Оноре де'Бальзак - Сочинения
– Нет, – сказала баронесса.
– Я не хочу подвергать его такому испытанию, вы слишком терзались бы, – сказал священник. – Вся Геранда встревожена страстью шевалье к этой амфибии – не мужчине и не женщине, – которая курит, как гусар, пишет, как журналист, и в данную минуту приняла к себе самого опасного из всех сочинителей, если верить почт-директору, который знаком со всеми журналами. В Нанте много идет разговоров об этом. Сегодня утром этот кузен Кергаруэт, который желал бы выдать Шарлотту за человека с шестьюдесятью тысячами ливров годового дохода, приезжал к мадемуазель де Пен-Холь и взвинтил ее своими рассказами о мадемуазель де Туш, которые длились семь часов кряду. Однако, вот уже без четверти десять, а Калиста все нет. Он, конечно, в Туше и вернется, может быть, только утром.
Баронесса молча слушала священника, который незаметно перешел с диалога на монолог; его духовная дочь не могла скрыть своего беспокойства при его словах и то краснела, то принималась дрожать. Когда аббат Гримон увидал, что из чудных глаз взволнованной матери потекли слезы, он смягчился.
– Я завтра повидаю мадемуазель де Пен-Холь, успокойтесь, – сказал он, стараясь ее утешить. – Может быть, беда еще не так велика, я все узнаю. К тому же мадемуазель Жакелина вполне доверяет мне. Да, наконец, ведь Калист наш воспитанник и не поддастся искушению дьявола. Он не захочет лишать свою семью мира и спокойствия и не расстроит планов, которые мы все строим относительно его будущности. Итак, не плачьте, не все еще погибло: ошибка не есть неисправимый порок.
– Вы мне сообщили только подробнее то, что я и раньше знала, – сказала баронесса. – Разве не я первая заметила в Калисте перемену? Всякая мать сейчас чувствует, если она отступает на второй план в сердце сына, или если она не одна царит в нем. Этот фазис жизни очень тяжел для матери, и хотя я всегда ждала этого момента, но не думала, что он настанет так скоро. Наконец, я желала бы, чтобы он, по крайней мере, отдал свое сердце особе достойной, а не какой-то фиглярке, комедиантке, женщине, живущей почти в театре, какой-то писательнице, которая привыкла быть неискренней в своих чувствах, одним словом, дурной женщине, которая будет его обманывать и сделает несчастным. У нее уже были романы?..
– Несколько даже, – отвечал аббат Гримон. – А между тем эта нечестивая женщина родилась в Бретани! Она портит нашу страну. Я скажу в воскресенье проповедь на эту тему.
– Ради Бога, не делайте этого, – воскликнула баронесса. – Рабочие и крестьяне, пожалуй, бросятся на Туш. Калист истый бретонец и достойный представитель своего рода; случись он тут, быть несчастью, потому что он будет защищать ее, как будто дело идет о Пр. Деве.
– Вот и десять часов, желаю вам спокойной ночи, – сказал аббат Гримон, зажигая свой фонарь, который весь блестел чистотой, свидетельствуя, как заботливо смотрела за хозяйством его экономка. – Кто мог бы подумать, – продолжал он, – что молодой человек, вами выкормленный, мною воспитанный в христианских воззрениях, горячий католик, ребенок, живший, как невинный младенец, вдруг погрязнет в такой тине?
– Да верно ли все это? – сказала мать. – Какая же женщина может устоять перед Калистом?
– Лучшим доказательством этого служит долгое пребывание этой чаровницы в Туше. За все двадцать четыре года, прошедшие с ее совершеннолетия, она никогда так долго не засиживалась здесь. К счастью для нас, ее появление было всегда недолговременно.
– И сорокалетняя женщина, – продолжала баронесса. – Я слышала в Ирландии, что такие женщины особенно опасны для молодых людей.
– В этом я совершенный профан, – сказал священник. – И умру в таком же неведении.
– Ах, и я также, – наивно возразила баронесса. – Как бы хотелось знать, что такое любовь, чтобы следить за Калистом, чтобы дать ему совет и утешить его.
Священник вышел на чистенький дворик не один: за ним последовала и баронесса в надежде, не услышит ли шаги Калиста по Геранде: но до нее только доносился стук медленных, тяжелых шагов священника, которые постепенно замолкли вдали и прекратились, когда перед ним открылись церковные ворота. Бедная мать вернулась в дом с отчаянием, думая о том, что весь город уже знает про то, что она считала тайной от всех. Она села, подрезала фитиль в старинной лампе и взяла в руки вышиванье в ожидании Калиста. Баронесса льстила себе надеждой, что таким путем она заставит сына возвращаться домой раньше и проводить меньше времени у мадемуазель де Туш. Но расчеты ее материнской ревности оказались неверны. Изо дня в день, визиты Калиста в Туш делались все продолжительнее, и возвращался он домой каждый вечер все позднее: накануне он вернулся только в полночь. Баронесса, поглощенная своими тревожными материнскими думами, быстро делала крестики по привычке думать и работать одновременно. Если бы кто увидал ее, склоненную над работой при свете лампы, среди стенных панелей, которым было, но крайней мере, лет четыреста, всякий восхитился бы этой чудной картиной. Цвет лица Фанни был настолько прозрачен и кожа так нежна, что, казалось, все ее мысли можно было прочесть на ее светлом челе. Она спрашивала себя, вдруг охваченная любопытством, которое иногда овладевает невинною душой нравственной женщины, какими демонскими тайнами владеют эти жрицы Ваала, что так чаруют мужчин и заставляют их забыть и мать, и всю семью, и родину, и свои интересы. То ей вдруг сильно хотелось увидать эту женщину, чтобы самой судить о ней. В ее ушах еще звучали слова священника о вредном влиянии нынешнего века на молодые умы, и она со страхом представляла себе, как испортится нравственность ее сына, бывшего до сих пор невинным, как молодая девушка, с которой он мог поспорить своей чистой красотой.
Калист, в жилах которого текла кровь бретонская и ирландская, этот благородный отпрыск двух знатных родов, был очень заботливо воспитан матерью. До той самой минуты, как баронесса передала его на руки священника Геранды, он, она твердо была уверена в этом, не слышал ни одного безнравственного слова, не имел понятия ни о чем дурном. Мать его, вскормив его своим молоком и таким образом дважды поделившись с ним своей плотью и кровью, передала его священнику совершенно чистым душой, и он из уважения к их семье обещал дать ему вполне законченное образование на христианских началах. Калист прошел полный курс той семинарии, где учился сам аббат Гримон. Баронесса со своей стороны научила его английскому языку. Не без труда удалось им найти учителя математики среди служащих в С.-Назере. Само собой понятно, что Калист совершенно был незнаком с новой литературой и с теми новыми открытиями, которыми обогатилась наука за последнее время. В курс его ученья вошла география, общая история, в том размере, как ее проходят в женских пансионах, затем латинский и греческий язык, в объеме курса семинарий, древние классики и французские авторы в очень ограниченном числе. Когда, шестнадцати лет, он приступил к изучению философии, которую ему преподавал также аббат Гримон, то он оставался не менее чистым, как и когда Фанни передала его кюре. Церковь была с ним так же осторожна и так же берегла его, как и мать. Не будучи очень набожным, боготворимый всеми, юноша был, тем не менее, ревностным католиком. Баронесса мечтала устроить спокойную, незаметную и тихую жизнь своему красивому и неиспорченному нравственно сыну. Она ждала от одной старой тетки наследство в две или три тысячи ливров стерлингов. Эта сумма, плюс теперешнее состояние дю Геников, давала Калисту возможность выбирать себе невесту с двенадцатью или пятнадцатью тысячами ливров дохода. Будь то Шарлотта де Кергаруэт, с богатым наследством от тетки, или какая-нибудь богатая ирландка, для баронессы это было безразлично. Любви она сама не знала и в браке видела, как и все окружавшие ее, только выгодную аферу. Страсти были чужды этим старикам, исключительно занятым спасением своей души, Богом, королем и своим состоянием. Неудивительно поэтому, что грустные мысли наполняли ум баронессы и что ее материнские чувства были жестоко оскорблены поведением сына, любовью и интересами которого только и жила она. Если бы молодая чета стала жить экономно и благоразумно, то их дети, в свою очередь, живя расчетливо, могли бы выкупить земли и снова вернуть себе богатство. Баронесса хотела бы дожить до глубокой старости, чтобы увидать свое потомство в полном денежном довольстве. Мадемуазель дю Геник также одобряла этот план, и вдруг все гибло из-за мадемуазель де Туш. Баронесса с ужасом услыхала, что уже била полночь. Еще целый час пришлось ей томиться, а Калиста все не было.
– Неужели он останется там? – сказала она себе. – Это было бы еще впервые. Мое бедное дитя!
В эту минуту раздались по переулку шаги Калиста. Бедная мать, в сердце которой радость сменила собой беспокойство, порхнула в двери залы и открыла ее сыну.
