Лион Фейхтвангер - Испанская баллада (Еврейка из Толедо)
Когда рыцарь обернулся и каноник увидел его исступлённое, злое лицо, он сказал:
- Я дон Родриго, член коронного совета.
Барон де Кастро вызывающе усмехнулся:
- А я, досточтимый отец, дон Гутьере де Кастро, глава рода, по имени которого называется этот дом.
Дон Родриго вспомнил об охранительных мерах, принятых королевой. Смутное подозрение шевельнулось у него в душе.
- Ты позволяешь им громить и грабить? - спросил он.
- Неужели добрым кастильцам церемониться, когда они ищут предателей? Раз погиб цвет христианского рыцарства, что уж тут сокрушаться о каких-то еврейских коврах и пергаментных свитках!
Родриго спросил:
- Это тебе дан приказ охранять тех, кому грозит опасность?
Гутьере спокойно посмотрел в лицо канонику.
- Да, - ответил он, - и я с чистой совестью могу вернуть королеве перчатку. Я точно выполнил её приказ: предоставил народу сорвать свой гнев на одном, виновном, и спас огромную массу тех, кого подозревают понапрасну.
Родриго был потрясен, не верил своим ушам:
- Ты говоришь, тебе был дан такой приказ?
- Так повелела королева, - ответил Гутьере де Кастро.
- Что с доном Иегудой? С эскривано ничего не случилось? - спросил, охваченный внезапным страхом, Родриго.
Барон де Кастро с презрением выразительно пожал плечами.
- Здесь, во всяком случае, нет, - ответил он. - Обрезанный пес, кажется, сбежал.
У Родриго отлегло от сердца. Как он думал, так и вышло: дон Иегуда укрылся в надежном месте.
Он собрался с духом.
- Ты крестоносец, - сказал он. - Как служитель церкви увещеваю тебя: положи конец позорному бесчинству.
Барон де Кастро огляделся и увидел, что почти ничего не осталось в целости.
- Священнослужителю пристала кротость, - сказал он с учтивой насмешкой и приказал своим людям выпроводить из дома незваных гостей. Приказание было исполнено.
Дон Гутьере вежливо попрощался с каноником, еще раз посмотрел на содеянное и удалился, преисполненный радостной надежды снова превратить это место языческой роскоши в кастильо де Кастро.
Родриго остался в разгромленном доме. Он слышал, как уходили последние, как закрылись с глухим шумом большие ворота. Вдруг наступившая тишина мучительно отозвалась в его сердце. Он почувствовал болезненную, тяжелую усталость и сел на пол тут же, среди осколков и обломков. Просидел долго. Встал; с трудом волоча ноги, прошел по знакомым покоям. Отовсюду на него глядели дыры, трещины, обломки. Он обошел опустелый дом; не отдавая себе отчета - почему, он старался ступать как можно тише. Он подбирал с полу осколки, обломки мебели, обрывки тканей, смотрел на них, качал головой. На полу валялась книга, грязная, разодранная. Он поднял ее, попробовал расправить листы, сложить разорванные страницы, машинально прочитал название - это была "Этика" Аристотеля.
Он дошел до полукруглой галереи. Здесь так часто сиживал его друг Муса, удобно откинувшись на подушки, и беседовал с ним. Что сталось теперь с Мусой? Вот здесь был налой, стоя за которым, он так охотно бросал через плечо умные, кроткие, насмешливые слова. Налой был разрублен. Кто-то постарался разрубить топором крепкое, ценное дерево. Многие цветные буквы в изречениях были разбиты и попадали на пол. Машинально прочитал он слова: "Человек не лучше скота". Заметил, что из слова хабехемах - "скот" выбиты буквы "бет" и "мем", три буквы "хе" каким-то чудом уцелели.
Родриго опять присел на пол, закрыл глаза. Со двора доносилось равномерное журчание водометов.
Показалось ему или действительно в саду послышались осторожные, крадущиеся шаги? Он не ошибся. И вдруг перед ним возникло милое, уродливое, умное, хорошо знакомое лицо, слегка насмешливое, несмотря на все горе, и послышался спокойный, монотонный голос Мусы:
- Как хорошо, что после стольких шумных гостей остался только ты, мой тихий, высокочтимый друг.
От волнения счастливый Родриго не мог говорить; он взял руку друга и погладил.
- Я пришел слишком поздно, - сказал он наконец - Да я, верно, и не сумел бы унять смутьянов. Но ты жив! - сказал он.
Муса никогда бы не подумал, что голос дона Родриго мог звучать так тепло. Родриго все еще держал Мусу за руку, они посмотрели друг на друга, улыбнулись, рассмеялись.
Потом каноник спросил о Иегуде. Когда Муса сказал ему, что тот в Галиане, у дочери, Родриго вздохнул с облегчением.
- В доме, принадлежащем королю, он в безопасности, - заметил он. - Но все же предосторожности рада я сегодня же пойду к донье Леонор и потребую, чтобы в Галиану была послана надежная стража. А теперь, друг мой Муса, - сказал он необычным для него властным тоном, - идем со мной, и пока в городе не наступит спокойствие, ты будешь жить в моем доме.
- Мне уже раньше следовало прийти к тебе, - ответил Муса, - но я думал: в нынешние времена старый еретик-мусульманин неудобный гость.
- Прости, мой мудрый друг, - возразил Родриго, - это первые неразумные слова, которые я от тебя слышу. Пойдем, - позвал он его.
Но Муса попросил немного подождать.
- Мне надо взять мою летопись и несколько книг, - объяснил он.
С торжествующе хитрой улыбкой сообщил он другу, что две самые ценные рукописи - "Жизнеописание" Авиценны и афинскую рукопись "Республики" Платона он отправил в иудерию. Затем он шмыгнул в подвал и вернулся, радостно улыбаясь во весь рот, с рукописью своей исторической хроники под мышкой.
Те, кто бесчинствовал в кастильо, не расходились. Они были разочарованы, что не удалось заодно уничтожить предателя и ведьму. Они двинулись к иудерии и потребовали, чтобы им выдали Иегуду и Ракель, но люди, на слова которых можно было положиться, сказали, что в иудерии их нет.
Досада на то, что они ускользнули, росла. Пока они живы, они отравляют Кастилию своим дыханием; долг каждого доброго кастильца отправить их на тот свет. Бог уже возвестил им свою кару, им обоим. Ведь сын, которого еврейка родила королю, нашему государю, таинственным образом исчез - об этом рассказывал садовник из Галианы, некий Белардо. Верно, бог прибрал его в наказание за смертный грех. А кроме того, говорят, будто еврейка еще несколько месяцев тому назад выудила из Тахо череп.
Кто-то вспомнил, что тот же садовник Белардо рассказывал, будто ведьма по-прежнему живет как ни в чем не бывало у себя в Галиане; мало того, она еще и отца к себе взяла. Многие не хотели верить в такую сатанинскую наглость. А что, если пойти поглядеть, предложил кто-то. Это было и соблазнительно и страшно. Толпа колебалась. Кастильо принадлежал еврею, Галиана принадлежит королю. Пожалуй, пойти в Галиану можно, а гам на месте посмотрим, согласились некоторые. Предложение понравилось.
Первые уже стали спускаться к мосту. Они шли не спеша, к ним присоединялись все новые и новые, уже их было несколько сотен, может быть тысяча.
Медленно, распарившись от жары, перешли они главную площадь, Сокодовер. Их спрашивали, куда это они собрались, они отвечали; вокруг смеялись, шутили. У главных городских ворот стража спросила:
- Куда идете? Они ответили:
- Идем посмотреть, где они, сами знаете кто.
И стража тоже засмеялась. С башен большого моста солдаты спросили, куда они, и когда им объяснили, они тоже засмеялись.
Итак, тысячная толпа спустилась под палящим солнцем с горы. К ней приставало все больше и больше народа, теперь их было, верно, уже около двух тысяч.
Гутьере де Кастро узнал о происходящем. С несколькими людьми поскакал следом за толпой, перегнал ее, опять пропустил вперед, опять перегнал, еще раз пропустил вперед. Медленно шевелились смутные мысли в его мозгу. "Я должен охранять королевское достояние, - думал он, - но если готова свершиться божья кара, христианский рыцарь не должен становиться на её пути". И еще: "Я буду действовать, как мне приказано. Не буду охранять изменника и ведьму, подвергая опасности сотни тысяч толедских евреев. Но королевское достояние охранять буду, - решил он, - это мой долг".
После ухода Вениамина Ракель и Иегуда продолжали ту же празднично-радостную жизнь. Они тщательно одевались, долго просиживали за столом, после захода солнца гуляли в саду, вели неспешные беседы.
Кормилица Саад с искаженным от страха лицом первая принесла весть, что идут неверные - да покарает их Аллах, - что теперь делать? Иегуда сказал:
- Молчать и покориться судьбе.
Они ушли во внутренние апартаменты, к Ракели, в небольшую комнату с возвышением, как полагалось в покое у знатной дамы. Иегуда надел свою нагрудную пластину - знак занимаемой им высокой должности. В комнате стоял сумрак, и от сырого войлока, которым были обиты стены, исходила прохлада. Здесь они сидели и ждали тех, что приближались к их дому.
Толпа подошла к белым стенам, опоясывавшим владение. Из калитки в воротах выглянул привратник, у него на камзоле был выткан королевский герб - три башни. Толпа заколебалась, не знала, что делать. Все глядели на барона де Кастро. Он подошел, как всегда, большими шагами, тяжело ступая, сказал:
