Макс Фриш - Штиллер
Долгое время о них ничего не было слышно. Я тоже не знал, о чем им писать, меньше даже, чем до нашего визита. Писать было нужно, но о чем неизвестно. Я отправил ему объемистую посылку с книгами, среди прочего - том Кьеркегора. Ответа не последовало. Несколько месяцев четы Штиллеров как бы не существовало. Мы уже думали, что они переменили адрес. О людях, жизнь которых не можешь себе представить, как-то не думаешь, хотя бы ты и полагал, что мог бы им пригодиться. В ту пору я относился к ним очень небрежно. У моей жены тоже были свои причины им не писать, даже более веские, чем у меня.
Примерно через полгода, в конце лета, от Штиллера пришло письмо, звучавшее вызывающе задорно: "Господь бог наградил нас за долгие месяцы тюрьмы и следствия. Мы нашли "дом нашей жизни", своего рода "ferme vaudoise" 1, арендовали его и поселились в нем". Мы с женой облегченно вздохнули. Судя по всему, им действительно повезло. Правда, баснословно низкая арендная плата наводила на мысль о столь же баснословном запустении. Но наш друг не уставал восхвалять и описывать свою "ferme vaudoise". Во всяком случае, он казался очень счастливым. Он просил нас представить себе удобный, просторный, когда-то крестьянский дом, а может быть, и винодельческое хозяйство, - в этом Штиллер еще не разобрался. Около дома виноградник, туда ведет старая-престарая тропа, внушающая глубокое почтение своим возрастом. Залитая светом и воздухом рига может служить мастерской. Платановая аллея придает их владению почти помещичий вид. Правда, в следующем письме это были уже не платаны, а вязы, да и о риге как-то не упоминалось. Зато появились новые радости. Штиллер сообщал о старом колодце во дворе, украшенном искусной ковкой, даже нарисовал его, идиллически-любовно описывал пасеку и розарий: все-де несколько одичало, заржавело и оскудело, зато буйно увито темным плющом. Местность вокруг Глиста была нам знакома, и мы терялись в догадках. Быть может, наш счастливый друг несколько преувеличивал? Его наброски показывали островерхую черепичную крышу с коньком, как положено в округе Во, возле дома - террасы с плодовыми насаждениями, а в отдалении, за ними - Савойские горы; не хватало только аллеи из восьмидесяти вязов. Моя жена позволила себе осведомиться о них. Один из набросков - такой прелестный, что мы окантовали и повесили его на стену, - изображал внутренность дома: большой очаг и перед ним фрау Юлика на коленях разводит огонь. Внизу, под рисунком, сердечное приглашение отведать раклет.
1 Водуазская ферма (франц.).
"Когда же вы приедете?!" - этим начиналось теперь каждое его письмо, а в приписке стояло: "Еще раз хочу напомнить, что на машине ты сюда не доберешься. Никто не сумеет указать тебе дорогу, оставьте машину в Монтрё, а я проведу вас сюда. В противном случае вам ни за что не найти моей "ferme vaudoise".
Наступила зима, а мы все не виделись со Штиллером. У него не было денег на поездку в Цюрих, не было желания приехать, даже если бы его пригласили. Не собрались мы к ним и весной. Сейчас я удивляюсь этому. Штиллер писал нам довольно часто; хотя он нередко упоминал в своих письмах о фрау Юлике и мы знали, что она, ради заработка, некоторое время служила в бакалейной лавке, но о главном, о том, как им живется вместе, - ни слова, ни беглого намека. Вместо этого он на двух-трех страницах описывал солнечные закаты, то есть по существу - молчал. Его письма были как "послания в бутылках", принесенные издалека океанской волной и указывающие только местопребывание. Но теперь я не имел уже права сокрушать запирательство Штиллера прямыми или наводящими вопросами, как то бывало прежде, во время расследования.
Он сдабривал свои письма шутливыми отступлениями.
"Может быть, ты не веришь, что я нашел "дом моей жизни"? Почему вы не приезжаете? Должен признаться, отсюда виден Шильонский замок и Дан-дю-Миди, а когда ветер подует с запада, то слышен даже шум поездов, рев громкоговорителей с международной регаты и кафешантанные мелодии, под которые отплясывают курортники. Не отрицаю и того, что видны отсюда и некоторые отели Монтрё, по чести говоря, даже все, но мы, так сказать, выше этого - в прямом и в переносном значении слова. Вот увидишь! В погребе - об этом я тебе еще не писал - стоят старые пустые бочки, захочешь покричать в бочку, и жуть возьмет от собственного голоса, а если затаишься, будешь сидеть совсем тихонько - услышишь шуршанье мышей среди балок, а может быть, это и крысы... Во всяком случае, они свидетельствуют, что балки здесь неподдельные; в том-то и дело, что здесь все самое настоящее, подлинное, даже ласточки под стрехами моей крыши, которую я всю неделю чинил, к ужасу Юлики, боявшейся, что я свалюсь оттуда. Но я теперь - сама осторожность, дорожу жизнью, как никогда: у меня появилось сознание, что смерть наступает мне на пятки - это доказывает, что я жив. Нет, в самом деле, никогда я не испытывал ничего подобного: я радуюсь наступающему дню и прошу только об одном, чтобы следующий был таким же, как прошедший, потому что зверски наслаждаюсь своим настоящим. Теперь займусь делом, не могу же я все время читать твоего Кьеркегора и подобные серьезные труды, лучше буду подвязывать виноградные лозы, полоть сорняки, куплю наждачной бумаги, искусственных удобрений, порошка для борьбы с вредителями, буду колоть дрова, - словом, retour a la nature! 1 Кстати, скажи твоей жене, что это не платаны, а вязы и что они хиреют, как почти все вязы нынче, и никто не может объяснить, с чего бы это. Вероятно, вязы не переносят нашего времени. Их придется срубить, и мы искренне скорбим об этом, хотя они принадлежат не нам, а нашим соседям. Увидишь ли ты их еще? Мысленно уже встречаю тебя внизу на перроне Монтре. Оттуда я поведу вас по крутой каменистой vieux sentier 2, с обеих сторон обрамленной стеной винограда, летом раскаленной, как духовка, осенью более прохладной и давно уже поросшей мхом, потому что этой vieux sentier ходят теперь одни дровосеки да чета Штиллеров (произноси Штил-э-э-р)! Но зачем описывать тебе эту местность? Почитай о ней у твоего любимца Рамю! Когда же вы наконец приедете? Прошу вас, не дожидайтесь, пока обрушатся старые каменные стены, и мох покроет мои стопы, и плющ прорастет из наших глазниц".
1 Возвращение к природе! (франц.)
2 Старой тропе (франц.).
Читая его письма, мы невольно усмехались, вспоминая, как он издевался над "деревенской жизнью - последним редутом задушевности"; теперь, казалось, он чувствовал себя на своей "ferme vaudoise" лучше, чем где бы то ни было. Порадовало нас и то, что фрау Штиллер удалось найти более подходящую и содержательную работу: теперь она преподавала ритмическую гимнастику в женской школе Монтрё. И Штиллер тоже начал работать. Ко дню рождения моей жены прибыла огромная посылка - керамические изделия, миски, кувшины, тарелки, уйма полезных предметов. До того Штиллер не заикался об этом, а теперь писал:
"Следует вам знать, дорогие друзья, здесь, в Глионе, оказалось, что я прирожденный гончар. И загребаю денежки. А если когда-нибудь куплю себе собственную печь для обжига, дело расцветет. Когда денег будет довольно, я переберусь еще выше, в Ко, кстати, это совсем близко, десять минут на "кукушке"; но пока это еще мечты. Пока у меня еще нет своей печи для обжига. Продаю я эти изделия главным образом американцам "со вкусом". А на воротах у меня вывеска: "Swiss Pottery" 1. Американцы, разбирающиеся в керамике, весьма озадачены, откуда в Швейцарии орнаменты, которые я видел своими глазами у индейцев Лос-Аламоса, штат Аризона, и в Индейском музее Санта-Фе".
1 Швейцарская керамика (англ.).
Пристрастие к Уленшпигелеву озорству не покидало Штиллера. Он не мог не мистифицировать людей, не носить какой-то маски, чтобы хорошо себя чувствовать. Когда моя жена, проездом на юг Франции, на сей раз без меня, только с детьми, по пути навестила Штиллера, в его Глионе, я спросил ее про "ferme vaudoise"; она рассмеялась: "Ты должен увидеть ее сам!" Очевидно, в действительности все выглядело не столь "волшебно", как в его письмах.
Врачи снова отправили фрау Штиллер наверх, в горы. Он остался один, и тогда участились вечерние звонки по телефону, довольно обременительные; они особенно докучали нам, когда у нас собирались гости. Обычно Штиллер звонил навеселе: толковал о Кьеркегоре, якобы нуждаясь в моих разъяснениях. Звонил он из трактира: телефон его опять отключили за неплатеж. Я никогда не был знатоком Кьеркегора, книгу же послал ему в связи с нашей беседой о меланхолии как о симптоме эстетического подхода к жизни. В момент его ночных вызовов у меня не было Кьеркегора под рукой, как, впрочем, и у Штиллера. Кьеркегора он, как видно, разве что полистал, не в нем было дело. Он висел на телефоне по четверть часа, а то и по полчаса, очевидно, лишь для того, чтобы услышать человеческий голос. До меня доносился трактирный гомон: шум ополаскиваемой посуды и рев телевизионной передачи футбольного матча. Слова Штиллера было трудно разобрать. Должно быть, в душе он честил меня как сквалыгу и обывателя. Я знал его денежные обстоятельства и не раз настаивал, чтоб он прекратил эти дорого стоящие телефонные разговоры. Видимо, я не очень-то умел перенестись в его положение. Его шутки меня не обманывали: я понимал, что он одинок, нуждается в друге. Но именно это ощущение и делало меня столь беспомощным. Слишком часто я не мог ему дать того, в чем Штиллер так сильно нуждался, - должного дружеского расположения, и все же он был неправ, прерывая свою речь внезапным вопросом: "Неужели ты такой скупердяй?" И тут же продолжал: "Ну, скажи хоть что-нибудь, все равно что, но хоть что-то!" И потом неизменно добавлял: "Если ты когда-нибудь приедешь в Глион... чему я уже не верю!.." И замолкал, не вешая трубки. Я говорил: "До свидания!" - повторял это много раз, по-прежнему слыша, как моют посуду, как французская кельнерша передает в буфет заказ. Штиллер отмалчивался, не прощался, ждал, что трубку положу я. Мы боялись этих вечерних звонков. Иногда попросту не снимали трубки. Он добивался соединения до двух часов ночи.
