Йозеф Томан - Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
Петронила, стоявшая на коленях боком к Грегорио, резко повернулась к нему, забыв, что теперь он может увидеть персикового цвета полушария под расстегнувшимся корсажем.
Монах, любуясь, поглядел на нее, отхлебнул вина из фляжки и воскликнул:
- Gaudeamus! Возрадуемся! День прекрасен, и милость божия с нами.
- Откуда вы здесь так рано, падре? - полюбопытствовала Рухела.
- А я нынче ночевал в Маньяре, уроки же мои из латыни и греческого сегодня отменены: дон Мигель отсыпается...
- Знаем! Знаем!
- Но не знаете вы, милые мои кряквочки, что позавтракал я с Али...
- О, это мы видим, - ободренная ласковым тоном монаха, перебила его Петронила. - Видим, что завтракаете вы второй раз. Это у вас каждый день по два завтрака, падре?
- Как бог даст, о непоседливая дочь моя, - ответил монах. - Когда по два завтрака, а часто - ни одного. Ты же не будь такой языкастой, а то у тебя рано морщинки возле рта появятся.
Петронила, пристыженная, вскочила, бросилась целовать ему руку.
- Ладно, ладно, брось, доченька, - пробормотал старик. - А теперь подойдите-ка вы все ко мне...
Женщины быстро окружили его, и Грегорио стал опоражнивать объемистую суму, раздавая им остатки вчерашних лакомых блюд.
Радуются, благодарят его женщины - они счастливы...
- Я домой отнесу, - говорит Агриппина.
- Ничего подобного! - вскричал старик. - Садитесь здесь и ешьте!
Они повиновались, а монах, зорко вглядываясь в дорогу к замку, начал пространно описывать, какие диковинки прислал из Нового Света дон Антонио племянникам. Изумленные женщины даже есть перестали - слушают, разинув рот.
- Куда это вы все время смотрите, падре? - спросила любопытная Петронила.
- А ты ешь да помалкивай, - буркнул монах, начиная что-то рассказывать - под говор его приятно убегает время.
Женщины распрямляют спины, дают отдохнуть коленям, одна кормит младенца, лежащего в корзине на берегу, другая смазывает стертые колени салом - всем им хорошо.
Вдруг Грегорио завидел на дороге облачко пыли.
- Скорей за дело! - торопливо предупреждает он женщин. - Едет майордомо!
- Дева Мария, не отступись! Ох, что будет!
Едва успели взяться за вальки - Нарини тут как тут. При виде монаха он нахмурился. Не любит майордомо капуцина. Грегорио в его глазах - один из той черни, удел которой служить господам, не жалея сил, однако Нарини побаивается его: как-никак наставник юного графа. Поэтому Нарини всегда старается уклониться от встречи с монахом, не замечать его. Вот и сегодня майордомо повел себя так, словно Грегорио тут и нету.
- Усердно ли стираете? - проскрипел он своим сухим, неприятным голосом.
- Стараемся, ваша милость, - отвечают женщины, не поднимая глаз от белья и не переставая стучать вальками.
- Мало сделано с рассвета! - свирепеет Нарини. - И это все? Баклуши били, ленивое отродье!
Видя, что Нарини уже взялся за хлыст и собирается спешиться, Грегорио подошел к нему.
- Дай вам бог доброго утра, ваша милость. Я проходил мимо и уже довольно долгое время смотрю, как работают эти женщины. От такой работы, вероятно, болят спины и колени - вам не кажется?
Майордомо насупился:
- Не подобает вам, падре, занимать свой ум такими размышлениями.
- Почему? - с удивлением возразил монах. - Когда-то ведь вы сами учили по закону божию, что труд работников следует облегчать.
- Стало быть, вы здесь облегчаете их труд?
- Как можно, сеньор? Наоборот, я жду, что так поступите вы.
- Что? Я?! - Нарини до того взбешен дерзостью старика, что голос его срывается.
- А разве нет? - удивляется капуцин. - До сих пор я полагал, что ваша милость исполняет святые заповеди.
Испугавшись такого оборота, Нарини выкатил глаза, и челюсть его отвисла от неожиданности.
- Я полагал в простоте своей, - продолжает Грегорио, - что святая наша католическая церковь имеет в вашем лице надежного и преданного слугу, который чтит Священное писание...
Страх овладевает майордомо. Одно неосторожное слово - и его могут обвинить в еретичестве...
- Я чту заповеди, - заикаясь, лепечет он, - хотя не знаю, какую из них вы имеете в виду...
Грегорио, почувствовав, что сейчас его верх, воздел правую руку и молвил строго и с силой:
- "Не поднимай руки на работника своего и дай ему отдых в труде его!"
Нарини сунул хлыст в петлю при седле и, беспокойно моргая, произнес:
- Я не хотел бы, падре, чтобы у вас сложилось обо мне превратное мнение...
- Не хотел бы этою и я, - твердо ответил монах.
Поворачивая лошадь, Нарини процедил:
- Желаю вам приятно провести день, падре.
- И вам того же, дон Марсиано, - вежливо отозвался монах.
Через несколько минут от майордомо осталось только облачко пыли, клубившееся по дороге к замку.
Пораженные женщины замедлили движения вальков; они не сводят глаз с монаха, который спокойно отряхивает хлебные крошки с сутаны, собираясь уйти.
- Вы спрашивали меня, как отдыхать, как разогнуть ненадолго спину. Вот я вам и показал. Разогнуть спину, передохнуть, перекинуться добрым словом оно и богу мило, и для спины полезно. Так-то!
Женщины поняли, рассмеялись радостно и кинулись целовать руки старику. Но тот, отдернув руки, строго проговорил:
- Кшшш, прочь, индюшки! Клюйте что-нибудь получше, чем моя морщинистая кожа! - И, подняв руку для благословения, добавил: - Господь с вами! Да будет светел ваш день!
Затем, повернувшись спиной к ним, зашагал вразвалку к недальнему своему жилищу в Тосинском аббатстве.
Петронила крикнула ему вслед:
- Падре! Разве есть в Священном писании заповедь, о которой вы говорили Нарини?
Грегорио оглянулся на красавицу, усмехнулся и задумчиво проговорил:
- Нету, девушка, а надо бы, чтоб была.
Прачки долго, с любовью, провожали глазами его коренастую фигуру, следя за тем, как поднимает пыль подол его сутаны, потом снова склонились над бельем. Но на сердце у них стало веселее, и искорка надежды затлела в душе.
* * *
Ладья отдала свое богатство. Шкуры обезьян - рыжие, светлые, полосатые и в пятнах; выделанные кожи, расписанные яркими красками; индейские боевые щиты, ткани, покрытые узором, повторяющим очертания листьев и цветов; веера из соломы и перьев попугая; ожерелья из когтей коршуна и зубов хищных зверей; раковины, диадемы из пестрых перьев, боевые топоры, тростниковые дудочки, мокасины, луки, стрелы, маски индейских воинов...
Каталинон сдал отчет за дорогу, принял похвалу и золотые монеты и бродит теперь в сумерках по двору, ищет тень тени своей, зеницу ока своего, душу души - Петронилу.
Час настал. Пора нам в путь.
Отзовись на голос мой.
Попроворней, милая, будь,
Поскорее дверь открой.
Откуда-то сверху отвечает ему девичий голос, подхвативший знакомую песенку, которую Каталинон, бывало, так любил слушать из прекрасных уст Петронилы:
Если ты уйдешь босой,
Не придется нам тужить
Брод за бродом, реку за рекой
Будем мы переходить.
Каталинон догадывается, что голос доносится с сеновала, и торопливо поднимается по скрипучей лестнице. Фонарь освещает горы зерна, где стоит девушка.
Влюбленные упали друг другу в объятия.
- Зачем нам свет? - шепчет Каталинон.
- Хочу разглядеть тебя после долгой разлуки. Хочу увидеть, все те же ли у тебя голубые глаза, - дразнит возлюбленного Петронила. - Что-то они будто выгорели... И странно так смотрят. Это, правда, ты?
- Это я, я, - шепотом отвечает Каталинон и гладит ей плечи.
- Ты вырос, ты возмужал, - без всякого стеснения продолжает та. Молоко на губах обсохло... И на подбородке щетина - колется! Пусти! Не очень-то ты похорошел там, за морем, а главное, я еще не знаю - поумнел ли...
- Ах ты, лиса! - смеется Каталинон. - Все такая же озорница! - И, снизив голос: - Скажи, Петронила, ты меня еще любишь?
- Видали! - надула губы девушка. - Год целый шатался по свету, как пить дать бегал там за каждой юбкой, а хочет, чтобы я его любила!
- Лопни мои глаза, если у меня что-нибудь было! - божится Каталинон. А ты была мне верна?
- Я-то была, а вот ты, вертопрах, конечно, нет!
Петронила гладит его по лицу, нежность охватывает ее. Она садится на груду кукурузы, Каталинон - рядом.
- Ах ты, ослик! - дрогнул ее голос, - Я по-прежнему тебя люблю...
Долгий поцелуй... Внезапно Петронила вырывается и в ярости кричит:
- Ага, я знала, ты изменял мне! Бесстыжий юбочник! - И девушка принимается колотить его обоими кулачками.
- Что с тобой? Что ты? - уклоняется от ударов Каталинон.
- Прочь с глаз моих, негодяй! - Тут Петронила ударяется в слезы.
Каталинон делает попытку обнять ее за талию, Петронила отталкивает его. Рвется из рук, кусается, а рыдания ее все горше. Каталинон клянется всеми предками, что он ни в чем не повинен, призывает в свидетели множество святых обоего пола - все тщетно.
- Да как тебе пришла в голову такая глупая мысль? - Каталинон трясет ее за плечи.
- Я сразу узнала, как только ты меня поцеловал! Ты целуешься совсем не так, как раньше!
