Эрве Гибер - Причуды Артура
Поначалу они не заметили, что около герметичной двери эвакуационного коридора на вешалках, обшитых старым розовым шелком, висели два комбинезона аквалангистов, странным образом сшитые по их размерам: на наблюдательном посту, за широким окошком из такого прочного стекла, что оно выдерживало давление множества тонн воды, вырисовывались лианы штагов, поломанные иглы мачт затонувшего судна, наполовину ушедшего в ил. Одевшись в зеленые панцири и защищенные двойными выпуклыми стеклами, они пробрались в него, надеясь на удачный грабеж. Но посудина, потонувшая от собственной тяжести, была нагружена слоновой костью, и бивни, которые они пытались унести с собой, влекли их на дно, так что пришлось всё бросить. Ящики не могли сберечь от влаги порох и пряности, те перемешались с грязью. Они поднялись. Четыре дня ушло на то, чтобы отыскать свой корабль, дрейфовавший к югу. Они ступили на него, как корсары, выставив вперед клинки, опасаясь, что кто-то мог его захватить. Их опасение было не таким уж безумным, потому как они нашли некое существо, столь же перепуганное, сколь и мирное. Это был не совсем морской котик, и не ласка, и даже не грудной ребеночек, и менее того пингвин, но у него — или у нее — было что-то общее с ними: перепонки на лапах, маленькая милая мордочка без клюва, нежный голос и жалобные глаза. Лапочка спросил Артура, нужно ли запереть зверька в клетке или, воспользовавшись качкой, снова выбросить в воду, но, когда на горизонте наконец появилась земля, он уже так к нему привязался, что повсюду выгуливал его на поводке, как домашнюю животину. Артур изощрялся, давая ему смешные имена, а Лапочка так его обожал, что каждую ночь спал вместе, сжимая с той же сердечной силой, что и Бурнуса или Ягнежку в раннем детстве, он так неистово обожал его, что Артур, взревновав, однажды вечером напичкал Лапочку сотней подмешанных в каштановый крем гранул, чтобы спокойно продать на одной из земель редкого зверька первому попавшемуся торгашу.
ГЛАВА XXVI
ОСТРОВА
На самом деле это были даже не земли, а группа полузатопленных островов, жители которых поначалу принялись убеждать их, сколь верят они в благовоспитанность гостей, а потом, дабы подбить их на новые плутни, поведали о названиях.
На Мушином острове их хотели так раскормить, чтобы плоть стала повкуснее к моменту пиршества, однако, многословность хозяев стала уж слишком подозрительной, и они сбежали.
На острове Изменников им предложили отведать на закуску паштет из муравьев и украли их корабль, они снова сбежали, на этот раз вплавь.
Они добрались до Бездонного острова, где их накормили мозгом ара и морским ежом на десерт.
На Гибельном острове их приняли за шпионов и возвратили им лодку.
На острове Кокосов, где священники были одновременно жонглерами и врачевателями, они толкнули дверь церкви и запомнили из проповеди отца, которого звали Афанасий, следующие слова:
— Не в силах сбить сердце с пути истинного явными порочными удовольствиями, они нападают иным способом, они измышляют фантастические идеи, стараются напугать и принимают облик женщин, зверей, змей, начальников, солдатских отрядов.
На острове Бородачей безбородые служащие поведали:
— Счастливы те, кто путешествует без ломающихся инструментов, без гербариев, коим вечно грозит вымокнуть, без коллекций портящихся чучел животных.
Затем у них конфисковали в качестве налога за пребывание переполненные пташками ивовые клетки, приготовленные к отправке отцу Фальконе и стоявшие на носу корабля, их заставили также отказаться от астрономических заметок и от вершей для ловли речной рыбы.
На острове Воссоздания торговец черепаховым маслом, некий Мелвилл, прошептал им на ухо:
— Лучше спать с голодным каннибалом, чем с пьяным христианином.
На острове Собак их хотели свести с опьянителем рыб, который приторговывал также удавами и электрическими угрями.
На острове Ужей, населенном по большей части дикими свиньями, водяной почтальон, перевозивший письма в хлопковом тюрбане на голове, скользя по стремнинам и подпрыгивая на порогах, и носивший на руках бамбуковые латы, отхлебнув тапировой настойки, развязал язык и признался в следующем:
— Когда отправляешься на завоевание душ, все дозволено, и чаще всего желаешь полонить детей мужеского пола.
На острове Висельников старик, у которого на веке была бородавка и кровоточили десны, хотел стребовать с них денег за всякую ахинею, задавал им назойливые вопросы о величине звезд, о лунных жителях, о тысяче разных вещей, о которых они не ведали точно так же, как и он сам. Он сказал им:
— Звезды — это небесная поляна, пересекаемая рекой.
На острове Младенцев носившая траурную одежду девственница сказала:
— Первопричина зла — женщина, — луна, гонящая валы грехов своих, дабы породить озеро; основа добра — солнце — дробит скалы, дабы явить водопады.
На острове Больших Ушных Мочек они заметили, что у них на ногах истлели сапоги, и злые местные жители, короновавшие убийцу индуса, хотели продать им чулки, пропитанные кураре.
В грязи улиц острова Кругосветного Плавания они шли ночью среди подохших ослов.
На острове Помёта они получили солнечный удар, пытаясь определить изотермическую линию ликвидамбарных зарослей.
На острове Жертв в резных рельефных иероглифах они распознали морды крылатых крокодилов, а также другие неизвестные изображения с огромными орлиными носами.
На острове Тоски они посетили святилище, в котором властители оставались умирать после кончины матери или сына.
На острове Тени они повстречали подростка, который шел в пустоте и говорил, что ступает по золоту, но не хочет унижаться тем, чтобы опустить руку и завладеть им, они посмотрели вниз и увидели под его ногами лишь древовидный папоротник.
ГЛАВА XXVII
ИГРА В БЛОШКИ
На Борнео они пристрастились к игре в блошки: маленькие плоские кружочки, вырезанные из рога, нужно было подкидывать ногтем. Они кидали их россыпью на морские карты, чтобы угадать, куда занесет их судьба или ветер, но еще больше им нравилось смотреть, как кружочки падают на поле игры в «Тринадцать клеток», которую купили у одного резчика. Они наизусть знали эту цепочку — «блаженство», «холера», «богатство», «детская привязанность», «непреодолимое желание», «ранняя смерть», «любовная неудача», «нарыв на пальце», «бездна», «везение в лотерее», «плотская страсть», «дар божества», «неизбежность», — и им нравилось перешагивать через «удачу» и «беду», Артур регулярно застревал в ячейке «зыбучие пески», и Лапочка покидал ячейку «бессонница», чтобы его освободить.
На Бирме они играли в кости с людьми, голова которых была размером с булавочную заклепку[6].
ГЛАВА XXVIII
ЛАПОЧКА МЕНЯЕТ ЧЕРТЫ ПЕРЕД ПРЕЛЮБОДЕЯНИЕМ, КАК СВЯТАЯ АГНЕССА[7]
В Регенсбурге в подпольном борделе китайского квартала Артур хотел продать Лапочку торгашу спиртным, страдающему ожирением мужику, который минут десять не сводил с него глаз, испуская жалкие вздохи, колыша живот, высовывая из слюнявого рта язык и похлопывая рукой по карману, Лапочка ничего и не видел, но Артур, притомившись, взяв Лапочку за руку, поднялся с табурета и подвел к этому типу, говоря:
— Давайте, берите его, он ваш.
Мужчина сразу же вытащил из кармана чеки на двести долларов и легонько хлопнул по заду Лапочку, который был слишком пьян, чтобы понять, о чем торг. Внезапно Лапочка оказался в гостиничном номере с мужчиной, который попросил его раздеться; испугавшись, он подчинился, но тут все его тело стало меняться, спину покрыла частая грубая чешуя, а зад — липкая зловонная пена, на каждом соске воздвиглось по паре рогов, рот стянулся так, что невозможно было представить, что там существовало отверстие, волосы обросли колючками и окутали его до самых ног, в паху появились лезвия, острые, словно бритва; мужчина, опечалившись, попросил его снова одеться.
ГЛАВА XXIX
ИЗНУРЕННЫЕ
Ливень в Неаполе загнал их под навес перед входом в отель к укрывшемуся там, как и они, подростку. Они его даже не заметили, но он написал вечером в дневнике:
— Не могу знать, что привело их сюда, если не ливень, загнавший их, как и меня, под навес отеля со створчатыми дверями, поделенными на четыре части, не в тамбур, а перед вот эти самые двери, наподобие закрепленных на осях стеклянных листов, которые прекрасно бы подошли шутовскому уличному театру, так как могли сразу прибить или ударить сзади, в зависимости от того, кем карликом, верзилой или же человеком средних размеров, у них ничего нет, лишь их одежда, две пары глаз и две пары рук, кровь, волосы, которые на другом континенте они могли бы продать, как здесь продают белые зубы, члены, ягодицы, я не знаю, что привело их в такое изнуренное состояние, сколько бессонных ночей, сколько дорог, сколько драк (какая нищета, какие преступления: от них нестерпимо воняет), но плевать они хотели на ливень, на арест и то, где могут укрыться, — как многие другие, как все незнакомцы, как я, что смотрю на них, — чтоб сразу же заснуть стоя, как лошади, у одного в руке пачка, которая скоро опустеет, и они курят одну сигарету за другой, чтобы не заснуть до последнего, и окурок, падая, обжигает им пальцы, и они разговаривают, не слыша друг друга, не отвечая друг другу, будто стоя на страже, чтобы хоть как-то, но бодрствовать, шум ливня их усыпляет, веки опускаются на глаза, перед которыми простирается белая пелена, головы свешиваются, один из них сразу же оборачивается и кладет голову на опершиеся о дверную перекладину руки, он каждый раз валится вниз, когда кто-нибудь из клиентов входит или выходит, но вот он просыпается — сам по себе или потому, что другой обратился к нему слишком громко, он только поднимает голову и смотрит сам на себя в отражении на стекле и, заметив свое лицо, начинает выкрикивать имя другого, имя друга, Лапочки, но другой спит, и он сам засыпает, эхо от звука этого имени в шуме дождя все-таки будит другого, отвечающего ему с опозданием, но слова его косноязычны, они не похожи на человеческие, как слова тех, кто ничего не слышит, и, может быть, его разбудила всего лишь остаточная звуковая волна или же предчувствие крика, они трясут друг друга, один из них, засыпая, яростно трет лоб, потом расстегивает рубашку, чтобы посмотреть на руку, и касается набухшей вены, из которой, быть может, только что вытекла теплая жидкость, он сравнивает ее с веной другой руки, говорит сам с собой, вновь закрывает глаза, другой, все так же смежив веки, достает из кармана небольшой платок, которым промакивает лоб, потом сжимает его в руке, как ребенок, что не выпускает во сне любимую игрушку, пачка сигарет опустела, и мужчина теперь трет лоб с такой силой, что кожа собирается в складки, синяя падальница пользуется их забытьем, чтобы высосать немного крови, они шатаются, они валятся друг на друга, хватаются друг за друга, вставая на ноги, каждый словно попечитель чужого сна, каждый словно кровать другого, словно жена другого, здесь, прямо перед всеми, не испытывая никакого стыда, до тех пор, пока шум прекращающегося дождя не будит их, и они обнимаются, как двое слепых, в потоках воды, я иду вслед за ними (то, что произошло дальше, невыразимо).
