этого весеннего дня, долетал из-за озера крик павлинов.
По гравию дорожки слева шел, помахивая тростью, молодой человек в модном фраке, блестящем цилиндре и лакированных ботинках. У него было свежее, румяное лицо, подкрученные темные усики и дерзкие блестящие глаза. Он шагал, как спортсмен, у которого икры и бедра упруги от мускулов, и поглядывал вокруг с преувеличенной беспечностью. Но за развязностью его походки я разглядел ожидание, беспокойство, вызов. Он прошел обратно, явно отыскивая кого-то, и я потерял его из виду.
Скоро он возвратился, но теперь с ним была она. О, она была просто прелесть! Из-под вуали виднелось нежное, как цветок, личико; она кидала быстрые взгляды по сторонам и старалась держаться с полной непринужденностью, как человек, уверенный в своей правоте. Но за этим тоже скрывалась сложная смесь чувств: скрытое недовольство своим положением, и какое-то грешное торжество, и боязнь попасться. А он? Как он изменился! Глаза, теперь уже не дерзкие и беспокойные, были полны робкого восхищения, почтительного обожания; исчезло это выражение животного самодовольства и беспечности.
Выбрав столик неподалеку от моего, очевидно, за какие-то его стратегические выгоды, он выдвинул для нее стул, и они сели. Я не мог слышать, что они говорили, но я мог наблюдать их, и у меня не было ни малейших сомнений в том, что это их первая встреча украдкой. Та первая встреча, когда их не должны были видеть, или, вернее, та первая встреча, когда они чувствовали, что их не должны видеть, - это вещи очень различные. В душе они преступили невидимую границу приличия. Это был момент, надвигавшийся, может быть, в течение месяцев, прелюдия, которая в истории каждой любви бывает один только раз и которая так облегчает горечь последующего.
Все это мне сказали их глаза - ее, неустанно следившие за всем, что происходило вокруг и неожиданно приникавшие взглядом к его глазам, и его, пытавшиеся скрыть волнение и откровенно восхищенные. Для психолога было бы интересно наблюдать эту разницу между мужчиной и женщиной. В упоении своей украденной радостью она все-таки наблюдала за окружающими, инстинктивно заискивая перед ними, как бы признавая свою вину перед обществом; он же был озабочен лишь тем, чтобы не казаться смешным, не уронить себя в собственном мнении. Для него мнение общества гроша ломаного не стоило теперь, когда он вот так смотрел ей в глаза.
"А ну их всех к черту!" - говорил он себе. Она же, по-прежнему глядя на окружающих, как кошка глядит на драчливого пса, знала, что смешной она казаться не может, этого ей нечего опасаться. И, когда их взгляды встречались и на мгновение приковывались друг к другу, у тех, кто их видел, тихонько сжималось сердце, как сжимается оно от крика павлинов и первого аромата платанов весной.
Я задумался. Мне представилась жизнь, неизбежно уготованная их любви, которая была теперь в цвету, как эти деревья, - первые робкие ее ростки, цветение и увядание. Может быть, они были тем исключением, которое обманывает все ожидания и только подтверждает правило? Нет, где там! Это были просто двое влюбленных, мужчина и женщина, у которых все молодо, сильно, естественно, у которых весна в крови; они только что "двинулись", как говорят о лососях, и так же неотвратимо должны были вернуться в море в свой срок. На эту пару, склонившуюся друг к другу головами, все предречения и наставления морали могли бы повлиять не более, чем мокрый снег на неизбежный ход весны.
