Редьярд Киплинг - Свет погас
- Смотри, дружище, не оплошай. Этак недолго стать плохим ремесленником.
Торпенхау сидел, развалясь в кресле, на коленях у него спал крошечный фокстерьер, а Дик натягивал холст на подрамник. Только помост, задник и манекен оставались здесь всегда на одном и том же месте. Они возвышались над грудой хлама, где было решительно все, от фляжек в войлочных чехлах, портупей и военных знаков различия до тюка поношенных мундиров и пирамиды из всевозможного оружия. Отпечатки грязных следов на помосте свидетельствовали о том, что натурщик недавно ушел. Водянистый свет осеннего солнца постепенно мерк, и по углам мастерской стлались тени.
- Да, - сказал Дик, помолчав, - я люблю власть, люблю удовольствия, люблю сенсацию, но пуще всего люблю деньги. Я готов любить даже людей, которые создают сенсацию и платят деньги. Почти что. Но это странная публика - на редкость странная!
- Тебя по крайней мере приняли как нельзя лучше. Пошлейшая выставка твоих рисунков наверняка принесла тебе кругленькую сумму. Ты видал, что в газетах ее называли "Галереей невообразимых диковин"?
- Ну и пусть. Я продал все холсты, какие намеревался, все до последнего. И право, я уверен, удалось это мне потому, что все убеждены, что я самоучка, который зарабатывал тем, что рисовал на тротуарах. Мне заплатили бы куда щедрей, когда бы я рисовал на сукне или гравировал на верблюжьей кости, заместо того чтоб просто пользоваться карандашом и красками. Вот уж действительно престранная публика. Этих людишек даже мало назвать недалекими. На днях один умник уверял меня, что тени на белом песке никак не могут быть синими - ультрамариновыми, - хотя в действительности это именно так. Потом я узнал, что сам он не бывал дальше пляжа в Брайтоне, зато Искусство знает до тонкости. Он прочитал мне целую лекцию и посоветовал поступить в школу, дабы выучиться элементарным приемам. Любопытно, что сказал бы на это старикан Ками.
- Когда и где ты учился у Ками, ты, молодой да ранний?
- В Париже, битых два года. Он обучал с помощью внушения. От него мы только и слышали: "Continue, enfant"*, - а там каждый должен был понимать это, как мог. Он обладал неподражаемой живописной манерой, да и цветовые оттенки чувствовал неплохо. Этот Ками порой видел цветные сны. Готов поклясться, что он никогда не замечал самой натуры, но зато имел богатое воображение, и получалось просто великолепно.
______________
* Продолжайте, дети мои (фр.).
- А помнишь, какими пейзажами мы любовались в Судане? - сказал Торпенхау, умышленно подзадоривая друга.
Дик сморщился.
- Лучше и не напоминай. Меня так влечет в те края. Какие там были тона! Опаловые и янтарные, янтарные и бордовые, кирпично-красные и серно-желтые на коричневом фоне, а среди всего этого угольно-черные скалы, и живописная вереница верблюдов вырисовывалась на ясно-бирюзовом небе. - Он начал расхаживать по мастерской. - Но, видишь ли, если изображать все так, как это сотворено богом, для человеческого восприятия и в полную силу моего таланта...
- Потрясающая скромность! Ну, дальше.
- Горстка невежественных юнцов, кастраты, которые сроду не бывали в Алжире, скажут, что, во-первых, это плохое подражание природе, а во-вторых, не имеет ничего общего с Искусством.
- Стоило мне отлучиться на месяц, и вот что вышло. Дикки, ты наверняка шлялся тут без меня по модным лавкам и наслушался всякого вздора.
- Никак не мог удержаться, - виновато отвечал Дик. - Тебя не было, и я изнывал от одиночества в бесконечно долгие вечера. Нельзя же работать без передышки круглые сутки.
- Пошел бы да выпил, как порядочный человек.
- Если б я мог это сделать! Но я свел знакомство с самыми разношерстными людьми. Все они величают себя художниками, и я убедился, что некоторые из них впрямь умеют рисовать, но не думают этим заниматься всерьез. Они предлагали мне попить чаю - в пять часов пополудни! - да толковали об Искусстве и о своем душевном состоянии. Будто кого-то интересуют ихние души. Я наслушался разговоров об Искусстве гораздо больше и увидел гораздо меньше, нежели за всю жизнь. Помнишь Кассаветти - он работал в пустыне на какое-то европейское агентство, числился при одной из войсковых колонн? Когда он отправлялся в поход со всей своей амуницией, то наряжался, как рождественская елка, - при фляге, бинокле, револьвере, планшетке, вещевом мешке, в окулярах и бог весть в чем еще. Он часто перебирал свое добро и показывал, как с ним надо обращаться, а сам, помнится, бездельничал и лишь изредка списывал корреспонденции у Антилопы Нильгау. Правда ведь?
- Славный старик Нильгау! Он сейчас в Лондоне и растолстел еще пуще. Обещал зайти ко мне нынче вечером. Я прекрасно понимаю смысл твоего сравнения. Держался бы ты подальше от этих модисточек в штанах. Поделом тебе, и, надеюсь, теперь уж ты возьмешься за ум.
- Как бы не так. Зато я постиг, что такое Искусство - возвышенное святое Искусство.
- Стало быть, ты тут без меня постиг великую премудрость. И что же такое Искусство?
- Надо просто изображать то, что им знакомо, лиха беда начало, и продолжать в том же духе. - Дик повернул картину, обращенную к стене. - Вот образец подлинного Искусства. Репродукция будет помещена в одном еженедельнике. Я назвал картину "Его последний выстрел". Срисовал с давнишней своей акварельки, которую написал близ Эль-Магриба. Заманил к себе одного красавца из стрелкового полка, посулил ему выпивку и малевал, подмалевывал, размалевывал, пока не изобразил истового и неистового пропойцу с багровой рожей, шлем на затылке, взгляд застыл от ужаса перед смертью, а на ноге, повыше лодыжки, кровавая рана. Не больно красив на вид, зато геройский солдат и настоящий мужчина.
- Опять, мой мальчик, ты скромничаешь!
Дик рассмеялся.
- Ну, это я только тебе признался. Ведь я сделал все, что можно сделать такими дрянными красками. А заведующий отделом иллюстраций в этом разнесчастном журнальчике сказал, что подписчикам такое не понравится. Мой солдат очень уж свиреп, и груб, и разъярен - будто человек, который сражается за свою жизнь, бывает кроток, как ягненок. Желательно что-нибудь более мирное, и яркими красками. Я мог бы много чего на это возразить, но больше смысла разговаривать с ослом, чем с заведующим отделом иллюстраций. Я забрал назад свой "Последний выстрел". И вот полюбуйся! Я одел солдата в красный мундир, новехонький, без единого пятнышка. И теперь это - Искусство. Я обул его в сапоги, которые жирно наваксил, - обрати внимание, как они блестят. Это - тоже Искусство. Я вычистил ему винтовку - ведь винтовки на войне всегда тщательно вычищены, - этого тоже требует Искусство. Я надраил его шлем - так непременно делают в разгаре боевых действий, и без этого нельзя обойтись в Искусстве. Я побрил его, вымыл ему руки, придал сытый, благополучный вид. Вышла картинка из альбома военного портного. Цена, хвала всевышнему, возросла вдвое против первоначальной, весьма умеренной.
- И ты полагаешь возможным поставить под этим свое имя?
- А что тут такого? Я же нарисовал это. Нарисовал собственноручно, в интересах святого доморощенного Искусства и "Еженедельника Диккенсона".
Несколько времени Торпенхау молча курил. Затем из клубов дыма был вынесен приговор:
- Будь ты только тщеславным и спесивым ничтожеством, Дик, я не задумывался бы ни на минуту - отправил бы тебя к черту в пекло на твоем же мольберте. Но ежели принять в соображение, что ты так много для меня значишь, а к тщеславию твоему примешивается глупая обидчивость, как у двенадцатилетней девчонки, то приходится мне этим заняться. Вот!
Холст лопнул, пропоротый ударом башмака Торпенхау, и терьер живо спрыгнул на пол, думая, что за картиной прячутся крысы.
- Если хочешь ругаться, валяй. Но ты этого вовсе не хочешь. Так слушай же дальше. Ты болван, потому что нет среди тех, кто женщиной рожден, человека, который мог бы позволить себе вольничать с публикой, будь она даже - хоть и это неправда - именно такой, как ты утверждаешь.
- Но они же ровно ничего не смыслят, они не знают лучшего. Что можно ждать от жалких людишек, которые родились и выросли при таком вот освещении? - Дик указал на желтый туман за окном. - Если им угодно, чтоб картина была лакированная, как мебель, пускай получают чего хотят, только бы платили. Ведь это же всего-навсего люди, мужчины и женщины. А ты говоришь о них, словно о бессмертных богах.
- Сказано красиво, не отказать, но к делу совсем не относится. Хочешь ты этого или нет, но на таких людей ты и вынужден работать. Они над тобой хозяева. Оставь самообман, Дикки, не такой уж ты сильный, чтоб шутки шутить с ними - да и с самим собой, а это еще важней. Мало того - Дружок, назад! Эта красная пачкотня никуда не денется! - если ты не будешь соблюдать величайшую осторожность, то станешь рабом чековой книжки, а это смерть. Тебя опьянит - уже почти опьянила - жажда легкой наживы. Ради денег и своего дьявольского тщеславия ты станешь писать заведомо плохие картины. Намалюешь их целую кучу, сам того не заметив. Но, Дикки, я же люблю тебя и знаю, что ты тоже меня любишь, а потому я не допущу, чтоб ты искалечил себя назло миру, хоть за все золото в Англии. Это дело решенное. А теперь крой меня на чем свет стоит.
