Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни
Полковник Помплей сидел за конторкой. На нем надет был синий сюртук, вычищенный до последней пылинки и застегнутый на все пуговицы; серенькие панталоны плотно обтягивали его ноги и внизу придерживались плоской цепочкой; эта выдумка избавила мистера Помплея от лишних расходов на штрипки, никто еще не видел полковника Помплея в шлафроке и туфлях. Он сам и его дом одинаково находились в порядке: во всякое время они готовы были встретить посетителей.
Полковник был небольшего роста, плотный мужчина, с заметным расположением к тучности, с весьма красным лицом, которое, по видимому, не только было выбрито, но даже налакировано. Он носил плотно остриженные волосы, исключая только переда, где они образовали то, что у парикмахеров называется перышком; но это перышко было совершенно как чугунное: до такой степени оно было жостко и упруго. Твердость и решительность резко обнаруживались на лице полковника. Черты лица его выражали задумчивость, как будто он постоянно размышлял о том, каким бы образом ему вернее свести концы с концами!
Таким образом, он сидел за книгой домашнего хозяйства; в руке держал он стальное перо и от времени до времени ставил на полях книги крестики или вопросительные знаки.
«Горничную мистрисс М'Катьчлей нужно посадить на рационы, сказал он, про себя.» – Боже праведный! сколько она одного чаю выпивает! вот и опять чай, и опять!»
В эту минуту кто-то скромно позвонил в прихожей.
«Слишком ранний посетитель! – подумал полковник – видно, опять пришли за какой нибудь пошлиной!»
В гостиную вошел опрятно одетый лакей.
– Какой-то джентльмен желает вас видеть, сэр, сказал он.
– Джентльмен? повторил полковник, взглянув на часы. – Уверен ли ты, что это действительно джентльмен?
Этот вопрос привел лакея в некоторое замешательство.
– Не могу сказать, сэр, что я совершенно уверен; но, судя по его разговору, он должен быть джентльмен. Он говорит, что приехал из Лондона собственно затем, чтоб повидаться с вами, сэр.
Около этого времени между полковником и одним из лондонских адвокатов происходила длинная и весьма интересная переписка касательно верного места для прибыльного обращения капиталов мистрисс Помплей. Вероятно, это тот самый адвокат…. да! это непременно должен быть он, тем более, что он недавно писал полковнику о желании переговорить с ним лично.
– Просить! сказал полковник: – и когда я позвоню, то подать сюда сандвичей и хересу.
– Сандвичей с ростбифом, сэр?
– С ветчиной.
Полковник отложил в сторону счетную книгу и вытер стальное перо.
Через минуту дверь отворилась, и лакей провозгласил:
– Мистер Дигби!
Лицо полковника изменилось; он пошатнулся назад.
Дверь затворилась. Мистер Дигби, достигнув середины комнаты, прислонился к большому письменному столу. Бедный воин казался еще болезненнее и ободраннее теперь в сравнении с тем временем, когда лорд л'Эстрендж почти насильно вручил ему свой бумажник. Несмотря на это, лакей обнаружил с своей стороны знание света, назвав его джентльменом: другого названия нельзя было применить к нему.
– Сэр, торжественным тоном начал полковник, после столь неожиданной встречи: – я не ожидал этого удовольствия.
Бедный посетитель окинул томным взором комнату и, с трудом переведя дух, опустился на стул. Полковник смотрел на него, как смотрит человек на бедного родственника, и застегнул сначала один панталонный карман, потом другой.
– Я полагал, что вы в Канаде, сказал наконец полковник.
Мистер Дигби собрался в это время на столько с духом, что мог говорить.
– Тамошний климат был убийствен для моей дочери, отвечал он кротко, и даже боязливо: – и вот уже несколько лет, как я воротился оттуда.
– Значит вы нашли довольно выгодное место в Англии, что решились оставить Канаду?
– Моя дочь не пережила бы там другой зимы…. так по крайней мере говорили доктора.
– Какой вздор! возразил полковник.
Мистер Дигби тяжело вздохнул.
– Я бы не явился к вам, полковник, еслиб знал, что вы примете меня за нищего.
Лицо полковника прояснилось.
– Весьма благородное чувство с вашей стороны.
– Я не явился бы, поверьте; я не беспокоил вас даже и тогда, когда находился в более затруднительных обстоятельствах. Но дело вот в чем, полковник, прибавил бедный родственник, с едва заметной улыбкой: – военные действия прекращаются и мирные переговоры приводятся уже к концу.
Полковник, по видимому, был тронут.
– Ради Бога, Дигби, зачем говорить об этом! мне это слишком не нравится. Вы моложе меня, и, право, ничего неможет быть неприятнее, как смотреть на вещи с такой мрачной стороны. Вы говорите, что существование ваше обеспечено; так по крайней мере я понимаю вас. Мне приятно слышать это; тем более, что в настоящее время я ничем не мог бы помочь вам: у меня так много расходов. Значит у вас, Дигби, идет все хорошо.
– О, полковник! воскликнул воин, с лихорадочной энергией и вместе с тем всплеснув руками. – В настоящее время я решаюсь умолять вас не за себя, но за мое дитя! У меня есть единственная дочь. Она была так добра ко мне. Она будет стоить вам весьма немного. Возьмите ее к себе, когда я умру, обещайте приютить ее у себя в доме: вот все, о чем я умоляю вас Вы ближайший мой родственник: мне не к кому больше обратиться. К тому же вы не имеете своих детей, а я уверен, она будет отрадою для вас, какою была в этом мире для меня!
Если лицо полковника Помплея отличалось краснотой в обыкновенное время, то при этих словах бедного Дигби оно разгорелось до того, что нет никакой возможности приискать слова, которым бы можно было хотя приблизительно определить степень его красноты.
– Этот человек сошел с ума! произнес он наконец, с таким удивлением, под которым почти скрывался гнев, кипевший в груди его. – Чисто-на-чисто сошел с ума! Мне взять его дочь! поместить у себя в доме, кормить, поить и одевать огромного, положительно голодного ребенка! Нет, милостивый государь, я часто, очень часто говаривал мистрисс Помплей: какое счастье, что у нас и ет детей! С семейством, с ребятишками мы не имели бы возможности жить так, как мы теперь живем: нам никогда бы не свести концов с концами! Взять ребенка – самое раззорительное. самое хищное, самое гибельное создание в мире – взять на свое попечение ребенка!
– Она привыкла часто оставаться без куска хлеба, сказал мистер Дигби, и в его словах отзывался подавленный вопль отчаяния. – О, полковник! позвольте мне увидеть вашу жену. Быть может, я скорее трону её сердце: она женщина!
Несчастный отец! неуместнее, несноснее этой просьбы судьба никогда не влагала в уста твои!
Возможно ли допустить, чтоб мистрисс Помплей увидела Дигби? Возможно ли допустить, чтоб мистрисс Помплей узнала, в каком положении находятся знаменитые родственники полковника? Это то же самое, что позволить себе с одного разу потерять все свое достоинство. При одной мысли об этом, полковнику казалось, что от стыда он погружался в землю. Под влиянием сильного, тревожного чувства, он бросился к боковой двери, с намерением запереть ее. Праведное небо! ну, что бы было, если бы в эту минуту вошла мистрисс Помплей! Имя посетителя уже известно в доме. Легко может статься, что и мистрисс Помплей узнала уже, что Дигби беседует с её мужем; может статься, она уже одевалась, чтобы достойно принять почетного гостя… о, нет! теперь нельзя терять ни одной секунды!
Терпение полковника лопнуло.
– Милостивый государь, я удивляюсь вашей дерзости, вашему нахальству. Увидеть мистрисс Помплей! как вы осмелились подумать об этом! Я давно уже не признаю вашего родства. Я не хочу, чтобы жена моя – женщина, сэр, благородная, смею сказать, знаменитой фамилии – была унижена этиме родством. Сделайте одолжение, сэр, не горячитесь по пустому: Джон Помплей не такой человек, чтобы позволить издеваться над собою, оскорблять себя в своем собственном доме. Я говорю прямо, что вы унижаете мою фамилию. Не вы ли утопили себя в долгах и расточили все свое состояние? Не вы ли женились на низком создании на дочери какого-то барышника? сын такого почтеннейшего отца! Не вы ли, бессовестный, продали свое выгодное, видное место? Куда девался весь ваш капитал, это известно одному только Богу! Не вы ли сделались – я содрагаюсь произнести это слово! – простым комедиантом? И когда вы довели себя до последней ступени в нищете, кто, как не я, дал вам двести фунтов из моего собственного кошелька, и дал с тем, чтобы вы отправились в Канаду? А вы снова очутились здесь и просите меня с хладнокровием, которое душит меня слышите ли, сэр? душит меня! вы просите, чтобы я принял в дом свой вашу дочь, которую вам вздумалось иметь, – дочь, которой родственные связи с материнской стороны – страшный позор, поношение для моего дома. Оставьте мой дом, сэр! сию минуту вон отсюда!.. Бога ради только не в эти двери! а вот сюда.
