Артур Хейдок - Звезды Маньчжурии
Все это он высказал уверенно, а под конец - даже с какой-то затаенной радостью и с такой убежденностью, что я сразу поверил: да, этот человек сегодня умрет.
Но меня возмутила женщина, изрекающая такие приговоры мужу, и я почти воскликнул:
- Что же это за женщина, которая...
- Тс-с! - мой собеседник приложил палец к губам. - Тише: я больше всего боюсь, что кто-нибудь услышит и помешает мне умереть спокойно... И ни слова о жене: она была чудная женщина!
- Почему же, - я опять понизил голос до шепота, - вы говорите, что она - была? Разве теперь ее нет?
- Ну, конечно, - она же умерла во время родов и все это сказала мне потом... Вы ничего не знаете: если бы вы видели мою Миами!.. Знаете, что, тут он оживился, точно сделал неожиданное открытие, - когда я начинаю говорить о ней, мне сразу становится легче. Может быть, вы позволите мне говорить о Миами все эти три часа? Можно? Какой вы, право, добрый! Только не можете ли вы пересесть на мою кровать?
Я отрицательно покачал головой, потому что жар, дремавший во мне до сих пор, как будто задвигался: он ускорял молоточки сердца и, разбиваясь волнами, опять стал угрожать моему сознанию.
- Тогда я сам пересяду к вам, - сказал мой собеседник и стал спускать ноги с кровати. Красное пятно, величиной с блюдечко, на забинтованном боку при движении расползлось, стало еще больше, а он все-таки перебрался и сел.
- Видите ли, Миами... Да я сам точно не знаю, что она такое... По всей вероятности, смесь португальца с полинезийкой, брошенный ребенок, очутившийся у китайцев... Но для меня она - все женщины мира в одной... а сам я - русский, по фамилии Кузьмин... Кузьмин из Ростова...
Старый Фэн Сюэ подарил мне Миами совсем подростком - там ведь женщины рано созревают для брака, - когда увидел, что я собираюсь покинуть его катер, чтобы прокутить заработки в порту. Знал ведь старик, чем меня удержать. Фэн дорожил мною как лучшим мотористом и стрелком во всей своей общине. Он подобрал меня в Шанхае, когда я на последние деньги зашел в тир... Знаете, стрельбище такое, где пулькой нужно сбить вещь, и, если сбили, вы ее получаете. Я там сбивал эти штуки до тех пор, пока хозяин заведения не отказал мне в дальнейших выстрелах. Тут Фэн заговорил со мною, а как узнал, что я еще и моторист, забрал меня с собой.
Для Фэна и его шайки, как бы сказать, не существовало таможни: так, прямо в открытом море, с судов нам сбрасывали ящики с оружием и наркотиками... Немало заработал старый Фэн.
Жили мы на островке, где ни подступа, ни выхода: скала на скале и бурун...
Здесь я должен прервать рассказа Кузьмина и оговориться, что именно с этого места мое описание вызывает больше всего сомнений. Это и есть самое темное место, потому что, как только было произнесено слово "бурун", я сразу увидел его: белый, пенистый, он дыбился у черных камней и с шипением отбрасывал мириады брызг... Не то чтобы очень ясно увидел, а так, представил все вместе: тут и больничная палата, и Кузьмин в белом одеянии с красным пятном, расплывшимся еще шире, тут и море...
А Кузьмин продолжал тихо нашептывать свой рассказ, но его слова, как оболочки, заключающие в себе мысль, совершенно перестали существовать: мне передавались не их звуковые формы, а только голые мысли, которые тут же в моем воображении становились достоянием чувств...
Если существуют боги, то именно так они должны разговаривать!
Рядом с первым буруном вырос второй, третий - целая линия их кипела, взмывая то выше, то ниже...
А из щели в скалах-островках показалась девушка. Если бы кому-нибудь вздумалось запечатлеть ее на фотопленку, он получил бы ничего не говорящее лицо с довольно неправильными чертами, потому что красота его заключалась в красках, в необычайно удачном сочетании тонов: синие глаза под чернейшими бровями и румянец, постоянно спорящий на щеках за преобладание с цветом старой слоновой кости; смеющийся яркий рот и зубы - стылая полоска морской пены.
Девушка лукаво смеялась, и там, где тише игра волн, где волна, утративши ярость, выгибает свою вогнутую спину, - там, у черных камней, она легла в воду и спрятала черную шапку волос.
- Миами! Миами! - озабоченно кричал Кузьмин, появившись на берегу лишь секунды спустя после того, как девушка спряталась. Видно, он долго и быстро бежал - запыхался. Он обыскал берег, недоуменно постоял и, рассердившись, повернулся, чтобы идти назад.
В эту секунду Миами точно выстрелило из воды: одним прыжком она очутилась на шее уходящего.
- Ах, ты, чумазый бесенок! - Кузьмин покрывает поцелуями все ее мокрое тело, и они оба смеются, смеются...
- Не уйдешь теперь в город? - дразняще спрашивает она. - Может быть, ты хочешь на родину, в страну ветров, которые дуют зимою и приносят холод?
- Зачем я пойду? - говорит он. - Ты моя страна ветров; в тебе и холод и жар, ты превращаешь жизнь в сказку и делаешь ее короткой, как пальчик на твоей ноге!
- За это поцелуй его! А, знаешь, я боюсь: у меня будет ребеночек, маленький-маленький, и ты полюбишь его и меньше будешь ласкать меня.
- А-ха-ха! Разве меньше любят смоковницу за то, что она приносит плоды? - засмеялся Кузьмин и, подхватив ее на руки, скрылся в щели.
Забило море, а на гребешках волн всхлипывали и гасли уходящие дни. Вереницами огоньков спрыгивали они по скалам и уходили в пучину.
Самый последний из них перепрыгнул бурун и, мерцая одиноким оком вдали, еще плясал по волнам, когда в море показалась лодка. Она приближалась будто в глубокой нерешительности: останавливалась, иногда поворачивала нос обратно в море, а то вдруг чуть ли не скачками шла к берегу для того, чтобы опять бессильно закачаться на зыби.
- Скверная лодка, скверная... - сказал бы всякий моряк, увидев ее, потому что именно в таких лодках прибывают плохие вести или что-нибудь вроде людей при последнем издыхании, или - вовсе без них...
Когда выплыла Луна и пошла сыпать блестками по гребешкам зыби, лодка была уже около бурунов и юркнула между ними против описанной уже щели.
Из суденышка показалась голова человека, который дико таращил глаза во все стороны, а потом и весь человек - Кузьмин. На нем была только половина рубашки и кое-что от брюк.
Ему потребовался изрядный промежуток времени, чтобы выбраться из лодки и проползти на четвереньках расстояние, отделявшее лодку от щели. Там он припал к свежей воде, которая каплями сочилась по камням и стекала в углубления в скалах, - и пил. Утолив жажду, он сел и выругался крепким трехэтажным словом...
- Отгулял старый пес, фэн: ищи теперь катер на дне моря!
Посидев еще, он, пошатываясь, отправился к лодке и вытащил оттуда что-то сморщенное и невероятно высохшее. Это был Фэн Сюэ, хозяин крупного моторного катера, почти месяц тому назад пущенного ко дну удачным выстрелом.
Притащив полуживого старика к тем же колдобинам, Кузьмин положил его на землю.
- Лакай воду, говорят тебе! Кабы не я - давно бы соленой налакался!
Кузьмин был зол: из-за неудачного плавания, кончившегося трагически, он был целый месяц оторван от Миами, как раз тогда, когда он больше всего хотел быть около нее - она ожидала ребенка.
Только вдвоем со старым Фэном они спаслись и, благодаря туману, ушли в открытое море, где и блуждали, приставая к пустынным островкам и питаясь бог весть чем.
Теперь они были дома, и им предстояло возвращение в деревушку, куда они придут вестниками беды.
Когда это соображение пришло в голову Кузьмину, он смягчился: чем виноват старый человек, что счастье изменило? И разве его самого не ждет беззаботный смех, смех и ласка, от которых дни становятся часами, а часы минутами? Он бережно поставил на ноги напившегося воды старика и, собрав остатки сил, двинулся в путь.
Скоро псы залаяли на окраине деревушки, и навстречу спасшимся вышла первая женщина.
При свете Луны она узнала обоих плетущихся мужчин и уставилась на них.
- Где мой муж?
Старый Фэн пошевелил беззубым ртом и промолчал.
- Он ушел на запад! - вместо него ответил Кузьмин традиционной фразой туземцев, означающей смерть.
- А Юмин, Цен Жень и кривой Гао Лу? - спросил из темноты другой голос, и рядом с первой женщиной вынырнула другая.
- Кроме нас, все ушли!
Как крик ночной птицы, - скорбный звук сорвался с губ женщин. Как тени скользнули они впереди, и скоро все дворы огласились криками.
- Они все... все ушли на запад! По пути медленно двигавшихся Кузьмина и Фэна зажигались огни в окнах, и все громче раздавались говор и плач.
- Да, и на севере, и на юге любят одинаково, - скорбно думал Кузьмин, шествуя вперед среди толпы высыпавших отовсюду обитателей деревушки. На всех лицах он видел горе: оно шествовало вместе с ними и всюду будило эхо. Единственное место, куда оно, может быть, не заглядывало, было сердце старого пирата и контрабандиста Фэна; он знал цену победе и поражению, но, по старости лет, стал терять вкус к первой и не испытывать огорчения от последнего: великое равнодушие познавшего все царило в нем.
