Софрон Данилов - Огонь
— Я ещё приду.
Утренняя жизнь больницы набирала привычный ритм. Только ушла санитарка, как появилась медсестра — высокая статная девушка с густо накрашенными синими веками. Семён Максимович подумал, глядя на медсестру, что её бы можно назвать красивой, не сожги она осветляющей перекисью свои чудные золотистые волосы, живая прядка которых сохранилась около розового уха. Нартахов послушно взял из рук девушки градусник.
Потом появилась лаборантка и взяла кровь из пальца и из вены.
— Неужели вам мало одного пальца? — просительно поглядел Нартахов на лаборантку.
— Эх вы, мужчины, мужчины, — покровительственно усмехнулась женщина. — Как вы на фронте-то воевали, если чуть не каждого из вас, едва он иголку увидит, в пот бросает?
— Да воевали как-то, — слабо защитился Семён Максимович.
Потом принесли завтрак. Снова появилась медсестра, положила на блюдце несколько таблеток. Семён Максимович положил их в рот, пожевал немного и запил водой.
Утомлённый всей этой утренней суетой и полагая, что он работу свою сделал, Семён Максимович решил подремать. Отгораживаясь от шума и дневного света, Нартахов натянул на голову одеяло. Но уснуть так и не удалось. Вскоре он почувствовал, как кто-то осторожно приподнял край одеяла, и услышал дрогнувший голос Маайи:
— Ой, да что это такое с ним? Семён… Семён, ты меня слышишь?
— Да как мне тебя не слышать, если ты кричишь так, как будто чудище какое увидела, а не мужа своего. Ну что ты панику поднимаешь? Ну, обжёгся, пустяки. А бинтов уж постарались на меня намотать!
— Да какой же это пустяк, — Маайа опустилась на край кровати, — если тебе даже не разрешают вставать.
Нартахов продолжал ворчливо:
— Ты что, больничных порядков не знаешь? Раз попал сюда, обязан лежать. Не сидеть, а лежать. Видишь, здесь нет ни одного кресла, а одни кровати. А меня сегодня вечером или завтра утром отпустят.
— Ну да, так уж и отпустят, — Маайа с сомнением посмотрела на мужа.
— Конечно, отпустят. Ожоги можно лечить и амбулаторно. Только одна вот беда: лицо, данное человеку богом, похоже, будет попорчено. И ещё я боюсь… — Семён Максимович замолчал.
— Чего боишься? — насторожилась Маайа.
— Да вот… Снимут повязки с лица, а там шрамы. Ты посмотришь, посмотришь на меня и бросишь.
— Тебе бы на пожаре язык надо было прижечь, — Маайа улыбнулась. — Серьёзности в тебе никакой. Лежишь на больничной койке и посмеиваешься.
— Ну и прекрасно, что уж, в больнице шутить запрещено?!
— Не запрещено, но тебе не мешало бы хоть чуточку быть посерьёзнее. В твоём возрасте пора бы.
Эти слова из уст Маайи Нартахов слышал так часто, что перестал на них обращать внимание, но спросил лишь для того, чтобы поддержать разговор?
— Неужто я такой глупый?
— А ты ещё и сомневаешься? Кто из приискового руководства попал в больницу? Никто, кроме тебя. Наверняка есть люди, которые в большей мере, чем ты, отвечают за электростанцию, но никто из них самолично не полез в огонь. И правильно.
— Конечно, правильно.
— Ну, а ты что ж, Семён?! Не мальчик ведь, надо и поберечь себя. Или ты надеешься после смерти воскреснуть?
— Неплохо было бы. Но если бы я родился второй раз, Маайа, то опять непременно на тебе женился.
— Нет, этот подлиза неисправим, — в голосе Маайи послышались нежные нотки.
— Нартахова, заканчивайте свидание, — послышался из-за двери голос медсестры.
— Ухожу, ухожу, — заторопилась Маайа. — Да, Семён, забыла тебя спросить: что с человеком, который пострадал вместе с тобой? Как он себя чувствует?
— Ничего не знаю, — откровенно удивился Семён Максимович. — Какой человек?
— Да тот, кто тебя, может, от смерти спас. Что ты на меня смотришь такими удивлёнными глазами? Тебя бы бревно, которое с крыши падало, как мышонка, прибило бы, не оттолкни тебя этот человек. Он и сам из-за тебя пострадал.
— Да что ты говоришь?! — всполошился Семён Максимович. — Почему мне никто ничего не говорил?
— Нартахова, я же просила вас больного не беспокоить, — медсестра приоткрыла дверь в палату. — Да сейчас и не время для рассказов.
— Хорошо, хорошо, — Маайа поправила под головой мужа подушку. — Ты лежи и делай всё, как велят врачи. Не торопись выписываться, лечись как следует. Я сегодня и того человека разыщу, принесу ему что-нибудь вкусненького.
— Как его фамилия? — Семён Максимович приподнялся на локте.
— Не знаю. Знаю только, что он работает плотником. Ну, я его и так найду. Пошла я, — Маайа посмотрела на мужа долгим взглядом и вышла.
Семён Максимович расстроился. «Надо же так, — думал он, — просто рок какой-то меня преследует: опять меня спасают от гибели!»
Долго вытерпеть безвестность Нартахов уже не мог.
— Сестра! — позвал он громко. — Сестра!
Пришла давешняя блондинка.
— Что случилось?
— Скажите, как вас зовут?
— Вы за этим меня позвали? Если за этим, то должна сказать, что мне некогда: я одна на пятьдесят больных.
— Да нет, нет, — заторопился Семён Максимович. — Но всё равно, надо же как-то обратиться. Я не умею без имени…
— Ну, Людмила.
— Людмила, Людочка, скажите, кто ночью, кроме меня, поступил с ожогами?
Сестра на мгновение задумалась, тронула розовым пальцем щеку.
— В третьей палате. Волков.
— Как его состояние?
— Удовлетворительное.
— А если точнее?
— Это вам может сказать только лечащий врач.
— Как бы мне сходить в эту палату?
Сестра насторожилась.
— Ни в коем случае. Вам нельзя вставать.
— Тогда пусть Волков придёт ко мне, — не сдавался Нартахов.
— И ему нельзя ходить.
— И так нельзя, и эдак нельзя, — расстроился Нартахов. — Ну, хоть привет Волкову передайте. Это-то, надеюсь, можно?
— Можно, — улыбнулась сестра. — Это можно.
«Волков… Волков… — Семён Максимович напрягал память. — Плотник…» Он мысленно перебирал знакомые и малознакомые лица, но ни с кем фамилия Волков не ассоциировалась. К сожалению, здесь, на далёком небольшом руднике, народ меняется часто. Что ни говори, а Север есть Север. Более-менее задерживаются те, кто работает на золотодобыче, а остальные люди накатываются с весенней водой, перебираясь к зиме в более обжитые места. Не все, конечно, но таких много. И ничего с этим не поделаешь: будешь отказываться от перелётных людей-птиц, можешь вообща остаться без рабочих рук.
Значит, Волков — новичок, решил Нартахов. И по всему — хороший мужик: рискуя собственной жизнью, спасал чужого ему человека.
Голова была ещё тяжеловатой, и Семён Максимович подумал, что это, наверное, от прошедшей сумбурной ночи, от вынужденной бессонницы. Но попытаться заснуть снова Нартахов посчитал неудобным: скоро должен начаться обход. Да и не привык Семён Максимович спать днём. За последние десятилетия, пожалуй, и не приходилось ему просто так, от безделья, валяться в кровати в неурочное время. А потом — боль. И никуда от неё не денешься. Стоит чуть сдвинуться бинтам, как опалённую кожу снова и снова жжёт огнём.
Но эту боль можно терпеть. Ухоженному, обласканному, на удобной кровати, среди своих. Чем дальше в глубь годов уходила война, тем больше у Семёна Максимовича вызывал удивление тот давний неокрепший, неопытный парень Нартахов, вынесший непомерную тяжесть боли, отчаяния, одиночества, потери друзей. И ведь вынес же, вынес, хотя теперь, с годами, и самому трудно поверить в это.
…А он шёл тогда и не знал, куда и зачем, идёт. Он отошёл от танка совсем немного, как почувствовал, что и те малые силы, которые ещё держались в нём, пошли на убыль, а в голове поплыл туман.
Позднее, восстанавливая в памяти те минуты, Семён Максимович прикидывал, что он, наверно, пытался миновать захваченную немцами деревню и пойти на восток, к своим. Но — опять же понимая всё это лишь задним числом — был он к тому времени в полубессознательном состоянии и не очень-то отдавал себе отчёт в происходящем.
Нартахов постанывал, пробираясь через бурьян, и его было далеко слышно, но это его не трогало, будто шёл он не по земле, захваченной врагами, а в расположении своей части. И даже когда крупная, судя по лаю, собака почуяла его и подняла отчаянный вой, выдавая его с головой, Семён остался безучастным.
Внезапно он наткнулся на невидимое в темноте дерево, боль судорогой пробежала по всему телу, и Нартахов, застонав, обхватил шершавый ствол и сполз на землю. Пёс лаял уже почему-то не рядом с ним, Нартаховым, а где-то чуть в стороне, лаял злобно, и тут же раздалась чужеземная речь, резкий голос выкрикнул «хальт!», и острый луч электрического фонарика скользнул по бурьяну, по дереву, за которым лежал Семён, и почти тотчас раздалась автоматная очередь и вой смертельно раненной собаки. Луч фонаря ещё некоторое время помётался по бурьяну, высветил забор, пустую тропинку и погас, Семён — опять же много дней позднее — понял, что собака отвлекла немца на себя и тот, убив сторожевика, напавшего на него, и не услышав больше никакого шума, успокоился и ушёл.
