Патрик Уайт - Какаду
Хныкала какая-то девочка.
- Ну и позор, - говорили друг другу дамы. Прибыла полиция, машина "скорой помощи".
- Гляди! - воскликнул кто-то из детишек.
Вернулись с полдюжины попугаев и расселись чуть поодаль на верхушке телеграфного столба, на проводах. Все еще испуганные, взъерошенные, они сидели, подставив грудки ветру. Были они какие-то противно серые, словно искупавшиеся в золе куры.
Полицейские схватили Фиггиса за шиворот и втолкнули в фургон, отобрав прежде дробовик в качестве вещественного доказательства.
"Скорая помощь" повезла то, что было уже не мистером Дейвореном, а его телом.
- А-ах, - простонала миссис Далханти; она порывает со всем этим, она едет в Ашфилд, в монастырь богородицы в снегах, там знакомая монахиня обещала позаботиться о ней.
Итак, все кончилось.
Только миссис Дейворен и мисс Ле Корню, вместе с не разбежавшимися пока ребятишками, еще не в силах были поверить в смерть. Потом обе женщины, кажется, осознали, что руки их пусты. Словно разом одряхлев, ничего не видя, они позволили увести себя - своими отдельными дорогами.
Вскоре Тим Неплох вспомнил про мертвых какаду. Он взял бы их ради желтых хохолков. Но кто-то уже подобрал птиц, чтобы похоронить, или слямзил на память.
В сгущавшихся сумерках трава казалась зловещей. Тим готов был завыть как собака, на которую наехал автомобиль, но глянул вниз и увидел лужицу еще чьей-то крови. В угасающем свете она так дивно блестела, даже расхотелось выть, и он был рад; ведь отец все еще с важным видом распоряжался, чтобы люди расходились по домам.
Время не стоит на месте, ничего лучше о нем не скажешь. Наведен был порядок, установили, что убийство человека непредумышленное, а убийству попугаев не придали значения. Одни говорили, Фиггиса отправили на север и препоручили родственникам, другие знали из авторитетного источника, что его посадили в сумасшедший дом - сплавили, слава богу!
Тим Неплох думал: скорее, в сумасшедший дом, судя по тому, что говорили про сумасшедших мамаша и папаша. (Даже и представить невозможно, сколько развелось психов, и, считай, тебе повезло, если не обнаружилось, что ты и сам псих.)
В канун своего девятилетия Тим решил, пора осуществить план, который он обмозговывал уже несколько месяцев: испытать свое мужество - провести ночь в парке, одному. Как раз вчера он самым маленьким и острым лезвием перочинного ножика начертал на тыльной стороне левой руки крест и даже не поморщился... ну разве чуть-чуть; уж, наверное, он выдержит ночь в парке.
Он улизнет после того, как его отошлют спать, только сперва переворошит постель - пускай думают, будто он в ней спал. Возьмет еды, на случай, если проголодается, и свой нож - для защиты.
Когда пора было уходить, еду он забыл - уж очень волновался, как бы его не услыхали. Папаша уже выпил последнюю кружечку пива на ночь, мамаша больше, чем обычно, хересу. Они теперь были заняты своим делом, а он тихонько выбрался из дому и проскользнул между столбиками парковой ограды.
Сперва Тим двинулся к ливневому водостоку, там он когда-то нашел череп животного, который хранится в бывшей аптечке. Миссис Далханти говорила, в парковых водостоках ночуют бездомные нищие или тот, кто потерпел крушение в жизни; чудно, что их не смывает, как крыс. Тим полежал, постукивая по водосточной трубе, выходящей наружу подле смоковницы. Взошла луна, уже малость кривобокая, совсем как устричная раковина.
Он все постукивал, прислушиваясь к отзвукам. Миссис Далханти говорила, какой-то человек часто забирается в водосток, лежит там и постукивает, и никакой он не псих, он из воровской шайки и условным стуком дает знать сообщникам, из каких домов все хозяева ушли в кино. А вдруг ненароком застучишь так же, как условлено у преступников? Пожалуй, они ворвутся в дом, когда папаша взгромоздится на мамашу. Или убьют миссис Далханти, пока она еще не умотала в Ашфилд, в монастырь богородицы в снегах.
Немного погодя Тим вылез из водостока. Он ушел из парка. Поболтается немного по улице при голубом свете фонарей, которые установлены муниципалитетом ради иных дам - они боялись, как бы на них не напали с непристойными целями, хотя уж что-что, а изнасилование им не грозило. Тим подобрал для компании палку и на ходу проводил ею по столбикам ограды.
Некоторые дома стояли темные (ждали ворье), но в окне у миссис Дейворен, наверно в спальне, горел свет. Горел свет и у мисс Ле Корню - Кыш Ле Корню. (Не так, что ль, ее все звали, с тех пор как папаша наткнулся на ее имя в избирательных списках?)
Он пошел медленнее, хотелось продлить улицу. Если ночевать в этом проклятом парке, времени и так предостаточно.
Миссис Дейворен лежала в постели и смотрела, как луна качается на черной пирамиде, которая днем становится каменным дубом. Остаться одной в доме не страшно. Никогда ей не было страшно: не было для этого причины. Не было причины.
Она лежала и гладила подушку, на которой его голова не покоилась уже многие годы. Голова покоилась недавно на мостовой. Миссис Дейворен не плакала: мысли ее унеслись так же далеко, как партита Баха, которую она играла когда-то попугаям, пока их не спугнула лопнувшая струна.
Плакала мисс Ле Корню. Миссис Дейворен часто думала, а как Она справляется со своей скорбью.
Кивер Ле Корню лежала в постели, смотрела на луну, запутавшуюся в араукариях, и не справлялась: чего только она не принимала, и возбуждающие, и успокоительные. Но хоть смейся, нипочем бы не умерла.
Она думала о желтоликой женщине, живущей неподалеку, но думала не беспрестанно; время от времени они оказывались вместе - и тогда незачем было думать.
Миссис Дейворен войдет.
- Как жизнь, дорогая? - полагалось ей спросить.
- Ничего, спасибо. А у вас? - Кивер Ле Корню отвечала не так, как от нее ожидали: ведь почти все на свете выходит не так, как ждешь.
Они сядут в саду, в тени густой листвы Фиггисовой магнолии. Кивер вытащила из дому проигрыватель. Будет ждать минуты, чтобы включить его, не столько ради Олив, сколько ради их оставшихся в прошлом какаду.
Олив встает и направляется в дом, судя по выражению ее лица, когда она возвращается, вероятно, в уборную: истая благовоспитанная дочь ростовщика.
- Ах, - говорит она, подняв головку проигрывателя, - как же я не сообразила?
Хотя по ее виду ясно: ей никак не удавалось представить, что за музыка по вкусу им обеим.
- Такая блистательная вещь! - вздыхает она с покорностью, которую усвоила для тех случаев, когда предстоит восторг или мученье.
Пш-шш!
Кивер пускает пластинку - чтобы объять их музыкой.
Меня он предал, неблагодарный,
О боже, как несчастна я...
начинается песнь, но голос сегодня не тот, и не слетаются какаду.
О боже! Олив подалась вперед в шезлонге, сдерживает скорбь, не то, если не повезет, она прорвется наружу.
Когда испытываю муку,
О мести сердце говорит,
Когда ж ему грозит опасность,
Трепещет сердце и скорбит...
Кивер выключает проигрыватель - сегодня ей бы не вынести Дон Жуана, а Командора и вовсе никогда. Вскоре Олив уйдет. На что Кивер и надеялась.
Миссис Дейворен давно слышала, что мисс Ле Корню "обожает" музыку. Одиноко лежа в постели, она пыталась представить, решатся ли они обсуждать этот общий предмет обожания. Ей-то, пожалуй, не захочется. О ней никак не скажешь, что что-то для нее свято, но кое о чем и на листке не напишешь, не оставишь его для кого-то еще на кухонном столе.
На мгновенье ей послышалось, как Он натыкается на мебель в соседней комнате. Должно быть, это колотится ее сердце.
В иные мгновенья сердце Тима оглушительно стучало, в другие вроде пыхтело, как задыхающийся. Ни один человек из тех, кто спит в соседних домах, не поднимется с постели, чтобы спасти его от грозящих ему опасностей. Будто и не сам избрал их для себя: теперь уже кажется, они избраны для него. Насколько он понимает, так оно всегда, днем ли, ночью ли. Невозможно воззвать даже к матери и к отцу, когда они в соседней комнате: они слишком заняты, обсуждают, сколько стоит мясо, поднимутся ли цены, пришлет ли газовая компания мастера прекратить утечку газа, или бранятся, или занимаются любовью.
Худой и напуганный, он проскользнул между столбиками ограды обратно в парк. (Будь он чуть потолще, это бы не удалось и можно бы отказаться от своей затеи.)
Сперва он пошел в сторону озера, где кричала лысуха. По крайней мере знак живой жизни. Но разве не мысль о встрече с живой жизнью-с алкашами, с чудиками, с чокнутыми, со старухами в спущенных чулках и покрытыми коростой лицами - сковала его страхом?
Все вокруг заливает лунный свет. Он должен бы прибавить мужества. Но наоборот, опасности кажутся еще неотвратимей. Деревья угрожающе размахивают ветвями. Вдоль кромки озера сверкают стальные лезвия камышей. Во всем какая-то извращенная правда, знакомая не то чтобы по обычным твоим мыслям, скорее по тем, что прокрались в голову незваные. О жестокости. И о смерти.
