Оноре де'Бальзак - Сочинения
Баронесса гораздо яснее, поэтичнее и рельефнее представила себе мысленно все то, что здесь читает читатель, и во взгляде сына прочла все его мысли, сыпавшиеся, как стрелы из опрокинутого колчана помышления. Хотя она никогда не читала Бомарше, но сейчас же поняла женским чутьем, что женить этого херувима было бы преступлением.
– Ах! Дорогое дитя мое, – сказала она, прижимая его к себе и целуя его чудные волосы, еще всецело принадлежавшие ей, – женись, когда хочешь, только будь счастлив! Цель моей жизни не в том, чтобы мучить тебя.
Мариотта стала накрывать на стол. Гасселен отправился выводить лошадь Калиста, который уже два месяца, как перестал ездить верхом. Все три женщины: мать, тетка и Мариотта с обычной женщинам хитростью старались ублажать Калиста, когда он обедал дома. Бретонская скудная обстановка, с помощью детских привычек и воспоминаний, всячески старалась соперничать с парижской цивилизацией, которую можно было видеть в Туше, в двух шагах от Геранды. Мариотта старалась сделать своего молодого господина равнодушным к искусной кухне Камиль Мопен, а мать и тетка друг перед другом старались окружать его заботами, чтобы опутать его сетями нежности и сделать всякое сравнение немыслимым.
– У вас сегодня будет рыба, господин Калист, бекасы и блинчики, каких вы нигде никогда не найдете, – сказала Мариотта с торжествующим, лукавым видом, любуясь убранством стола.
После обеда, когда старая тетка снова принялась за вязанье, когда пришли священник и шевалье дю Хальга на обычную партию в карты, Калист отправился в Туш, под предлогом возвратить письмо Беатрисы.
Клод Виньон и мадемуазель де Туш еще не обедали. Великий критик имел некоторую склонность к гастрономии, и недостаток этот усердно поощряла Фелиситэ, знавшая, что ничем так женщина не может к себе привязать мужчину, как угодливостью. Столовая, в которой за последний месяц она сделала еще несколько важных приспособлений, ясно говорила о том, как быстро может женщина постичь характер, вкусы и наклонности того человека, которого она любит или хочет любить. Стол был убран с необыкновенно утонченной роскошью и со всеми новейшими изобретениями этой отрасли.
Бедные, благородные Геники не знали, с каким противником им приходилось соперничать. Они и не подозревали, какое надо было иметь состояние, чтобы тягаться с подновленным в Париже серебром, привезенным мадемуазель де Туш, с фарфором, который она считала еще годным для деревни, с этим чудным столовым бельем, с позолоченными украшениями, красовавшимися на столе и, наконец, с искусством повара.
Калист отказался от предложенного ему ликера, налитого в великолепные графинчики из ценного дерева, похожие на дарохранительницы.
– Вот ваше письмо, – сказал он с наивной настойчивостью, взглянув на Клода, который медленно отхлебывал из рюмки привозный ликер.
– Ну, что же вы скажете о нем? – спросила мадемуазель де Туш, перебрасывая через стол письмо Виньону, который принялся его читать, прихлебывая ликер.
– Но… я скажу, что женщины в Париже очень счастливы, у всякой есть какой-нибудь гениальный человек, которого они боготворят и который их любит.
– Ну, так вы совершенно деревенский простак, – смеясь, возразила Фелиситэ. – Как! Вы не заметили, что она его уже меньше любит и что…
– Это несомненно, – сказал Клод Виньон, который успел пробежать только первую страницу. – Разве, когда любишь, можно анализировать свое положение? Разве можно вдаваться в такие тонкости, как маркиза? можно разве взвешивать, различать что-нибудь? Только гордость привязывает Беатрису к Конти, она осуждена любить его во что бы то ни стало.
– Бедная женщина! – сказала Камиль.
Калист пристально, ничего не видя, смотрел на стол. Красавица в фантастической одежде, как ее сегодня утром описывала ему Фелиситэ, предстала перед ним в своей лучезарной красе; она улыбалась ему, обмахивалась веером, а другая белая ручка выглядывала из-под кружевной фрезы, вишневого бархата и терялась в буфах роскошного платья.
– Вот вам занятие, – сказал Калисту, сардонически улыбаясь, Клод Виньон. Калиста покоробило от слова «занятие».
– Не вбивайте в голову этому милому ребенку мысли о такой интриге, вы не знаете, как опасны такие шутки. Я знаю Беатрису, у нее слишком много благородства, чтобы меняться, к тому же, Конти будет здесь.
– А! – насмешливо заметил Клод Виньон, – это что-то похоже на ревность?..
– Вы можете так думать? – гордо спросила Камиль.
– Вы более прозорливы, чем иная мать, – отвечал Клод.
– Разве это может быть? – сказала Камиль, показывая на Калиста.
– Однако, – возразил Виньон, – они очень подходили бы друг к другу. Ей на десять лет больше, чем ему, и он в данном случае будет играть роль молодой девушки.
– Молодая девушка, мосье, уже два раза была под выстрелами в Вандее. Если бы нашлось еще двадцать тысяч таких девушек…
– Я сказал вам это в похвалу, – сказал Виньон, – и мне это было гораздо легче сделать, чем вам побрить бороду.
– У меня есть шпага, которой я могу побрить бороду тому, у кого она слишком длинна, – отвечал Калист.
– А я прекрасно могу писать эпиграммы, – улыбаясь, заметил Виньон, – мы оба французы, дело можно сладить.
Мадемуазель де Туш бросила на Калиста умоляющий взгляд, который сразу охладил его пыл.
– Почему, – спросила Фелиситэ, – молодые люди, как мой Калист, любят всегда женщин известного возраста?
– Нет ни одного чувства, которое было бы так наивно и вместе благородно, – ответил Виньон, – оно вытекает из отличительных свойств очаровательной юности. Кроме того, чем, как не такой любовью могут кончить старые женщины? Вы молоды, красивы и останетесь такой еще лет двадцать, поэтому я могу говорить об этом при вас, – сказал он, бросив хитрый взгляд на мадемуазель де Туш. – Во-первых, полупожилые женщины, на которых обращают свое внимание молодые люди, умеют гораздо лучше любить, чем молодые женщины. Юноша слишком имеет много общего с молодой женщиной, чтобы она могла ему нравиться. Такое увлечение напоминает мне о Нарциссе. Кроме того, мне кажется, их разделяет обоюдная неопытность. Поэтому-то сердце молодой женщины легче понимают те мужчины, у которых за искренней или притворною страстью скрывается известная опытность. По этой же причине, если не принимать во внимание различие умственного развития, женщина средних лет легче может увлечь юношу: он прекрасно сознает, что будет у нее иметь успех, а женское тщеславие с другой стороны бывает очень польщено его преследованием. Юношество любит набрасываться на плоды, а женщина в осенний расцвет свой представляет чудный, сочный плод. Как много значат взгляды смелые и сдержанные, а когда нужно, томные, взгляды сладостные, горячие, озаренные последними лучами любви! А искусство говорить, а роскошные золотистые плечи, красивые, полные формы, руки с ямочками, свежая упругая кожа, а лучезарное чело с печатью глубоких дум и чувств, а волосы, так искусно положенные, так заботливо охраняемые, волосы, с тонкой линией пробора, где белеется нежная кожа. А эти воротники, сложенные в красивые складки, а разные ухищрения, благодаря которым особенно рельефно и вызывающе оттеняется белизна кожи на затылке, там, где кончается прическа, точно этим контрастом женщины хотят подчеркнуть пленительную силу жизни и любви? В эти года и брюнетки чаще всего принимают более светлый оттенок, цвет янтаря. Женщины и улыбкой, и словами показывают свое уменье жить в свете: они отлично умеют разговаривать, чтобы заставить вас улыбнуться, они готовы вам рассказать, что угодно; они умеют напустить на себя необыкновенное достоинство и гордость, могут притворно испускать крики отчаяния, от которых, кажется, душа рвется на части; они посылают последнее прости любви, но только пользуются им, чтобы разжечь страсть. они молодеют, усердно играя роль наивных простушек; они заставляют говорить себе самые горячие уверения в уважении, кокетливо распространяясь о своем падении; опьянение, которое доставляет им их торжество, действует заразительно; преданы они бесконечно: они будут вас слушать, любить, они цепляются за любовь, как приговоренный к смерти цепляется за жизнь, они похожи на адвокатов, которые умеют, не надоедая суду, горячо отстаивать свое дело; они пользуются всевозможными средствами и только у них можно узнать, что такое безграничная любовь. Я не думаю, чтобы их можно было бы забыть когда-нибудь, как не забывается ничто великое, недосягаемое. У молодых женщин есть тысяча развлечений, а у этих женщин нет их вовсе; у них нет более ни самолюбия, ни суетности, ни мелочности; их любовь – это Луара у своего истока: она бесконечно велика, она разрослась из всех разочарований, из всех жизненных притоков, и вот почему… моя дочь нема, – докончил он, видя экстаз мадемуазель де Туш, которая с силой сжимала руку Калиста, вероятно, желая поблагодарить его за то, что он был невольной причиной этого лестного панегирика, за которым она не видела никакой западни.
