Шемас Маканны - Мои рыжий дрозд
Через несколько часов пациент был подвергнут тщательному осмотру двух опытных хирургов. Они пришли к заключению, что на теле заметных повреждений не обнаружено, голова же, видимо, подвергалась какой-то травме, последствия которой сейчас благодаря усилиям доктора Макгрене практически уже ликвидированы. Впрочем, возможность рецидива шокового состояния ими не исключалась. Причина такой строгой изоляции больного осталась им непонятной. Может, какой-нибудь эксперимент, результаты которого Макгрене по каким-то причинам предпочитал пока держать в тайне.
На следующий день мальчика снова осмотрели, его состояние было признано удовлетворительным. Врач даже отдал распоряжение вынуть у него изо рта зонд искусственного питания и начать давать ему легкое питье. После этого организм больного стал быстро восстанавливаться, особенно после того, как в дело включились массажист и логопед. Уже через два дня он заговорил, а вскоре начал пытаться садиться. Его можно было бы назвать здоровым, если бы не сильная слабость, сковывавшая все тело.
Через неделю доктор Макгрене встал на ноги и сам опять занял пост возле кровати необычного больного. Его первой заботой было изгнать из палаты сестру Бонавентуру, которая, как он считал, с азартом охотничьей собаки делала стойку на все то, о чем ей знать не следовало. Конечно, он не мог не чувствовать по отношению к ней и своего рода благодарности: ведь не сунь она свой любопытный нос в этот бокс, мальчик вообще мог концы отдать, пока сам он валялся с приступом. Но благодарность эту он не только не высказывал ей открыто, но и запрещал себе чувствовать. Возможно, он был не прав, но слишком велика была опасность, что эта прилипала с ее длинным латинским именем, сама того не желая, нарушит все его планы. Он категорически запретил ей входить в бокс и вступать в разговоры с больным (разговоры! При одной мысли о них он весь покрылся холодным потом!), по крайней мере — в его отсутствие.
Вскоре больного перевели в отдельную палату с телевизором и душем. Однажды его навестила там сестра Бонавентура, удостоверившись предварительно, что Макгрене занят в операционной. Мальчик лежал, откинувшись на подушках, и смотрел по телевизору какую-то английскую комедию типа «Так держать, медсестра». Сестра Бонавентура протянула руку и решительно выключила телевизор.
— Тебе еще рано смотреть такие вещи!
Больной удивленно посмотрел на нее. «Рано»? Но ведь он давно уже смотрит телевизор, ему сам доктор разрешил, а что смотреть — не все ли равно… Почему «рано»? И что тогда ему тут делать, если ему пока еще вставать не разрешают.
— Почему это мне рано смотреть телевизор?
— Молод ты еще для таких фильмов!
Он поднял брови. «Молод»? Она что, издевается над ним?!
— Да кто вы такая, чтобы говорить мне подобные вещи?! — Он нервно глотнул воздух.
— Меня зовут сестра Бонавентура, — с достоинством ответила она. — А теперь, скажи мне, как тебя зовут.
Мальчик замялся… Его имя всегда казалось ему таким скучным. Он подумал вдруг, что давно уже никто не спрашивал, как его зовут. Много лет в этом как-то не было необходимости.
— Меня зовут Патрик О’Хултаны, — наконец сказал он.
Патрик О’Хултаны… Она была уверена, что слышала это имя. Но когда, где… Она не могла вспомнить. У сестры Бонавентуры была удивительно плохая память на имена, вот на лица — другое дело…
Нервно отодвигая от лица мешавшие ему пряди волос, мальчик продолжал:
— Ну, что еще вы хотите знать? Я сейчас уже, конечно, на пенсии. Проработал всю жизнь в разных конторах. Между прочим, одно время работал в одной конторе с Мартином О’Диройном,{6} если, конечно, вам знакомо это имя.
— Мартин О’Диройн… — Она посмотрела на него широко открытыми глазами.
Он усмехнулся.
— Конечно, я так и думал. Зачем вам знать всяких там ирландских поэтов… Он, между прочим, если хотите знать, считается очень известным, а я его, представьте себе, лично знал. Ну, конечно, не стану делать вид, что мы были друзьями…
Сестра Бонавентура ахнула и села на край его кровати.
— Ой, нога, нога, вы мне на ногу сели!
Она подвинулась и сдержанно произнесла:
— Извини меня, Патрик. — Она помолчала. — Скажи, тебе разве никогда не говорили, что лгать — это грех? И особенно — духовному лицу.
— Ну да, конечно. Я вообще не люблю вранье. Ну, кому там можно лгать, а кому — нет, это я не так точно помню.
— Да уж, видно.
— Нет, вы не должны осуждать меня! Я понимаю, вы сейчас намекаете на то, что я подделал ту справку, чтобы раньше получать пенсию! — Он начал волноваться. — Но поймите, представьте себе, шестьдесят лет — это тоже немало, а тут еще давление замучило.
На щеках сестры Бонавентуры вспыхнул пунцовый румянец:
— Ты что же, хочешь уверить меня, что тебе шестьдесят лет?
— Да нет, конечно, — он вздохнул, — какие там шестьдесят… Видно же, что мне гораздо больше… Это все уже давно было…
— Да ты просто дерзкий мальчишка! — воскликнула она со всей силой гнева, на какую была способна.
— Ну, сейчас я понимаю, что мальчишкой я совсем не был дерзким. Да что там, всех боялся и всего. А какие люди были тогда! И в шестнадцатом году, и потом, в Гражданскую войну… Вот с кого надо брать пример.
— Ты что, хочешь сказать, что принимал участие в Пасхальном восстании 1916 года и в Гражданской войне?
— Не смейтесь вы над стариком… Да разве я мог…
— Вот и я в этом сомневаюсь.
— Конечно, — продолжал он, — в шестнадцатом году я еще в школу ходил, а потом сразу пошел работать. Конечно, я потом мог бы иначе свою жизнь устроить. Я думаю иногда, если бы можно было все вернуть обратно, с кем бы я тогда был? Не знаю… Вот вы возьмите Конституцию 37-го года. Что она нам дала?
Сестра Бонавентура была не слишком сильна в политике и решила изменить тему разговора:
— Ладно, скажи, где ты сейчас живешь?
— В пригороде живу, теперь это считай что Дублин. Живу с женой моего племянника Мойрой и ее сыном, его тоже Патрик зовут.
— А родителей твоих, что, нет в живых?
Он удивленно посмотрел на нее:
— Ну, конечно. Моя мать умерла в 1916-м, а отец — в 1928-м. Успокой, господи, их души.
— Аминь! — отозвалась она машинально и растерянно замолчала. Да, доктор Макгрене предупреждал ее, что с этим больным не все в порядке. Вот, оказывается, в чем дело. А с виду и не скажешь. Она вспомнила, что к ним как-то привезли больного, который считал себя дьяволом. И тоже это в глаза не бросалось, на вид он был вполне нормальным, никто ни о чем бы и не догадался, если бы тот не решил довериться соседу по палате. А пока решали, что с ним делать, он где-то нашел скальпель и всадил в себя. Одно утешение, что, говорят, умер мгновенно, совсем не мучился. Но этот мальчик совсем не производил впечатление сумасшедшего. Что-то тут не так…
— Ты знаешь, какой сейчас год?
— Знаю, конечно. Вопрос не сложный даже для этой идиотской больницы.
— А вот теперь посчитай: сколько лет прошло от года твоего рождения.
Поняв, что она имеет в виду, он смутился:
— Вы что, стесняетесь прямо спросить меня, сколько мне лет? Что же, мне скрывать нечего. Если сейчас у нас 1981 год, а родился я в 1900-м, то, выходит, мне сейчас восемьдесят один год.
— Но у нас сейчас уже 1982-й, а тебе на вид — не больше четырнадцати.
— Ну, если даже сейчас уже 1982-й, все равно мне за восемьдесят, если вы хорошо считаете.
Она густо покраснела и медленно встала. Нет, он не притворяется! Он действительно считает себя стариком! Надо рассказать об этом доктору.
Сестра Бонавентура решительно направилась к двери палаты и столкнулась с Шамашем, который в эту минуту не менее решительно входил внутрь.
— Доктор, — прошелестела она чуть слышно, — доктор, я должна вам сказать, знаете ли, с этим бедным мальчиком, мне кажется, что-то не совсем в порядке…
— Я знаю! Я, — он резко выделил это слово, — это знаю. И я понимаю, в чем тут дело. Делаю все, чтобы вернуть его в норму, и не хочу, чтобы мне мешали! Вы поняли меня? — Он замолчал, смутившись, потом заговорил более спокойным тоном: — Вы сами видели, какие у него бывают навязчивые идеи. То считает себя стариком, то — женщиной, а то, — он перешел на шепот, — начинает вдруг уверять, что состоит членом какой-то организации и должен кого-то взорвать. Газет начитался, радио, там, сами понимаете. Но что важно, вы догадываетесь?
Сестра Бонавентура испуганно покачала головой.
— Не догадываетесь? — продолжал Шамаш. — Главное — что все эти бредовые идеи возникают у него только в момент общения с другими людьми! Именно поэтому я так настоятельно просил вас не входить к нему и не вызывать его на разговоры. Чем больше он будет один, тем скорее все это пройдет. И труд, конечно, работа! Ведь возьмите, например, ложноложство. Оно же без наличия собеседника просто невозможно! Вы согласны?
