Неизвестен Автор - Современная проза Сингапура (Сборник)
- А она будет со мной?
- А что? Я уже ей рассказал про тебя. Я тебя, старик, знаешь как расписал. Можешь гордиться.
Куан Мэн промолчал. Рассказал ей про меня. Расписал ей меня. Ну как это можно? Как начать и чем кончить?
- А Сесилия Онг - моя птичка. Высокий класс. Классная девушка, по-другому и не скажешь. Отец у нее банкир, он большой человек в Китайской торговой палате. Но дело даже не в этом - посмотришь, какая у нее фигурка, старик!
Хок Лай попробовал изобразить руками. Получилась восьмерка. Официант принес суп.
- Анна другая, она поменьше. Твой тип. Училась в миссионерской школе, талантливая, на пианино играет. Шопен там и всякая такая чепуха. В общем, как я сказал, вполне твой тип.
Но я не люблю музыку, возразил про себя Куан Мэн. Собственно, я не знаю музыку. Никогда ее специально не слушал.
- Ну так как?
Хок Лай здорово изменился в последнее время, подумал Куан Мэн. Хотя нет, пожалуй, изменился - это не то слово. Хок Лай стал новым Хок Лаем, будто этот новый Хок Лай всегда существовал, выжидая время, когда прежний Хок Лай превратился в него. Потенциальная возможность, которая реализовалась.
Как бы там ни было, но работа в американской страховой фирме уже сказывалась на нем, новый Хок Лай, сидевший напротив Куан Мэна, чем-то неуловимым напоминал американца: строгий галстук, носки и обед в "Джи-Эйч". И девушка, отец которой чем-то занимается в Китайской торговой палате. Куда только девались страстные социалистические убеждения школьных лет? Туда же, куда мечты школьных лет. Мечтавший стать победителем дракона ухаживает за драконовой дочкой.
- Только не в это воскресенье, Хок Лай.
- Нет, невозможный ты человек.
- Извини.
- "Извини, извини". Не за что. Позову кого-нибудь из коллег. Хотя бы Джонни Кху, этого парня, у которого "моррис".
- Вот и прекрасно.
- "Прекрасно, прекрасно". Правда, невозможный ты человек. Ну ладно, а сегодня вечером пойдешь с нами в кино? Сходим вчетвером. Говорят, в "Одеоне" хорошая картина.
Куан Мэн не знал, что ответить. Отказываться неудобно. Тем более Люси сказала, что она сегодня занята и они не увидятся.
- О'кей.
Подошел официант с подносом: свиные отбивные с жареной картошкой для Хок Лая и яванское махми для Куан Мэна. Певица запела: "Мечтаю я о белом Рождестве".
Он столько раз лежал в постели, мечтая о снежных зимах, представляя себе белые хлопья, крыши, сверкающие белизной. Белизна - она делает все новым, непохожим. Непривычный белый мир, такой отличный от монотонного мира, не знающего смены времен года, - нельзя же называть временами года чередование сухих и дождливых месяцев. Времена года должны изменяться, их смена ведет к смене образа жизни, к изменчивости жизни, а неизменность, в которой он жил, однообразие погоды похоже на неизлечимую хроническую болезнь с постоянной горячечностью воздуха, обжигающего-обжигающего. Сингапур такой тесный остров, без настоящих холмов, без настоящих рек, без настоящих гор... Вот только море. Целыми ночами он вызывал в воображении видение сияющего города, чужого города, сверкающего в ночи другими, не неоновыми огнями, плывущими вдали.
Погода в его мечтах менялась с временами года, стены домов, листва деревьев и небо меняли цвета, оттенки переходили один в другой, все постоянно изменялось. А перемены всегда обновляют. Как путешествия. Уехать от всего от этого - в Непал, в Бутан, в Сикким, в маленькие гималайские княжества. Какой ребенок не влекся очарованно к этим странам и далеким княжествам, таким крошечным под сенью огромных скорбно-пустынных гор? Пустынность привлекает - она свободна от больших городов. Княжества будто из волшебных сказок. Ему случалось видеть гуркхов, сынов этих далеких стран. Они продавали таинственные гладко отполированные камни на тротуаре перед величественным зданием Гонконгско-Шанхайского банка в торговом районе города. Гуркхи приезжали издалека, закутанные в свои мешковатые одежды, с целыми ящиками гладких тусклых камней. Эти камни они собирали в руслах холодных горных речек, чистая вода которых обкатала их. Тускловато-серые, зеленоватые и темно-красные камни будто хранили в себе краски гор и речек. Куан Мэн любил эти камни и верил, или почти верил, что они волшебные. А у людей они не вызывали такой жадности, как драгоценные камни, крикливо-яркие украшения, выставленные в витринах ювелирных магазинов вместе с вульгарными браслетами и кольцами - броскими подарками для вторых жен или любовниц богатых коммерсантов...
Без гор, без речек
где верхушки деревьев качаются,
где детям сладко мечтается
под звон бубенцов в снегу...
стонала певица на скрипучей сцене в ресторане с охлажденным воздухом.
- Надо собраться с силами, старик, если ты хочешь выиграть в этих тараканьих бегах, - назидательно говорил Хок Лай. - Ты посмотри на себя, старина. Без носков, мятые штаны, старые ботинки - ты так ничего не добьешься. Надо всегда помнить - мир сотворили не мы, поэтому мы должны принять правила игры, согласиться с условностями нашей жизни. Иначе мы выходим из игры. Это все очень просто, парень! Тебе надо это понять, и чем быстрей, тем лучше. Участников в игре много, каждый ставит на себя и играет за себя. Поверь мне, старик. Я уже многому научился.
И это говорит наш школьный вершитель судеб нового мира, размышлял Куан Мэн, с трудом управляясь с ножом и вилкой. Насколько удобней есть палочками - он же в этом деле просто артист.
- А сегодня пошли в кино. Не становись ты отшельником. Ты и так в последнее время начал замыкаться. Одиночество ни к чему. Чтобы преуспеть в этом мире, человеку нужны знакомства - и побольше.
Эти слова не выходили у него из ума, когда он вернулся после обеда на работу. Чтобы отогнать их, он сосредоточился на бумагах. В этот день Куан Мэн всего себя отдал своей конторе.
ГЛАВА 5
Куан Мэн стоял в длинной очереди на автобусной остановке. Тысячи клерков выскакивали из учреждений, бежали на остановки и в тихом изнеможении замирали в очередях. Иной раз не выдерживали чьи-то нервы, потрепанные рабочим днем, - тогда раздражение прорывалось в жалобах в "Стрэйтс тайме" или в "Истерн сан" или в одну из китайских газет. Куан Мэн застыл в самом хвосте длинной очереди, которая почти не двигалась уже целых десять минут. Улицы были забиты транспортом - бампер к бамперу. Нетерпеливые гудки. Полицейский в белоснежной, наглаженной форме торчит в своем стакане на перекрестке, как дергунчик, угловато дирижирующий дорожной симфонией, воем и скрежетом моторов. Голова Куан Мэна забита мыслями - бампер к бамперу: дома ждут с ужином, Люси он сегодня не увидит, угроза кино, завтра воскресенье, а что, что через год?
Автобус высадил его на углу квартала одинаковых жилых домов, выстроившихся, как домино. Семья переехала в эту новую государственную квартиру два года назад. На седьмой этаж двадцатиэтажного дома с двумя лифтами,' которые останавливались только на четвертом, восьмом и двенадцатом. Он выходил на восьмом и сбегал по лестнице вниз. Недалеко была Центральная больница.
Куан родился в старой части Сингапура, в перенаселенном китайском квартале, в двухэтажном доме, над маленькой продовольственной лавочкой. Семья тогда состояла из родителей Куан Мэна, бабушки - матери отца, дяди Чеая, его младшей сестры с двумя детьми, Куан Мэна, его двух младших братьев, двух младших сестер и служанки А Сюань. Бабушка Куан Мэна купила А Сюань совсем еще девочкой, и семья обращалась с ней скорей как с рабыней, чем как с прислугой. Всего в четырех комнатушках второго этажа жило тринадцать душ.
Жизнь в китайском квартале вспоминалась теперь отдаленно. Сцена из пьесы, в которой теперешний Куан Мэн не актер, а зритель, и зритель-то довольно безразличный. Родители, братья, сестры - какими они были тогда, дядя Чеай с семьей, служанка А Сюань, бабушка, о которой он думал, что она ведет растительный образ жизни - с тех пор, как узнал этот термин в школе, все они были смутными воспоминаниями прошлого, обособленными от его нынешней жизни. Будто прочитал в книге, в книге не про него самого, а про другого человека.
Из неясности воспоминаний выплывало его собственное детство: он видел бабушку в сделанном на заказ кресле из эбенового дерева. Бледное лицо, без морщин, без выражения. Матерчатые туфли на крохотных ступнях, которые людям того поколения казались непременной принадлежностью девушек из знати, из семьи с положением - это было еще до революции, до свержения маньчжурской династии. Бабушкины черные волосы собраны в узелок на затылке, гладко зачесаны и смазаны душистым маслом, от которого они блестят, как черная лакированная спинка ее эбенового кресла. Куан Мэн боялся смотреть на бинтованные бабушкины ступни, он избегал их, как избегал ходить в темноте в уборную на заднем дворике; как бы ни гнала его туда нужда, он боялся безымянных демонов детского мрака. Затхлый, солоноватый запах лавчонки, сумма запахов продуктов, хранившихся в ней: сушеной, соленой рыбы, вязок красно-коричневых китайских колбасок, подвешенных на проволочных крючьях, мешков с рисом, банок кокосового масла, противней соевого творога, бутылок черного соуса, коробок утиных соленых яиц, пересыпанных для сохранности черной золой, ярко-красных свечей, ароматических курительных палочек, сушеных промасленных уток, пачек маргарина и банок куриных консервов, - все эти запахи, смешанные с вонью сточных канав, переполненных водой от муссонных ливней, ударили вдруг ему в нос. Обыкновенно Куан Мэн, как все, кто вырос в таких кварталах, не чувствовал их запахов, не слышал шума и не видел мусора и грязи.
