Уильям Фолкнер - Свет в августе
Но скорее дело было и не в этом. А может, ей место или время показалось неподходящим, не говоря уже о зрителях. Словом, встала она немного погодя, посмотрела на меня – я, конечно, не шевелился – и влезла в машину, а немного погодя слышу, все там затихло – значит, спать улеглась. А я лежу – сна уже ни в одном глазу, – и довольно эдак долго. Но чувствую, он где-то близко – ждет, наверно, когда костер потухнет или когда я усну покрепче. И точно, только костер потух, слышу – подходит, тихо, как мышь, стал надо мной, смотрит сверху и слушает. Я – ни звука; не помню, может, всхрапнул ради него разик-другой. Короче говоря, направляется к машине, да так, как будто по яйцам ступает, а я лежу, смотрю на него и думаю про себя: «Эх, брат, если бы ты сделал это прошлой ночью, ты бы ночевал сегодня на шестьдесят миль южнее. А если бы позапрошлой ночью, я бы вас и вовсе не повстречал». И тут я немного забеспокоился. Не оттого забеспокоился, что он с ней может что-то сделать, чего она не хочет. По правде говоря, болел-то я за мужичонку. То-то и оно. Я не знал, как мне поступить, когда она закричит. Я знал, что она закричит, а если я вскочу и побегу к машине, это его спугнет, а если не побегу, он сообразит, что я не спал и следил за ним все время, и это его еще скорей спугнет. Только зря я беспокоился. Я мог бы это сразу понять, как только их увидел».
Я чувствую, ты и так не беспокоился, потому что знал уже, как она поведет себя в таком случае говорит жена.
Точно соглашается муж. Я не хотел, чтобы ты сама про это догадалась. Да-а. Я думал, что на этот раз хорошо запутал следы.
Ну, рассказывай. Что вышло?
А что может выйти с такой здоровой, рослой девушкой, когда ее не предупредили, что это всего-навсего он, а несчастный мужичонка и без того уже расплакаться готов, все равно как второй ребеночек? Он продолжает:
«Никакого крика не было, ничего. Я только видел, как он влез потихоньку в кузов и пропал, потом – наверно, до пятнадцати можно было медленно досчитать – ничего, потом слышу, такой вроде возглас удивленный – проснулась, значит, но только удивилась и недовольна слегка, но не испугалась нисколько – и негромко так говорит:
– Ай-ай-ай, мистер Банч. Как вам не совестно. Так ведь можно и ребенка разбудить. – И сам он из задней двери появился. Не быстро и совсем даже не своим ходом. Плюнь мне в глаза, если мне не показалось, что она подняла его и спустила обратно на землю, как этого ребеночка, если бы ему было, ну так, лет шесть, – и говорит: – Подите, ляжьте, поспите. Завтра нам опять ехать.
А мне прямо глядеть на него стыдно, – не дай Бог узнает, что хоть одна живая душа видела или слышала, какая у него вышла осечка. Плюнь мне в глаза, если мне вместе с ним не хотелось провалиться сквозь землю. Правда, я к земле ближе был. А он стоит там, как она его поставила. Костер уж совсем догорел, и я его еле вижу. Но знаю, как я бы там стоял и чувствовал себя на его месте. Голову бы опустил, как будто Судья сейчас скажет: «Введите его и поскорее повесьте». Но лежу – и ни звука, и чуть погодя слышу, он уходит. Слышу, кусты затрещали, как будто бросился напролом, очертя голову. Потом рассвело, а его все нету.
Ну, я ничего не сказал. Что тут скажешь? Я все-таки надеялся, что он объявится – стыдно или не стыдно, но из кустов выйдет. Развел я костер, начал завтрак готовить и немного погодя слышу, вылезает из грузовика она. Я не оглядываюсь. Но слышу, стоит так, как будто озирается, как будто угадать хочет по костру или по одеялу моему, тут он или нет. Я – ни слова, и она – ни слова. Пора уже вроде собираться и ехать. Но, думаю, не бросать же ее посреди дороги. И еще думаю – услышала бы моя жена, что я разъезжаю с хорошенькой деревенской девушкой и младенцем трех недель от роду – пускай она и говорит, что мужа разыскивает. Или теперь уже – обоих мужей. Поели мы, значит, и я говорю:
– Ну, путь у меня не близкий – надо собираться. – А она ни слова не говорит. Я на нее поглядел и вижу, лицо у нее спокойное, как ни в чем не бывало. Плюнь мне в глаза, если она хотя бы удивилась или чего-нибудь. Ну и положеньице. Что с ней прикажешь делать – а она уже и вещи собрала, и кузов веткой вымела, и уж чемодан этот картонный там, и у задней стенки одеяло сложено в виде подушки; и я говорю про себя: «Неудивительно, что ты обходишься. Когда они от тебя сбегают, ты просто подбираешь, что от них осталось, и идешь дальше».
Она говорит:
– Я, пожалуй, тут поеду, сзади.
– Малышу, – говорю, – будет тряско.
– А я его на руках подержу, – отвечает.
– Как хотите, – я говорю. И поехали, я из окошка высунулся, назад смотрю – все надеюсь, что он появится, пока мы за поворот не выехали. Нет как нет. Рассказывают про одного, которого поймали на вокзале с чужим ребенком. А у меня мало того, что ребенок чужой – еще и женщина, и в каждой машине, которая догоняет, мерещится свора мужей и жен, уж не говоря про шерифов. Мы уже подъезжали к границе Теннесси, и я решил – либо я этот новый мотор запорю, либо доберусь-таки до большого города, где найдется дамское благотворительное общество, чтобы ее туда сдать. А сам нет-нет да и оглянусь назад – вдруг он бежит за нами; а она сидит спокойненько, как в церкви, и ребенка держит таким манером, чтобы он и кушать мог и на ухабах не подскакивал. Нет, с ними тягаться бесполезно». Он лежит в постели и смеется. «Да, брат. Плюнь мне в глаза, если кто-то с ними может потягаться».
А что потом? Что она потом сделала?
А ничего. Сидит и едет и смотрит так, словно землю первый раз в жизни видит – дорогу, деревья, столбы телефонные. Она его и не видела, пока он к задней двери не подошел. Да ей и незачем было. Только ждать – и больше ничего. И она это знала
Его?
Ну да. Стоял на обочине, когда мы выехали за поворот. Стыдно не стыдно – а стоит, побитый, но упрямый – и спокойный притом, как будто накрутил и довел себя до последнего, последнее средство испробовал и знает теперь, что доводить себя больше не придется. Он продолжает:
«На меня он и не посмотрел. Я только затормозил, а он уже – бегом к задней двери, где она сидит. Обошел кузов и стал там, а она даже не удивилась.
– Я слишком далеко зашел, – он говорит. – И провалиться мне на этом месте, если я теперь отступлюсь. – А она смотрит на него, словно с самого начала знала, как он себя поведет, когда он сам об этом еще и не думал, – и, как бы он себя ни повел, всерьез это принимать не надо.
– А никто вам и не велел отступаться, – она говорит». Он смеется, лежа в постели, смеется долго. «Да, брат. С женщиной тягаться бесполезно. Ведь знаешь, что я думаю? Я думаю, она просто каталась. По-моему, у ней и в мыслях не было догонять того, кого они искали. И никогда она, по-моему, догонять не собиралась – только ему еще не сказала. Я думаю, она это первый раз в жизни так далеко от дома ушла, чтоб засветло не успеть вернуться. И благополучно в такую даль забралась, а люди ей помогают. Вот она, я думаю, и решила еще немного покататься, белый свет посмотреть – знала, видно, что как осядет теперь, так уж – на всю жизнь. Вот что я думаю. Сидит себе сзади, и он там при ней, и малыш – он даже кушать не перестал, все десять миль так и завтракал, чем тебе не вагон-ресторан? – а сама на дорогу глядит, любуется, как столбы да изгороди назад бегут, словно это – цирковой парад. Немного погодя я говорю:
– А вот вам и Солсбери.
А она говорит:
– Что?
– Солсбери, – говорю, Теннесси. – Оглянулся и на лицо ее посмотрел, а она уже как будто приготовилась и ждет, когда ее удивят, и знает, что удивление будет приятное. И, видно, так оно и случилось, как она ждала, и ей это подошло. Потому что она говорит:
– Ну и ну. Носит же человека по свету. Двух месяцев нет, как мы из Алабамы вышли, а уже – Теннесси».
Сноски
1
Перевод А. Сергеева.
2
Малыша (исп.).
