Арно Зурмински - Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию
Девушкин палец остановился. В полной растерянности она подняла глаза, выпрямилась. Тот же указательный палец, который только что проходил по спискам имен, коснулся Германовых волос.
- Нет, мой мальчик, их нет в этом списке, - сказала она.
Значит, нет. Не повезло. Герман закрыл за собой дверь, так же ощупью вернулся в темноте обратно.
- Ты чего болтаешься? - пробурчал Петер, когда Герман улегся на свое место.
Всего один день в Берлине. Перед отправлением прежде всего пройти дезинсекцию. Это было даже забавно. Мужчины и женщины отдельно в одном большом помещении. Снять с себя все. Сидели голышом, пока одежда кипятилась в большом дымящемся котле. Запах средства от вшей намертво впитался в одежду. Прежде чем одеваться, в душ. В головы, под мышками и между ног втереть жидкость, чтобы вывести водворившихся там гнид.
Было ясно, что после санобработки в товарные вагоны уже не пошлют. Там вши набросились бы на них опять. Вместо этого - хотя это и казалось невероятным - обесвшивленных ожидали темно-зеленые пассажирские вагоны третьего класса. Герман разбирал на стенках вагонов казавшиеся бесконечно далекими названия: Кассель, Альтона, Вюрцбург. Это - куда они едут или откуда пришли вагоны?
Само собой разумеется, они захватили место у окна. Сидели, как бы стесняясь. Ноги обдувало теплым воздухом из отопительной системы. Они выезжали из Берлина в теплом пассажирском поезде. Время шло к обеду. Солнце уже давно стряхнуло с себя пыль развалин и поднялось в желтоватое, молочно-мутное небо. При дневном свете руины выглядели даже вполне сносно. Обнаружилось несколько уцелевших окон, и вообще в Берлине все активно жило, копошилось и дымилось. По улицам среди развалин ездили автомобили. На площадке, расчищенной разрывом снаряда, берлинские мальчишки играли консервной банкой в футбол. Были магазины, в которые входили и выходили покупатели. Наверняка там на двери висел колокольчик и позвякивал так же приветливо, как в йокенском трактире. Проехали мимо булочной, перед дверью которой стояла украшенная Рождественская елка.
- А скоро Рождество? - спросил свою мать Петер.
Она точно не знала и вопросительно посмотрела на соседей.
- А сочельник уже сегодня или только завтра?
Все заговорили наперебой, но никто толком не знал. Они узнали только, когда мимо них проходила майорша, направлявшаяся в туалет.
- Сочельник завтра, - сказала она.
Поезд крутился среди бранденбургских сосен и озер еще целый день и целую ночь, очень долго простоял на запасном пути товарной станции Ратенов, опять останавливался, и только к полудню сочельника, как бы собравшись с духом, прибыл, наконец, в город Бранденбург на реке Хафель.
Долгий переход пешком от вокзала через весь город.
- Там за городом есть уютный, теплый лагерь, - сообщил однорукий представитель городского управления, принявший и сопровождавший их.
Толпа сильно растянулась. Герман и Петер опять встретили Туллу. Втроем они шли впереди всех рядом с одноруким, в то время как старые женщины отставали все больше и больше. Прошли мимо завода синтетического топлива "Бреннабор", вокруг которого стояла русская военная охрана.
"От бензина Бреннабор раскаляется мотор", - продекламировал однорукий и засмеялся.
Потом лагерь.
- Раньше здесь были пленные, - пояснил однорукий. - Но Красная Армия освободила их.
Вход был ярко освещен. Красная звезда. Нет, не по поводу Рождества. О Рождестве напоминала только елка перед сторожевой будкой. Да и на огромные продовольственные склады вермахта в Дренгфурте эти бараки не были похожи. А вот был бы праздник, если бы оказаться в бараке с банками плавленого сыра, печенья и мармелада!
- Здесь все еще колючая проволока, - заметил Петер, показывая на высокий забор, окружавший территорию.
Собрались на плацу перед будкой. Однорукий стал озираться в поисках места повыше, наконец залез на жестяное ведро. Он начал свою приветственную речь, пожелал вновь прибывшим много счастья в новой Германии, не скрывал, что нужда еще велика, но что совместными усилиями теперь будут строить лучший социалистический мир. Во всех бедах виноваты гитлеровцы.
Хорошо, хорошо. Они были готовы поверить всему, только скорее бы дали чего-нибудь поесть и маленькую печку с огоньком.
- Похожи на наше гитлеровское звено, - прошептал Герман Петеру, показывая на группу мальчиков, построившихся позади однорукого.
- Но форма другая, - ответил Петер.
А, конечно, форма была другая. Однорукий отступил назад, и мальчики запели своими звонкими голосами. И что же поют в новой Германии? Что поют в таких случаях? Рождественские песни? Нет, бранденбуржцы пели: "Братья, к солнцу свободы".
- Мы то же самое пели на собраниях в Йокенен, - заметил Петер. - Тоже и свобода, и солнце.
- Нет, это было немного по-другому, - возразил Герман.
- Ну так мелодия такая же, - упорствовал Петер. - И тоже под нее можно маршировать.
Герман покачал головой.
- Нет, мелодия тоже немного другая.
После песен однорукий повел их в лагерную кухню, где задержавшаяся смена кухонного персонала разливала из молочных бидонов горячий кофе. К кофе - нет, не верилось глазам! - давали по узкому кусочку пряника, нарезанного прямо на противне. Это было Рождество!
Потом распределение по баракам. Йокенцы получили номер двадцать второй. Петер хотел взять в этот номер и Туллу, но ее мать уже была направлена в номер восемнадцать. Прежде всего принести дров и развести огонь. Потом по двухъярусным нарам. Герман и Петер полезли наверх. Там они могли, лежа, стучать по дощатому потолку и разбирать вырезанные в дереве автографы бесчисленных лагерных узников, в тесном содружестве расписавшихся и кириллицей, и по-немецки.
- Ну, вот мы и добрались, - с облегчением сказала мать Петера, когда все улеглись на своих соломенных тюфяках под выданными одноруким одеялами.
Над постелью Петера, глубоко вдавленная в дерево химическим карандашом, была написана всем известная фраза из письма на фронт:
"Все фигово! Твоя Элли."
В первую ночь умерли многие. Как будто специально выбрали для этого святой праздник. Иссякли силы. Конец всех надежд, благодаря которым продержались так долго. Или действительность в конце этого долгого пути показалась настолько печальной, что было легко умереть? Нет, дело было не в этом, ведь по утрам был горячий кофе и сто пятьдесят грамм хлеба, днем картошка в мундире, иногда перловый или гороховый суп, а на ужин даже кусок плавленого сыра. Чем не содержательная жизнь?
А ведь как просто жить, когда время измеряется только приемами пищи. Каждому ясно, чего ожидать. После подъема - лагерная сирена после окончания войны уже не завывала - шли мыться в умывальный барак. В холод эта прогулка становилась очень непривлекательной, так что лучше было как-нибудь от нее уклониться. Герман и Петер обычно обходились без мытья, а одевшись, тут же отправлялись в номер восемнадцать за Туллой. Вместе с ней шли получать кофе и хлеб. Перед кухонным бараком уже в половине восьмого выстраивалась очередь. Люди переминались с ноги на ногу, заглядывали в окна кухни, где хорошо упитанные женщины опорожняли котлы, резали на куски и развешивали хлеб. Все тем временем гадали, что сегодня дадут на обед. Приятное времяпровождение.
В восемь часов двустворчатые двери открывались, из кухни вылетало облако пара. Раздавали рационы, с этим справлялись быстро. Мальчики с Туллой посередине шли по лагерю и на ходу жевали свой хлеб. В мастерскую, где визжали дисковые пилы. Потом на пункт Красного Креста. Петер, с трудом складывая по слогам, читал табличку перед входом: "Доктор Енусек, сестра Агнес, сестра Карин".
- Много ли там больных? - интересовалась Тулла.
Герман подпрыгивал у окон, но через занавески ничего не было видно.
- Мне уже один раз делали укол, - с гордостью заявила Тулла. Она здорово задавалась со своим уколом, который ей два года назад сделали в попу. Шприц был жутко толстый, почти как та трубка, через которую мать выдавливала на торт сбитые сливки. Торт? Сбитые сливки? Что это такое?
Им хотелось пройти мимо сторожевой будки на улицу, посмотреть вблизи на грузовики и русские военные машины, выезжавшие за город на стрельбище. Но сторож сказал:
- Я не могу вас пропустить, дети, у вас карантин.
Ребята уставились на него в недоумении. Что это - карантин?
- Ну, это потому, - продолжал старик, - что у нас в седьмом бараке тиф. Вы можете затащить болезнь в город.
Значит, их заперли.
Петер осматривал забор из колючей проволоки, окружавший лагерь, примеривался к его высоте, искал, нет ли где лазейки.
- Люди в городе не хотят иметь с вами дела, - объяснял сторож. - Ведь ясно: тиф и вши. Да и те, кто выходил из лагеря, все время принимались воровать. Люди там боятся, что вы наброситесь на их огороды.
Они бы и еще послушали старика, если бы Петеру не понадобилось бежать в отхожее место. Уже несколько дней его мучил понос. Он не мог далеко отходить от выгребной ямы, вырытой за бараком номер двадцать пять. Пока Петер несся к занавешенной соломенными циновками открытой яме, сиденье над которой скоблили дочиста каждый день, Герман и Тулла оставались у входа в лагерь. Герману нравилось, когда он мог оставаться с Туллой один на один, и было удивительно, что сейчас он смотрел на нее другими глазами, не так, как десять месяцев назад в Йокенен. Ему нравились ее длинные русые косы. Его нисколько не беспокоило, что в косах опять было полно вшей. Одной дезинсекцией от этих паразитов просто так не избавишься. Герман схватил за косу, дернул так сильно, что Тулла вскрикнула, вырвалась и убежала. Он помчался за ней следом. Они бегали по лагерной улице, прятались среди бараков и за мусорными баками, хихикали, визжали и чуть не столкнулись с пожилой женщиной, несшей из прачечной в свой барак мокрое белье, чтобы развесить на веревке у печки.
