Мор Йокаи - Венгерский набоб
И под общие клики "ура" г-н Янош уселся на свое место.
Тотчас, как уж водится и принято, подняла голову оппозиция. Самородки запротестовали против всех и всяческих взносов, усмотрев в том залог нравственной порчи; нескольким помещикам-компосессорам показалось подозрительным, что собрания созывать и псов обучать Карпати хочет у себя, а почему бы не у них? Стойкую антипатию вызвало все, связанное с печатным словом, и хотя напоследок и такого рода расходы Карпати принял на себя, эту часть проекта ему не удалось провести. Граф Сепкиешди, не выдержав, перебил:
- Оставь ты, сделай милость, всю эту шатию литературную, и так уже она в политику пролезла: пагуба немалая для страны, - еще и тут, в собаководстве, вредить будут. Весь непорядок от них, они мадьярский характер всякого своеобычия лишают, язык портят до того, что мы в конце концов сами себя понимать перестанем. Не хочу на друга моего сиятельного пенять, на Рудольфа Сент-Ирмаи, который сам не гнушается книжки пописывать и в газетки, - его я пощажу, хотя единственно из почтения к супруге его замечательной, здесь присутствующей, - однако должен сказать: терпеть не могу и презираю всю эту голоштанную братию, и не дело с ней борзых наших равнять.
Возмущенная Флора отвернулась, веером прикрыв пылающее лицо.
- Будь здесь Рудольф, задал бы он ему, - с очаровательным негодованием шепнула она Фанни.
Поскольку речь выдающегося патриота была встречена большинством с бурным одобрением, пришлось Яношу Карпати с плохо скрываемой досадой уступить.
У выдающихся патриотов та завидная привилегия, что каждое их слово тоже почитается чем-то выдающимся и примечательным.
Дискуссия, однако, могла бы и разгореться, не наскочи тем часом любимый пес Мишки Хорхи самым неподобающим манером на борзого любимца Карпати, а тот, позабыв о долге гостеприимства, не схвати в азарте партийной страсти за шею и не уложи наземь обидчика. Тут и остальные борзые гвельфы и борзые гибеллины [гвельфы (сторонники папы) и гибеллины (сторонники императора) враждующие партии в Италии в XII-XIII веках] кинулись друг на дружку и сплелись в клубок под ногами присутствующих, пока вмешательство псарей не положило конец этой ожесточенной распре.
Вот было смеху, проклятий да чертыханий! Заинтересованные стороны сами вошли в такой раж, что авторитет высокого собрания легко мог поколебаться, если б но граф Гергей. С обычной своей хладнокровной уверенностью, которая ни при каких обстоятельствах ему не изменяла, призвал он к порядку обе рычащие и тявкающие партии.
- Господа! Здесь, в помещении, только нам лаяться разрешено, а вы во двор пожалуйте.
Нагоняй этот снова на веселый лад настроил собравшихся. Борзая публика была выдворена из зала, и за вычетом спорных пунктов общество приняло предложение Яноша Карпати. Сам же он под бурю приветственных кликов был избран президентом, а выдающийся патриот - вице-президентом. Выбрали также и нотариуса, секретаря, фискала, лекаря, правление из шестидесяти членов, комиссию из двенадцати, и все это запротоколировали надлежащим образом.
Фундамент был заложен, великое и достославное общество учреждено, и нам ничего иного не остается, как только к радости по сему поводу присовокупить пожелание, дабы почтенные наши патриоты и в прочих общественных делах проявляли рвение столь же похвальное. С тем и мы сольем свое "ура" с кликами, коими члены общества взаимно и с полным правом несчетное число раз приветствовали друг друга.
Из залы заседаний гости перебрались в большой салон; споры, беседы продолжались до четырех часов пополудни, и Джордж Малнаи спешил сообщить каждому встречному: странно, дескать, совершенно аппетита нет.
Обе прекрасные дамы прогуливались под руку, и все видевшие их признавали: затруднительно даже и решить, которая красивее.
Строгие матроны, сиятельные дамы любезностями и комплиментами осыпали хозяйку дома, бедную мещаночку, лишь в тот час ощутившую по-настоящему, что ей за чудо ниспослано в лице подруги, чье небесное благородство и ее осенило; которая, как бы сказать поточнее, в моду ввела доброжелательное к ней отношение.
Золотая молодежь, салонные львы обращались вкруг них в эти два дня, словно рой планет возле двух светил; сам граф Сепкиешди, казалось, все только их ищет глазами и, даже видя отлично, что Флора досадливо отворачивается каждый раз, тем неотступней продолжал осаду.
- Знаете, граф, - сказала Флора великому мужу, заступавшему им дорогу, - я сердита на вас. Всерьез сердита.
- Тем приятней, - ответствовал великий человек, весь лучась самонадеянностью, - на кого женщина сердится, тот может быть уверен, что его полюбят.
- Очень неправильное у вас понятие о женском гневе; объединимся вот против вас, провалим, и конец вашей популярности в стране.
Невинная шутка, не злая совсем в таких розовых, свежих, улыбающихся устах; каждый ответил бы: сдаюсь и, поцеловав ручку, попросил бы сменить великодушно гнев на милость. Но великий муж предпочел тут же палицей взмахнуть.
- Сударыня! - ответил он тщательно взвешенной фразой с таким видом и в такой позе, будто из-за стола, крытого зеленым сукном. - Пробовали уже это и другие. Но с женщинами я не сражаюсь, а флиртую; женщин я не боюсь - я их покоряю!
После подобных фраз великий человек поворачивался обыкновенно и уходил, словно не считая уже противника способным подняться. Несколько усердных поклонников рьяного патриота тотчас выхватили карандаши, чтобы занести на бумагу незабвенное его изречение.
Фанни совершенно оторопела, Флора же расхохоталась.
- Ну, этого мы отвадили раз и навсегда. Я в самых заветных чувствах его оскорбила, а этого он никогда не прощает. Золотой его телец популярность, и уж кто на этот кумир покусится, тот от графской благосклонности надежно себя застраховал.
Вскоре позвонили к обеду; собравшиеся с веселым гомоном стали усаживаться за столы, от описания коих я с чистой совестью воздержусь по той простой причине, что картина эта лишь в натуре занимательна, в передаче же скучна неимоверно. Блеска, изобилия, роскошества было, во всяком случае, предостаточно: у набоба - как у набоба! От национальных блюд до самых искусных произведений французской кухни - все здесь можно было отведать, всем полакомиться, и вин не перечесть. Застолье затянулось допоздна, и языки к тому времени окончательно развязались; великий патриот за обычные свои двусмысленности принялся, за скабрезные анекдоты, не слишком стесняясь присутствием дам: castis sunt omnia casta, как говорится, - порочного нет для непорочных, а уж покраснел кто, значит, испорчен все равно. Но дамы сделали вид, будто не слышат, затеяв разговор с ближайшими соседями и ничуть не заботясь, над чем там гогочут самородки - непременная эта аудитория выдающегося человека, клакеры - обожатели пошлых фраз.
Так или иначе, все по возможности старались провести время хорошо.
Но не было никого счастливей набоба.
На ум приходило ему, какая ужасная сцена разыгралась на этом самом месте год какой-нибудь назад, и вот рядом - обворожительная красавица жена и веселое, оживленное общество, безмятежно улыбающиеся лица вокруг.
Потом в передних комнатах запела скрипка Бихари - то весело, то печально; кое-кто из самородков, отпихнув стулья, отправился к цыганам поплясать. Патриоты же пословоохотливей тем делом тосты в столовой подымали за всех подряд, в первую голову - за хозяина и хозяйку. И за отвлеченности всякие тоже пили: за общества и за комитаты, за школы и успех новейших идей. Граф Сепкиешди длиннейшую речь закатил, в которую вплел очень ловко все громкие фразы, когда-либо им произнесенные за зеленым столом. Некоторые эту речь слышали уже четыре раза: впервые - на сословном собрании, вторично - на губернаторских выборах, третий раз - на комитатском собрании и вот теперь, при рождении общества борзятников, что никому, однако, не помешало сызнова встретить ее громогласным "ура". Приятное не становится хуже от повторения! И сам г-н Янош неистощим был в изобретении тостов и, кабы не одна почтенная дама, графиня Керести, лавры, пожалуй, достались бы ему; но он и без того был истинным героем дня как по части остроумия, так и винопития. Его единственного, во всяком случае, осенила похвальная идея произнести тост за двоих отсутствующих: графа Иштвана и графа Рудольфа, за чье здравие, превознеся заслуги каждого, поднял он бокал, чем вызвал такое воодушевление, что даже дамы схватили рюмки и чокнулись с ним.
В разгар радостного одушевления к Флоре подошел лакей и подал письмо, доставленное нарочным.
Сердце ее встрепенулось: она сразу узнала почерк мужа на конверте, к тому же, как в те поры водилось, и снаружи, под адресом, приписано было: "Дорогой моей супруге с горячей любовью", - чтобы и на почте такое послание приняли бережные руки. Значит, от него! Писал он из Пешта. Флора попросила позволенья удалиться, чтобы прочитать. Уход ее был словно знаком, разрешающим встать из-за стола, и пестрое общество рассеялось по разным комнатам. Флора с Фанни украдкой проскользнули в свою спальную, где можно было прочесть письмо без помех. Ведь и Фанни полагалось знать, что в нем.
