Юлия Жадовская - В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА
- Люди, ангел мой! Все мы люди, все человеки. Ближнего осудить падки… Однако прощай! Анна Федоровна разоспалась, ее не дождешься. Дай-ка я тебя перекрещу, голубушку мою.
Маша смиренно, почти благоговейно, склонила перед благословляющей рукой старика свое юное цветущее чело и жарко, в первый раз в жизни, крепко прижалась губами к этой руке… Яков Иваныч так и обомлел… только ничего не сказал, а поцеловал ее в лоб и в глаза и еще раз перекрестил.
____________________
На другой день, когда уже почти стемнело, Маша возвратилась домой с дальней прогулки. Она последнее время особенно полюбила ходить к лесу, отделявшему Голубково от их усадьбы. Ни холод, ни дождь, ни ветер не останавливали ее. Там дожидался ее Арбатов; там она переживала всю горячку первой, страстной любви, весь бред юности, волшебный сон весенней поры жизни. Да, в ней все пело и сияло радужными лучами. И страстный поцелуй, и горячее пожатие руки, и вдохновенный неотразимый взгляд - все это набежало каким-то крутящим ураганом на молодую девушку и будто влекло и несло ее в неведомый океан, к далеким, желанным, заветным берегам…
В окнах дома светились уже огоньки, и только заметя их, Маша подумала, что она поздно загулялась, что в доме о ней вспоминают, толкуют. Вчера была Арина Дмитревна, и Анна Федоровна что-то шепталась с ней и после этого как будто сердится на Машу. Третьего дня посылали даже за Варварой Капитоновной, и та гадала Анне Федоровне. Все это показалось Маше противно. Мать судила о ней с посторонними, жаловалась на нее; между ней и дочерью воцарилось разъединение вследствие полного непонимания друг друга… По мере того как Маша приближалась к дому, в ушах, в душе ее замирали сладкие речи, отлетали блаженные грезы, вставали другие думы, слышался иной голос - и Налетов являлея перед ней, облеченный какой-то властью и силой… Чем ближе подходила она к дому, тем гуще крутились над ней свинцовые облака, тем чаще становились крупные капли дождя, тем унылее и безответнее тонули в вечернем мраке все предметы. Туманное, безрассветное пространство раздвигалось перед ней все шире, все безграничнее, будто хотело поглотить ее. И только два освещенных окна дома глядели на нее, как два огненных зорких глаза…
Маша торопливо вбежала на крыльцо и отворила дверь в девичью, где при сальном огарке свистали веретена прявших горничных и, дымясь, грелся тусклый самовар.
- Чтой-то, сударыня, как поздно! - обратилась к ней Аграфена. - Хоть бы вы маменьку-то пожалели, ведь они беспокоятся. Уж посылать за вами хотели. Брали бы кого-нибудь с собой, сударыня; как можно одним, - прибавила она, видя, что Маша не отвечает.
- Я лучше люблю одна, - отвечала Маша, медля идти к матери. - Маменька сердита?
- Да, в неудовольствии-с.
Маша храбро вошла к матери.
- Я тебе говорю серьезно, Марья Петровна, - заговорила тотчас же Анна Федоровна, - чтоб ты по вечерам одна не шаталась! Долго я смотрела, думала, что из тебя выйдет, не опомнишься ли! ну а теперь я приказываю тебе одной из дому не выходить. Нет, ты еще погоди, ты из материнской воли не вышла; я проказы-то твои да самовольство укрощу! Чтоб не сметь одной по лесам шататься, как девке какой-нибудь! Слышишь?
- Слышу, - отвечала Маша.
- Господи Боже! уж до чего дошло! все даже говорить стали… Скрывай, скрывай больше от матери, неблагодарная! Это за все-то мои попечения!
И пошла, и пошла ворчать Анна Федоровна все на один лад. Маша хранила упорное, глубокое молчание. Сперва голос матери раздражал ее, так что ее не раз подергивало от нетерпения; но так как история эта длилась целый вечер, то Маша невольно стала думать о другом: думы понесли ее на причудливых волнах своих все дальше и дальше… Действительность исчезала; слова Анны Федоровны слышались точно где вдали и теряли для девушки всякий смысл.
- Маменька! - сказала наконец Маша спокойно, без всякой досады, - я спать пойду, мне нездоровится.
- Ступай, - отвечала ей мать сердито.
- Благословите меня.
- Зачем тебе материнское благословение? тебе оно не нужно.
- Маменька! - сказала Маша кротко и примирительно, - как знать, может быть, я нынешней ночью умру: сами же измучитесь, что и проститься со мной не хотели.
- Нечего глупости выдумывать! Уж это мне пора о смерти думать… Что ты мне пики изволишь говорить.
- Вы меня не благословите?
- Ну прощай, Бог с тобой. И она перекрестила Машу.
- Мне здесь не жить, - говорила Маша самой себе, укладываясь в постель, - лучше живой в гроб лечь… Жаль мне только Якова Иваныча, да так что-то сердце замирает… Недаром я никогда птиц в клетках держать не могла и где увижу бывало, так выпустить и хочется… Бедные птички!
____________________
- Что-то придет ли она, моя милая девочка? - думал Арбатов, пробираясь в стороне от дороги густой чащей соснового леса к обычному месту свиданий его с Машей. - Пусть строгие философы, вроде Налетова, толкуют что хотят, а я еще никогда не проводил таких приятных минут, какие провожу с ней в этом диком перелеске… И как будто
я виноват, что она любит меня! Я не обманывал ее ложными обещаниями… Что такое любовь? - светлый праздник души, пышный цветок сердца, упоительная минута вдохновения… Там, под голубым небом Италии, звучал мне чудный голос Анжелики; здесь мне улыбается милое личико Маши - и там и здесь отражается все тот же, вечно искомый и никогда неуловимый идеал человеческого блаженства… А жаль мне расстаться с ней! Так и увез бы ее!.. Да ведь, поди, не решится? начнутся хныканья, ломанья, - прощай, поэзия! Когда я намекал ей об этом последний раз, она промолчала и переменила разговор… А вот и она!
Он пошел навстречу мелькавшему между дерев серенькому платьицу.
- Ты устала, мой ангел? - сказал он, взяв Машу за обе руки.
- Я скоро шла и сделала большой обход; мать сердится и подозревает; она запретила мне ходить одной вечером, вот я сегодня раньше и пришла, как обещала.
- Какое у тебя озабоченное выражение лица, Маша.
- Ты когда едешь? - спросила Маша, не обращая внимания на его слова.
- Позабудем о разлуке, моя милая! сегодня и то мне напомнил о ней приезд Налетова.
- Я не могу забыть… Может быть тебе легко…
- Маша! не грех ли? Я как помешанный все эти дни. Мне так тяжело уезжать, так тяжело!..
- В самом деле? Ну так возьми меня с собой… Я не стесню тебя?
Арбатов несколько минут смотрел на нее с восторженным удивлением.
- О милая! верить ли!..
- Мне нечего жалеть, мне этой жизни не нужно… Все равно, я не перенесу ее без тебя, и ты для меня - все!
- Маша!..
- Ты говоришь, Налетов приехал? - сказала она, уклоняясь от его объятий, - он знает про нашу любовь?
- Да, знает.
- Ну что, как он на это смотрит?
- Что нам за дело до чужих взглядов!
- Нет, что он говорит?
- Да как всегда: с иронией, с недоверчивостью.
- Почему же с недоверчивостью?
- Ведь ты его знаешь… это, говорит, хорошо - потревожить, пощекотать душу недурно… Чудак!
- Он, видно, никогда не любил?
- Кто его знает! Маша задумалась.
- Ну, так когда же ты едешь? - спросила она.
- О, теперь, когда хочешь, хоть сейчас…
- Завтра, в ночь. Остановись у полянки - ты знаешь? - и жди меня, я приду… А Налетову до тех пор ничего не говори; пусть он ничего не знает и не ожидает. Прощай пока, до свидания! Дальше не ходи; место открытое, увидят. Ты веришь теперь?.. - прибавила она с грустной и кроткой улыбкой и побежала вниз по тропинке с пригорка, которым заканчивался лес.
____________________
- Помилуй! - говорил Налетов Арбатову, выезжая с ним в крытом, покойном, щегольском тарантасе со двора его старой запущенной усадьбы Голубкова, - кто в теперешнее время ночью пускается в путь! По здешним дорогам не мудрено шею сломить.
- Как-нибудь доедем… - отвечал Арбатов как-то уж слишком беспечно и весело. - Какая скверная погода!
- Еще скверней для тех, кто идет пешком, - сказал Налетов. - Что тут такое, батюшки! - вскричал он спустя несколько минут при сильном толчке тарантаса, по которому хлестнуло ветками старых сосен, - тут трущоба какая-то! нет, уж, пожалуй, лучше бы пешком идти…
Арбатов захохотал.
- Трус же ты порядочный! - сказал он.
- Будешь трус! я не привык ездить закупоренный, да и потемок терпеть не могу! У всякого своя слабость…
- Вот только бы этот лесишко поганый проехать, - вмешался кучер, - а там дорога гладкая; фонари зажжем.
- Оно и дело! - воскликнул Налетов, - по гладкой дороге фонари зажечь, а в трущобе, где можно на каждом шагу полететь вверх ногами, фонарей не нужно… Ну вот стали! Что еще сделалось?
- Полянка? - спросил Арбатов кучера тревожно и пытливо.
- Полянка-с, - отвечал тот с обычным хладнокровием русского человека.
- Фонарь засвети. Дай сюда, я засвечу; на ветру не засветишь.
- Да что ты, увозишь что ли кого? - спросил Налетов, - или проститься ждешь? Неужели?.. Нет, в такую потьму и ненастье она не решится…
