Ирина Вильде - Совершеннолетние дети
«Не стану мечтать, — клянется Дарка, — не стану испытывать судьбу. Пусть сама решает».
XXVII
Четвертый день, как уехал Данко. Дарка носится с томиком Кобылянской, как с молитвенником. Теперь каждому ее сердечному порыву в книге находится соответствующее место!
Четвертый день нет Данка, и девушка читает: «Был и негу», а перед этим: «Марта, разве ты никогда не теряла свою мать в большом городе? Один раз, семилетним ребенком, я потерялась. Второй раз такое отчаяние, боль и страх я испытала, лишь когда внезапно осталась без него».
К вечеру четвертого дня приходит краткий, но ясный ответ от домнишоры Зои: «Принята заочно. Телеграфируйте дату приезда».
— Поедешь двенадцатичасовым, — практично решает мать, — у тебя будет в запасе полтора часа до бухарестского поезда. Вот и хорошо.
— Мама, мне хотелось бы поехать утренним, — говорит Дарка, стараясь казаться внешне спокойной.
— Зачем ехать утром? На утренний бухарестский ты все равно опоздаешь — он отходит за двадцать минут до прихода веренчанского. Сидеть целый день, до восьми вечера, в Черновицах не имеет ни малейшего смысла.
«Смысл, мамочка, как раз есть. Прежде всего я условилась с Данком. По-твоему, не следовало этого делать, но раз уж я обещала, согласись, надо держать слово. Но это не все. Там еще Наталка. А ведь она, мама, не только подруга по гимназии. Это еще и кружок. Не могу же я уехать в Штефанешти, не повидавшись с товарищами и вообще не решив, как быть дальше…»
А мама допытывалась:
— Кто у тебя там есть? Лиду ты всегда ругала, даже отказалась жить у них на «станции»… Стефу Сидор последнее время тоже мало вспоминаешь. Кто у тебя там такой близкий, что из-за него ты не хочешь провести лишний денек дома? Я не вижу причины, почему бы тебе не поехать двенадцатичасовым…
Даркины покрасневшие от слез глаза молят: пощади меня, пощади! Не могу же я рассказать все. Будь чуткой, мама. Пойми, есть вещи, которыми нельзя поделиться даже с тобой.
Но мама беспощадна. Страх, что дочь наплюет на девичью гордость, делает мать неумолимой. Больше всего она боится, как бы кто-нибудь не насмеялся над ее ребенком.
И тут пришлось вмешаться отцу. Правда, он так же, как мама, не понимает Дарку, зато в вопросах «приличного поведения» куда снисходительнее. Для отца вопросы «пристало» или «не пристало» не столь принципиальны, и поэтому он расправляется с ними проще.
— Климця, ну разреши ей денечек побродить по улицам, с которыми она расстается. Пусть в последний раз полюбуется Прутом с Домника, простится с подругами… Ну можно ли отказать ей еще и в этом? Ведь я же тоже еду. Посажу дочку в бухарестский поезд, так о чем же здесь разговаривать?
Папины слова надо понимать так: «Даже если у Дарки в Черновицах и есть кто-то, с кем она хочет встретиться, все равно не надо волноваться… Я буду внимательно присматривать за ней».
— Так? — Мама поворачивает к дочери строгое (как эта строгость не идет к пухлым маминым губам) лицо. — Так?
— Нет! — резко отвечает Дарка на вопрос, который мама не решается облечь в слова. — У меня там дело (Дарка в этот момент думает о кружке, чтобы перед самой собою не быть негодницей, которая обманывает родную мать). И прошу не отговаривать меня, все равно я остановлюсь в Черновицах. Потому что так… надо.
В Даркиной фигуре было столько решимости, что мама окинула ее долгим укоризненным взглядом и не спросила, какое это дело.
Не спросила… вообще у нее пропала охота разговаривать с упрямицей, с таким непокорным, дерзким созданием, как ее старшая дочь.
Мама встала и вышла на кухню. Папа (он, как союзник Дарки, разделял с ней вину) вышел за нею. До девушки долетели слова:
— И в кого она такая упрямая? Словно кремень. Раз решила — режь на куски, не отступится…
— Почему ты говоришь «упрямая»? Она просто волевая. А в кого уродилась? Не знаю. Во всяком случае, не в меня. И слава богу!
Перепалка накануне Даркиного отъезда имела и свою хорошую сторону. Расставаясь, мать и дочь помнили этот разговор. Прощание было сердечным, но лишенным какой бы то ни было сентиментальности, чему дочка, откровенно говоря, была очень рада.
Дарка подсознательно готовила себя к самостоятельной жизни. А казалась она ей ухабистой, усеянной камнями дорогой. Чем же помогут сентиментальные слезки, если надо шагать в неведомое, стиснув зубы и сжав кулаки?
Поезд несся по хмурым, поблекшим нивам. На них не было ничего, кроме кукурузы и картошки. Картофельные поля, весною походившие на усыпанные лиловыми цветами лужайки, теперь пестрели скрюченной, высохшей ботвой, подчеркивая еще более меланхолическое настроение природы. Даже камыш над озерами надел бархатистые коричневые колпачки цвета той же сухой картофельной ботвы и переспелой кукурузы.
Одно лишь небо радовало глаз безукоризненно чистой темно-синей глубиной, но и ее затмевали последние стаи перелетных птиц.
И только предстоящая скорая встреча с Данком отвлекала Дарку от печальных мыслей.
Словно забытый мотив, вспоминались Дарке слова Уляныча: «Если бы мы могли взглянуть на жизнь с вершины ее общественного развития, то и наши радости, и наши печали предстали бы в ином свете».
«Верно, — мысленно отвечала Дарка, — только не сразу можно вскарабкаться на эту вершину, но я хочу… я должна… я буду!..»
По приезде в Черновицы отец повел дело так, как и следовало между добрыми коллегами.
— Я сдам вещи на хранение, а ты иди по своим делам… Только не позже семи будь на вокзале. Вот тебе двадцать леев. Может, проголодаешься и захочешь перекусить. Конечно… гм… наша мама была б немного недовольна тем, как я распорядился, но я думаю… Одним словом, помни: не позже семи… У меня ведь здесь целая куча дел!
«Стоило, — подумала Дарка, — родиться на свет хотя бы ради того, чтобы иметь такого отца!»
Она помогла ему отнести вещи в камеру хранения и, пока отец сдавал их, направилась в город.
Теперь, когда у нее оказалось столько свободного времени, Дарка все видела другими глазами — и движение на улице, и дома, и скверы. Раньше она всегда спешила, и ей некогда было все это разглядывать.
Было около девяти часов. Данко уже сидел за партой. Наталка, верно, еще не вставала; а кто еще мог интересовать Дарку?
Она шла вперед, внимательно приглядываясь ко всему.
По привокзальной улице, прямой, как стрела, до сих пор сохранившей в народе старое австрийское название Банхофштрассе, беспрерывным потоком двигались люди, преимущественно крестьяне из окрестных сел. Пестрые тайстры[58] на плечах ярко выделялись на фоне белых рубашек, придавая особую красочность живому потоку. Женщины, несмотря на холод, большею частью шли босиком. Исколотые жнивьем ноги растрескались, как свежевспаханные борозды, но несмотря на это, сорочки у женщин были расшиты бисером и блестками.
И лишь горботки отделяли в этом хороводе богатых от бедных. У богатых горботки плотные, из блестящей тонкой шерсти, перевитые серебряными нитями. У бедных — домотканые, грубой работы, жесткие и такие редкие, что сквозь них просвечивала нижняя юбка — «пидтычка».
С улицы, берущей свое начало от «шифы» (здесь когда-то помещалось пароходство, и название так и прилипло к этому месту), потянулся вверх караван женщин с пирамидами корзинок на головах. Это немки-колонистки — на Буковине их называют «швабками» — двигались на базар, неся овощи и молочные продукты.
У колонисток, как на подбор, стройные, точеные фигуры. Дарка подумала, что их необычайная грациозность не случайна. Это, верно, следствие того, что им изо дня в день приходится носить на головах корзинки, а зачастую даже бидоны с молоком.
Вот вышел из корчмы старый липован с дочкой или невесткой. Поверх заправленных в юфтевые сапоги полосатых штанов на нем ярко-красная шелковая косоворотка, украшенная тяжелыми золотистыми пуговицами, и самодельная соломенная шляпа. Редкая белая борода веером распласталась на груди. Молодая липованка своей лесенкой юбок, широкими рукавами и ярким, завязанным на затылке платком напоминала цыганку. Только курчавые светлорусые волосы и синие глаза выдавали ее.
Дарка знала: липоване — это староверы, много лет назад бежавшие из России, где их за религиозные убеждения преследовало царское правительство. Они оседали в буковинских деревнях группами, сохраняя на протяжении многих лет не только родной язык, но и все обряды своей веры. Отбившись от родной земли, липоване не привязались и к чужой. Они почти не занимались земледелием. На Буковине славились тем, что скупали у людей садовый урожай «на корню», а позже целый год торговали фруктами.
Дарка залюбовалась нежной красотой молодой липованки. Она хоть счастлива?
Почти всю правую сторону длинной Банхофштрассе занимали низенькие, тесно прижавшиеся друг к другу домишки. Здесь продавались хозяйственные товары, крестьянская утварь, размещались харчевни, от которых разило дешевым вином. Тут же были и магазины с яркими тканями, кожей и готовой обувью, обменные пункты, где на месте меняли пряжу и воск на гвозди или керосин, парикмахерская с пиявками за витриной, фотограф с бутафорским конем и самолетом. Все эти «предприятия» были монополией мелких еврейских торговцев. Здесь они творили свои «гешефты», здесь же и жили в маленьких комнатенках и кухоньках за лавкой. Еще улица эта славилась многочисленной детворой. Буквально возле каждой лавчонки копошились, зачастую голопузые, растрепанные, покрытые пухом из перин, малыши.
