Ирина Вильде - Совершеннолетние дети
Над прудом поднимается туман. Деревья, дома по ту сторону ручья — все словно за синеватой завесой. Чудесно пахнет свежей росой. На небе появляются первые звезды. Мерцающие, холодные, они вспыхивают огнями то тут, то там в синеве.
— Я не люблю подчиняться Ляле… Она хотела бы всеми командовать. Но сегодня я сразу послушался и побежал за вами. Хорошо я поступил?
Дарка уклоняется от прямого ответа:
— Вы старше меня. Если говорите, что хорошо, значит, хорошо.
— То, что я старше, не имеет никакого значения. Почему вы не хотите понять, о чем я?..
Дарка молчит. Это для Данка лучшее доказательство, что она отлично понимает его.
— Почему вы не показываетесь на репетициях? Вам не хотелось бы выступить в концерте?
Что за вопрос? Разумеется, Дарка очень хотела бы выступать в концерте, но в ее понимании концерт — это лишь вокальные номера, а для этого у нее нет абсолютно никаких данных.
Она молчит, а Данко ждет ответа, повернув к ней лицо.
Сколько же можно так молчать?
— У меня нет слуха, — говорит она наконец, отлично осознавая, что обесценивает этим себя в его глазах.
— Совсем нет слуха?
Что на это можно ответить? Можно только понуриться и молчать. Тем более, что об этом уже говорилось…
— Не волнуйтесь, — утешает ее Данко тоном опытного старого человека, — среди музыкантов мало счастливых. Если бы вы знали, как печально окончилась жизнь такого гениального скрипача, как Паганини… Ваше счастье и без слуха разыщет вас…
«Счастье? — спрашивают влажные от волнения глаза Дарки. — Что такое счастье? Мне хорошо, когда ты со мной, грустно, когда тебя нет…»
Данко словно чувствует, что она в эту минуту думает о нем. Он преграждает ей дорогу и совсем тихо говорит:
— У вас красивые косы… У вас очень красивые косы, — повторяет он и кладет руку на Даркины волосы, потом на плечо.
Кто-то показался у пруда, и рука Данка сползла с плеча девочки. Но оба не двигаются, заглядевшись на воду, где плавает отражение месяца.
— Если сейчас… упадет с неба звездочка, значит, нас ждет большое счастье, — загадывает Данко.
Но звездочки крепко пригвождены к небу, ни одна из них и не думает падать, чтобы наделить счастьем двух детей на земле. Если звезды не падают, их надо стаскивать самому… Данко ведет себя так, словно над их головами и впрямь пролетела звезда счастья.
— Вы еще никогда не называли меня по имени. Скажите, очень вас прошу, скажите: «Данко».
— Данко…
Но ему и этого мало. Дождавшись, пока человек, появившийся на берегу, ушел, Данко берет ее за руки и просит:
— С сегодняшнего дня «ты» до конца жизни… хорошо? Так, да, Дарка? Только об этом никто не должен знать. Ты… ты… Дарка, — любуется он этим словом.
Дарка начинает верить, что музыкальность не единственный залог счастья. Начинает верить (ибо ей этого очень хочется), что у счастья свои секреты. Только оно само знает, почему к одним приходит непрошеным, а других обходит за версту.
«Ни музыкальность, ни красота, ни богатство ничего здесь не значат», — думает Дарка, идя с Данком под руку.
У ворот он так долго держит ее руку в своей, что Дарке становится жарко.
— Я еще ни одной девушке не целовал руку, но тебе… если хочешь… поцелую… Ты должна знать, что ты для меня выше всех…
Дарке снова приходится молчать. Тогда он целует сначала одну ее руку, потом вторую.
Кто-то закрывает в доме окно. Дарке приходится запереть за собой калитку. Без ужина, не заботясь о том, что подумают домашние, не раздеваясь, она ложится в кровать.
Дарка не знает, сколько прошло времени, пока в комнату вошла мама с лампой в руке.
— Дарочка, чего ты плачешь?
А в самом деле — чего она плачет? Ей не остается ничего другого, как соврать:
— Я заснула, и мне приснилось страшное…
— Дурные у тебя сны. — Мама грозит пальцем и целует дочку в лоб.
«Прекрасные сны», — думает Дарка.
* * *День, назначенный Лялей для прощальной прогулки, начался слегка ветреным, но чистым, как роса, утром. За Даркой зашел ее ближайший сосед Уляныч.
— Скорее, а то там все ждут…
Дарке не надо спешить, она уже полчаса как готова, ждет сигнала к выходу.
Возле школы все уже в сборе. Дарка сразу стала рядом с Данком, уверенная в своих правах и взаимности.
— Прошу прощения, — отодвинулся от нее Данко, — я хотел бы кое о чем поговорить с Пражским…
Он бросает Дарку, берет под руку Пражского и, смеясь, шепчется с ним. Она готова поклясться, что Данко хвастается, будто презирает «этих девчонок» и предпочитает мужскую компанию.
Дарка присоединяется к Орыське и Костику. Уляныч ведет под руку Софийку. По мнению Дарки, эта пара даже внешне не подходит друг другу: он, по-крестьянски тяжеловатый, расхлябанный, все время старается (и именно это делает его жалким) быть изящным, сдержанным в движениях. Софийка надута, как индюк. Ей хочется, чтобы все считали ее настоящей дамой, она, как лошадь на параде, ходит величавым, медленным шагом, сдержанно смеется. Движения у Софийки плавные, говорит она мало, а больше удивляется тому, что скажут другие.
Дарка не раз спрашивала себя: можно ли назвать Орыськину сестру красивой? И не могла ответить на этот вопрос. Софийка была колоритна: смуглое, узкое, как и у Орыськи, лицо, обрамленное светло-каштановыми волосами, и ярко-синие глаза, такие же, как у Стефка, только холоднее и умнее. Но секрет красоты Софийки заключался вовсе не в форме лица или линиях фигуры, а в том, как она использовала данные, которыми наградила ее природа. Дары природы она воспринимала как некий талант, который следует усовершенствовать. Она так умела произнести слово, так повернуть голову, так пожать плечами, так поглядеть из-под ресниц, что, казалось, нет мужчины, который бы не залюбовался ею.
Место для лагеря облюбовали у подножия меловой скалы — единственного природного богатства Веренчанки. Юноши сняли пиджаки и улеглись на них навзничь. Ляля растянулась прямо на траве и плетет веночек из ромашек, которыми засыпает ее Стефко.
Глуп Стефко, поверивший Ляле! Глуп и Уляныч, увивающийся вокруг поповны, которая обращается с ним как с кучером! Глупа, глупа, как гусыня, и она, Дарка, поверившая Данилюку! Ведь, кажется, понятно, что у фальшивой сестры не может быть искреннего брата.
Ляля доплела веночек, а Стефко так и распинается, чтобы она надела его себе на голову. Только бы коснулась им лба. Ляля и слышать не хочет об этом.
— Нет, нет… бог с вами! Орыська, а ну-ка, идите сюда! Я хочу надеть на вас венок!
Орыська (она до этого охотница) покорно подставляет голову. Ляля надевает на нее венок и вертит Орыську, словно манекен:
— Глядите!
Все посмотрели, а Костик даже причмокнул от восторга. Орыська походила на девушку с открытки.
— Мавка… настоящая мавка![4] — вырвалось у Уляныча.
Орыська сконфужена, ей очень хочется снять венок, но она не знает, как это сделать. Наконец она предлагает:
— Пусть и Дарка наденет.
— Не снимайте венок, очень прошу, он так идет вам… У Дарки светлые волосы, и ей больше пойдут васильки… Нет, нет, не снимайте…
Понятно, раз просит Данко, Орыська не снимет венок.
У Дарки заболели глаза смотреть на подругу, которая от похвал Данка таяла, как свеча на огне. Дарке не хочется видеть Данка, она поворачивает голову в противоположную сторону и натыкается на такую сцену: Софийка («дама)» приглаживает Улянычу волосы, которые треплет ветер.
В переполненную чашу собственного страдания добавляется несколько капель сочувствия к другу. Она подползает к Улянычу, шепчет.
— Я должна вам что-то сказать.
Уляныч не очень доволен тем, что надо снять Софийкину ладонь с головы, но все же поднимается и, попросив прощения у присутствующих, отходит с Даркой в сторону.
— Не верьте Софийке, она фальшивая… Она ласкова с вами потому, что вам обещали должность. Я знаю… Папа просил этого не разглашать, чтобы вам не помешала местная сигуранца…[5] Я никому больше ни слова…
Но Улянычу в эту минуту все равно, что думает о нем сигуранца. Он с минуту размышляет, даже на лоб набегают морщинки.
— Спасибо, — не то шутя, не то серьезно говорит он, пожимая Дарке руку.
— Что случилось? Уляныч, что это значит? — раздается со всех сторон.
— Ничего… Глаголю вам: дети и блаженные говорят правду.
Уляныч возвращается на свое место возле Софийки, Дарка усаживается поближе к костру, разложенному в честь «братии».
— Ваш свитер, — Данко протягивает ей сверток, — не забудьте…
Дарка берет левой рукой сверток и вздрагивает всем телом — вместе со свитером в руки попадает записка.
Она осторожно разворачивает клочок газетной бумаги, исписанный карандашом, — это рука Данка.
«Когда все уйдут в рощу, я останусь. Ты иди с ними, а потом вернись. Хочу тебе кое-что сказать. Сделай вид, будто забыла свитер».
