Макс Фриш - Штиллер
Конечно, и сам Штиллер занимал меня немало. Он в чем-то переменился, как мне казалось. Мучительный вопрос: что думают о нем другие, за кого его принимают, больше не занимал его. Его былую подозрительность я теперь не ощущал и почувствовал себя как бы освобожденным. Не приемлющий себя человек постоянно опасается, что его не так поймут, не так истолкуют его поступки, боится, что, не разобравшись в нем, ему навяжут не подобающую ему роль. Этот глупейший страх неизбежно оглупляет и собеседника. Он хочет, чтобы мы отпустили его на свободу, а сам нас не отпускает. Не разрешает нам принимать его за кого-то другого. Так кто ж кого здесь насилует? Не так легко на это ответить! Ведь самопознание, постепенно или внезапно отчуждающее человека от его прежней жизни, - пусть первый необходимый, но далеко еще не достаточный шаг. Многие довольствуются этим первым шагом и принимают меланхолию, неизбежно сопутствующую самопознанию, за духовную зрелость. Эту ступень Штиллер, как я полагаю, уже преодолел, когда принял решение исчезнуть. Он был готов сделать и второй, более трудный шаг - смириться с тем, что он не такой, каким хотел бы быть, принять себя таким, каков он есть. Это труднейший шаг, удается он только наивным людям, наивным в высшем значении этого слова, но мне таких людей, признаться, случалось встречать крайне редко. Когда мы впервые встретились со Штиллером в следственной тюрьме, он, как я разумею, в значительной степени уже справился с мучительной задачей самоприятия. Но почему же он тогда с таким ребяческим упорством продолжал отрицать свое прошлое, сторониться прежних своих друзей? По счастью, я не был лично знаком с прежним Штиллером, и это обстоятельство немало посодействовало тому, что между нами установились разумные отношения. Мы встретились вовремя. Дело в том, что наш друг, при всем своем самоприятии и трезвой решимости впредь считаться только с реальной своею сутью, одного еще не осилил, а именно - умения не считаться со сторонним признанием происшедшей с ним перемены. Он чувствовал себя иным человеком и в этом не ошибался; но окружающие видели в нем прежнего Штиллера, а Штиллер хотел им доказать, что он уже не тот, за кого они его принимают. Это было, конечно, ребячеством! И все же: как отказаться от того, чтобы самые близкие люди видели тебя таким, каков ты есть, хотя ты и сам себя не знаешь, а разве что живешь по-другому? Увы, это невозможно без убежденности, что наша жизнь подсудна некой сверхчеловеческой инстанции, или хотя бы без страстной надежды, что такая инстанция существует. Штиллер пришел к этому убеждению очень поздно. Да и пришел ли уже? Осенью, в Глионе, мне показалось, что пришел, хоть он не обмолвился ни полусловом, но не по этой ли причине? Штиллер - это и объясняет его молчание - утратил потребность говорить о своем превращении. Ведь и его работа не была самовыявлением. Он изготовлял тарелки, чашки и блюда - все нужные вещи, в которые вкладывал, по моему разумению, много вкуса, но он более не выражал себя в творчестве. Освободился он и от страха быть непризнанным, и я мог общаться с ним более свободно: злые чары развеялись. Только теперь я понял, почему мне раньше бывало тоскливо со Штиллером, хотя он и нравился мне. Он "замолк" - это, пожалуй, неточно выбранное слово. Он был по-прежнему разговорчив. Но, как всякий человек, нашедший себя, он смотрел теперь на людей и вещи вне прямой связи с собою. То, что его окружало, становилось миром, а не только проецированием вовне своей "самости", которую ему уже не приходилось искать или таить в обступившем его мироздании. Он начал жить в этом мире. Такое впечатление я вынес из первой моей поездки в Глион, а впрочем, также из его писем, покуда речь в них не заходила о фрау Юлике. Общение с ней, спутницей его прежней жизни, таило в себе наибольшую опасность поддаться старым страхам и пагубным сомнениям, сдать уже отвоеванные позиции, чего с ним теперь никогда не случалось при встречах с менее близкими людьми. Совместно прожитые годы, конечно же, не безделица: стоит только ослабить свою собранность, и старые привычки, уступки преодоленному прошлому внезапно обретают чертовски грозную силу. Они, как водоросли, обвивают ноги злосчастному пловцу. Кому это неизвестно? Наш друг, так мне казалось, теперь сполна осознал бессмыслицу бегства: нельзя начать новую жизнь, начисто отбросив свое прошлое. Задача, стоявшая перед Штиллером, заключалась в том, чтобы на самом деле покончить с прежним характером общения с этой женщиной, с бесплодностью в связующих его и ее взаимоотношениях; иными словами: не поступаясь прошлым, растворить его в новой живой действительности. Иначе настоящее никогда не станет действительным. Речь шла о том, удастся ли им достигнуть этого или нет, смогут ли они дышать или задохнутся, то есть в конечном итоге - о жизни или смерти, точнее, о том, будут ли они жить или зачахнут? Конечно, отношения к женщине, к супруге, не всегда подвергаются столь тяжким испытаниям. Пробирные камни разнородны. Но в данном случае дело обстояло именно так. Штиллер, по крайней мере, вполне осознал, какой пробирный камень выпал на его долю. Это нас обнадеживало: мы убедились на собственном отрадном опыте, что Штиллер, пусть только в общении с друзьями, достиг живой, не омраченной былыми страхами, не предписанной самому себе, а неподдельной непринужденности; чем больше он принимал свою сущность, тем трезвее судил он теперь о людях и вещах, независимо от него существующих. Их он любил или ненавидел. Так, к примеру, госпицию в Ко он ненавидел упорно и непримиримо, почти исступленно. Штиллер и теперь оставался "человеком безудержным", горячей головой. Кроткая, всеприемлющая любовь нашим другом отнюдь не овладела; и все же он любил теперь больше, чем когда-либо в своей жизни, и мы имели право надеяться, что он распространит свою любовь и на фрау Юлику, которая в ней так нуждалась.
Зимой свидеться нам не пришлось. В каждом новом его послании я ждал, конечно, сообщения о предстоящей, а может быть, уже благополучно сделанной операции. Любой неясный намек в его письме ("P. S. Как быть, если над тобой нависло проклятье?") я толковал в том смысле, что нашему другу все стало известно. Но следующее письмо опровергало мои предположения. На вопросы о самочувствии фрау Юлики он отвечал либо вскользь, либо писал, что она чувствует себя превосходно. Тем временем наступил февраль. Как видно, в операции, которой так боялась фрау Юлика, острой необходимости не оказалось. Это меня радовало, но вместе с тем и удивляло: почему фрау Юлика, которая, конечно же, не сомневалась в моем сочувствии, мне ничего касательно этого не сообщала? Впрочем такая скрытность была ей свойственна. Однажды пришла посылка - семь убористо исписанных тетрадей - тюремные записки Штиллера. "Получай мои записи!" - гласила краткая приписка. Что его побудило прислать мне свои сумбурные записи? Хотел ли он просто от них избавиться, боясь держать у себя призрак прежнего Штиллера? Не знаю. Просмотрев их, я стал еще тверже надеяться, что он наконец опомнится, разглядит живую, настоящую фрау Юлику, образ которой он так ужасно исказил в своих тюремных тетрадях. Я боялся лишь одного, что на это уже не хватит времени.
В марте операция состоялась. Моя жена и я не знали об этом, когда поехали на пасху в Глион. Мы давно написали Штиллеру, что посетим их на два-три дня, совершая туристскую прогулку по французской Швейцарии. К нашему изумлению, "Mon Repos" был на замке. Я бродил вокруг, окликая хозяев, и у меня было странное чувство, что Штиллера и его жены больше нет в Глионе, вообще нет на свете, что они исчезли, пропали, оставив эту шутовскую безвкусицу, чуждую им и никогда им не принадлежавшую. Стеклянная дверь, ведущая вниз, в гончарню, не была на запоре, но и там никого не оказалось, хотя, очевидно, здесь еще недавно работали: на столе лежал синий застиранный фартук, как бы брошенный в спешке; на гончарном круге - ком еще влажной глины. Мы решили ждать.
День стоял пасмурный, клочья тумана нависли над озером, мы сидели в дождевиках на мокрой балюстраде, убеждая друг друга, что оснований для беспокойства нет. Мокрые и поэтому особенно нагло блестевшие гномы, дом, украшенный плющом и кирпичной башенкой, ржавая изгородь, доска из искусственного мрамора с надписью, из которой большинство букв уже выпало, мокрый и почерневший под дождем мох в растрескавшемся бассейне - все было на месте, ничего не изменилось, но без солнца выглядело необычайно уныло. Мы пытались поднять настроение шутками - безуспешно. Красный фуникулер поднялся пустой, без единого пассажира. Наступили сумерки. Внизу, в долине, прошел поезд с освещенными окнами, отели Монтрё засветились огнями, все вокруг посерело, а в доме наших друзей огни не зажглись. С деревьев капало.
- Пойдем в отель, - предложил я, - а потом позвоним сюда.
Моя жена нерешительно сказала:
- Но мы уже так долго прождали.
Мы закурили еще по одной сигарете.
