Эжен Сю - Вечный жид
Лицо Адриенны совершенно преобразилось при этих словах, высказанных с пылким увлечением: оно казалось сияющим; чувствовалось, что для девушки в эту минуту не существовало окружающего.
– Это потому, – продолжала она, все более и более возбуждаясь, – что в эти минуты я дышала чистым, животворящим воздухом свободы… Да… воздухом свободы, укрепляющим тело, драгоценным для души!.. Да, в эти минуты я видела женщин, моих сестер… не униженных эгоистичным господством, тем грубым и переходящим в насилие господством, которому они обязаны всеми соблазнительными пороками рабства; господством, прививающим обольстительную лживую кокетливость, пленительное коварство, притворную ласковость, обманчивое смирение, злобную покорность… Нет!.. я видела моих сестер, благородных сестер, спокойными и чистосердечными, потому что они были свободны… Я видела их верными и преданными, потому что им был предоставлен свободный выбор… Я видела их чуждыми высокомерию и угодливости, потому что над ними не было господина, которому нужно была бы льстить… Я видела их, наконец, любимыми, уважаемыми и оберегаемыми, потому что они имели право вырвать из бесчестных рук свою честно данную руку! О сестры мои! дорогие мои сестры!.. Я чувствую и верю, что это не обманчивые, утешительные мечты… Нет, это святые надежды, которые должны когда-нибудь исполниться!
Увлеченная помимо воли этими горячими словами, Адриенна должна была замолкнуть на минуту, чтобы вернуться к действительности. Она не заметила, как радостно сияли лица ее слушателей, переглядывавшихся друг с другом.
– Послушайте, да ведь это великолепно! – шепнул на ухо княгине сидевшей с ней рядом доктор, – она не могла бы лучше говорить, если бы была заодно с нами!
– Ее можно довести до нужного нам состояния, раздражая резкостью, – прибавил д'Эгриньи.
Но, казалось, гневное возбуждение Адриенны мгновенно улеглось, как только ее речь коснулась тех возвышенных чувств, которые она испытывала. И, обратясь к доктору, она заговорила с ним улыбаясь:
– Признайтесь, доктор, что нет ничего смешнее, чем высказывать определенные мысли в присутствии людей, которые не способны их понять. Теперь-то вам представляется случай поднять меня на смех за ту возбужденность ума, которую вы мне так часто ставите в упрек. Позволить себе так увлечься в такую важную минуту! А минута несомненно важная! Но что делать… Когда мне в голову западет какая-нибудь мысль, мне так же трудно устоять против того, чтобы ее не развить, как трудно было в детстве удержаться, чтобы не побежать за летящей мимо бабочкой…
– И Бог знает, куда вас заведут все эти пестрые, блестящие бабочки, появляющиеся в вашей голове. Безумная девочка… безумная головка! – отеческим и снисходительным тоном сказал Балейнье, улыбаясь. – Когда же эта головка сделается настолько же разумной, насколько она прелестна?
– А вот сейчас, доктор, – возразила Адриенна, – вы увидите, что я перейду к действительности, забуду свои грезы и заговорю о вещах реальных.
Обращаясь к тетке, Адриенна прибавила:
– Вы сообщили мне вашу волю, мадам; теперь моя очередь: менее чем через неделю я оставлю павильон и перейду жить в отделанный по моему вкусу собственный дом. Жить я там буду, как хочу… У меня нет ни отца, ни матери, и я ни перед кем не обязана отчитываться в своих поступках.
– Вы говорите вздор, – пожимая плечами, возразила княгиня, – вы, кажется, забыли, что у общества есть свои неоспоримые нравственные права, которыми мы сумеем воспользоваться… будьте в этом уверены!
– Вот как! Значит, вы милейшая тетушка, господин д'Эгриньи и господин Трипо, вы являетесь представителями общественной нравственности?.. Изобретательно, нечего сказать! Не потому ли, что господин Трипо смотрел на мои деньги как на свою собственность? Не потому ли…
– Однако позвольте!.. – прервал ее Трипо.
– Я сейчас, мадам, – продолжала Адриенна, обращаясь к тетке, не отвечая барону ни слова, – поскольку представился случай, задам вам несколько вопросов, касающихся неких моих интересов, которые до сих пор от меня скрывали…
При этих словах Адриенны д'Эгриньи и княгиня вздрогнули. Они обменялись тревожным и смущенным взглядом.
Адриенна не заметила этого и продолжала:
– Но сначала, чтобы покончить с предъявленными мне вами требованиями, вот мое последнее слово. Я буду жить так, как мне заблагорассудится… Не думаю, чтобы мне навязали такое унизительное и жестокое опекунство, каким вы угрожаете, если бы я была мужчиной и вела бы ту честную, свободную и благородную жизнь, какой до сих пор была моя жизнь…
– Но это безумная, нелепая идея! – воскликнула княгиня. – Желать жить так – значит доводить до последней границы забвение всех законов стыдливости: допускать такой разврат немыслимо!
– Позвольте, – возразила Адриенна, – но как же живут бедные девушки из народа, такие же сироты, как и я? Они ведь одиноки и свободны; какого же мнения вы о них? Несмотря на то, что они не получили, как я, такого воспитания, которое возвышает ум и очищает сердце, несмотря на то, что у них нет защищающего от дурных соблазнов богатства, какое имею я, – живут же они, честно и гордо перенося всякие лишения!
– Для этих каналий не существует ни порока, ни добродетели! – с гневом и ненавистью воскликнул Трипо.
– Княгиня, вы выгнали бы лакея, осмелившегося в вашем присутствии так выразиться, – обратилась Адриенна к тетке, будучи не в состоянии сдержать своего отвращения, – а меня вы заставляете выслушивать подобные вещи?
Маркиз д'Эгриньи толкнул под столом барона, забывшегося до того, что в салоне княгини он заговорил языком биржевых маклеров; чтобы загладить грубость Трипо, аббат сказал с особенной живостью:
– Не может быть никакого сравнения между этими людьми и особой вашего положения, мадемуазель Адриенна!
– Для католика такое различие между людьми не очень согласуется с учением Христа, – ответила Адриенна.
– Поверьте, что я могу сам быть судьей своих слов, – сухо возразил аббат. – Кроме того, эта независимость, которой вы добиваетесь, может принести самые непредсказуемые результаты, когда ваша семья захочет в будущем выдать вас замуж…
– Я избавлю мою семью от таких хлопот… Если я захочу выйти замуж, я сама позабочусь об этом… Я думаю, что это будет разумнее… хотя, откровенно говоря, вряд ли мне когда придет охота надеть себе на шею эту тяжелую цепь, которую эгоизм и грубое насилие навязывает…
– Неприлично выражаться так легкомысленно об институте брака, – сказала княгиня.
– В вашем присутствии особенно, не правда ли, княгиня? Извините, пожалуйста! Так вы боитесь, что моя независимая жизнь испугает женихов? Вот лишний повод настаивать на своем решении, так как я испытываю к ним полное отвращение. Я только и желаю напугать их. Но как? Предоставив им возможность составить обо мне самое дурное мнение! А лучший способ для этого – показать, что я живу точь-в-точь, как они. Я рассчитываю, что мои недостатки, капризы и фантазии предохранят меня от этих искателей!
– Этого вам недолго ждать, можете не беспокоиться, – заметила ее тетка, – особенно, если, к несчастью, подтвердятся те слухи, которые носятся о вашем поведении. Я не хочу, не смею верить тому, что рассказывают! Говорят, что вы настолько забыли все приличия, что позволяете себе возвращаться домой утром. Конечно, я не могу верить таким ужасам!
– Напрасно, княгиня… потому что это…
– Итак, вы признаетесь! – воскликнула княгиня.
– Я никогда не отказываюсь от своих поступков!.. Сегодня я возвратилась в восемь часов утра!
– Слышите, господа?! – воскликнула госпожа де Сен-Дизье.
– Ах! – пробасил господин д'Эгриньи.
– Ах! – фальцетом присоединился барон.
– Ах! – со вздохом прошептал доктор.
Услыхав эти жалобные возгласы, Адриенна хотела было объясниться, оправдать свое поведение, но затем гордость взяла верх, и она решила не унижаться до объяснений.
– Итак, это правда! – продолжала княгиня. – Признаюсь, я думала, что вы ничем меня больше не удивите… но такое поведение мне казалось невозможным… и если бы не ваше дерзкое признание, я никогда бы этому не поверила…
– Лгать мне всегда казалось большей дерзостью, чем сказать правду.
– Но откуда же вы возвращались, мадемуазель, где вы были?
– Я никогда не лгу, – прервала княгиню молодая девушка – но я никогда не скажу того, чего не хочу сказать. Оправдываться, когда предъявляют столь гнусные обвинения, по-моему, низость. Оставим же этот разговор: ничто не заставит меня изменить моему слову. Перейдем к другому. Вы хотите учредить надо мной унизительную опеку, а я хочу жить по-своему, Увидим, кто уступит: вы или я. Затем я должна вам напомнить, что дом этот принадлежит мне. Раз я из него ухожу, то мне все равно, останетесь вы в нем или нет. Но что касается нижнего этажа, тех двух апартаментов, которые там находятся, кроме приемных комнат, ими я распорядилась: они мне нужны на определенное время.
