Уильям Фолкнер - Притча
Сержант лишь захлопнул за капралом дверцу, машина тронулась; в машине с ним были только двое: старик в слишком большом чине, чтобы носить смертоносное оружие, даже если и не слишком старый, чтобы пользоваться им, и водитель, руки которого все равно были заняты, даже если бы он не сидел спиной к капралу, а за прошедшие четыре дня возле него постоянно были не один или двое, а от двадцати до тысячи вооруженных людей, уже державших палец на спусковом крючке; машина выехала из лагеря и, хотя от старика в фуражке с галунами и в плаще цвета ночи, сидящего в углу напротив него, не последовало ни указания, ни приказа, понеслась не в город, а по окраине, все быстрее и быстрее, оглашая гулким эхом узкие улицы пустынных кварталов, делая резкие повороты, словно сама знала место назначения; потом окраина осталась позади, дорога пошла вверх, и капрал стал догадываться, куда они едут; город, уходя вниз, начинал открываться им; старик опять не произнес ни слова; машина просто остановилась, и, глядя мимо изящного тонкого профиля под словно бы невыносимой тяжестью фуражки с околышем и галунами, капрал увидел не Place de Ville - они были еще не так высоко над городом, - а словно бы зарево ее неустанной и бессонной тревоги, принявшей блеск и сияние света.
- Побыстрее, мое дитя, - сказал старый генерал, на сей раз не ему, а водителю. Автомобиль тронулся, и теперь капрал догадался, куда они едут, потому что впереди находилась лишь старая римская крепость. Но если он при этом ощутил прилив какого-то инстинктивного и чисто физического страха, то заметно этого не было. И если в эту минуту разум говорил ему: _Ерунда. Твоя тайная казнь в укромном месте сделала бы невозможным то, ради чего они остановили войну и заперли в камеру всех тринадцать_, - то этого не было слышно: он просто сидел, выпрямись, не откидываясь на спинку сиденья, настороженный, но совершенно хладнокровный, сосредоточенный и сдержанный; автомобиль, уже на второй скорости, но по-прежнему быстро проходил последние крутые извилистые повороты, потом наконец каменная громада крепости словно бы надвинулась и нависла зловещей тенью; автомобиль, сделав последний разворот, остановился, потому что ехать дальше было невозможно, и не водитель, а сам старый генерал распахнул дверцу, вылез и придержал ее, капрал последовал за ним, выпрямился и хотел было взглянуть на город, но старый генерал сказал: "Нет, пока не надо", - и повернулся в другую сторону, капрал стал взбираться вслед за ним по последнему, крутому и каменистому, склону, где можно было двигаться только пешком; старая крепость не высилась над ними, а припадала к земле, она была не готической, а римской: не вздымалась из несбывшихся надежд человека к звездам, а, выделяясь на их фоне, словно щит или сжатый кулак, напоминала о его смертности.
- Теперь обернись и взгляни, - сказал старый генерал. Но капрал уже обернулся, глядел - вниз, в черноту, где лежал город, мерцая, словно груда сухих тлеющих листьев, мириадами огней страдания и непокоя, более густых, плотных, чем звезды, будто вся непроглядная тьма и весь неизбывный ужас хлынули сплошным валом, волной на Place de Ville и затопили ее.
- Смотри. Слушай. Запоминай. Одну минуту, потом выбрось это из головы. Забудь о том страдании. Ты заставил их бояться и страдать, но завтра ты снимешь с их душ бремя того и другого, и они будут лишь ненавидеть тебя - из ярости, что ты привел их в ужас, из благодарности, что избавил от него, и из-за того, что ты уже будешь недоступен ни тому, ни другому. Поэтому выбрось это из головы и сними бремя со своей души. Теперь посмотри дальше. Перед тобой вся земля, вернее, половина ее, целая половина земли до самого горизонта. Правда, она темная, но темная лишь отсюда; ее темнота - это лишь та же безвестность, которую человек может сомкнуть, словно занавес, за своим прошлым, и не только когда его вынудит к этому отчаяние, но и когда ему захочется этого для покоя и уединения. Конечно, сейчас в ней ему открыт лишь один путь: на запад, лишь одно - западное - полушарие сейчас доступно ему. Но и оно достаточно велико для уединения на год, потому что это состояние продлится не больше года, и потом уже ему будет доступна вся земля. Они попросят встречи для выработки условий уже нынешней зимой; в будущем году мы даже добьемся того, что назовем миром, - на короткое время. Просить о нем будем не мы: просить будут они - немцы, лучшие на свете солдаты в настоящее время или даже в течение двух тысяч лет, потому что даже римляне не смогли их покорить, - единственный на земле народ с призванием и страстью даже не к славе, а к войне, они ведут войну не для покорения и завоевания, а как обычное занятие, как работу, и проиграют нынешнюю именно по этой причине: потому что они лучшие солдаты на свете; не мы, французы и англичане, принимающие войну лишь как последнее средство, когда все остальное не возымело успеха, а они, немцы, не отступившие ни на фут с тех пор, как почти четыре года назад перешли бельгийскую границу; и с тех пор каждое решение было либо их, либо ничьим, они не остановятся даже теперь, хотя понимают, что еще одна победа погубит их; возможно, они одержат еще две или три победы (количество не будет иметь значения), а потом будут вынуждены капитулировать, потому что характерным свойством войны является ее гермафродитизм; первопричины победы и поражения кроются в одном теле, и необходимый противник, враг, - это лишь ложе, на котором они изнуряют друг друга, порок, лишь еще более жуткий и роковой оттого, что меж ними нет преграды или границы, способной исцелить их лишь нормальным расстоянием, невозможностью совокупляться, от чего их не спасает даже оргазм; это наиболее расточительный и роковой порок из всех, до сих пор изобретенных человеком, в сравнении с ним обычный разврат, пьянство и азартные игры, способные, как бессмысленно верит человек, погубить его, - не более чем леденец в сравнении с бутылкой, куртизанкой и игорным столом. Порок этот укоренился в человеке так давно, что уже стал достойным принципом поведения, национальным алтарем его любви к пролитию крови и славным жертвам. Даже более того: необходимым условием не господства нации, а ее выживания, мы с тобой видели в войне последнее прибежище политики; я, разумеется, нет, но ты увидишь - сможешь увидеть, если захочешь, - как она станет последним спасением от банкротства, ты увидишь - сможешь увидеть, если захочешь, - тот день, когда нация, обедневшая от перенаселенности, объявит войну богатому и великодушному противнику, который разгромит ее в самые сжатые сроки и станет кормить ее народ из своих запасов. Но сегодня эта проблема не стоит перед нами, и даже если бы стояла, то, находясь в союзе с самым богатым победителем, мы - Франция и Англия - оказались бы в благоприятной ситуации, дающей возможность извлечь из своей победы почти столько же, сколько немцы извлекут из поражения. Наша - если угодно, назови ее моей - проблема более неотложна. Мы живем на земле. Половина ее сейчас в твоем распоряжении; очень может быть, что к Новому году в твоем распоряжении будет она вся, все ее Пределы, за исключением этого крошечного гнойника, который люди называют Европой, - и кто знает? - со временем, при некоторой сдержанности и осторожности, ты, если захочешь, снова обретешь и ее. Возьми мой автомобиль - ты умеешь водить, не так ли?
- Да, - сказал капрал. - И уехать?
- Послушай, - сказал старый генерал. - Возьми автомобиль. Если ты умеешь водить, флажок на капоте проведет тебя в любое место Европы к западу от немецкой линии фронта; если ты водишь хорошо, мотор под капотом доставит тебя к побережью - в Брест или Марсель - за два дня; у меня заготовлены бумаги, которые позволят тебе сесть там на любой корабль и отдавать приказания капитану. Потом Южная Америка-Азия-тихоокеанские острова; выбрось все это из головы, откажись от своей пустой и тщетной мечты. Нет, нет, торопливо продолжал он, - не думай, что о тебе низкого мнения - в понедельник ты за пять минут остановил войну, которую немцы, лучшие солдаты в Европе, за четыре года так и не вывели из тупика. Разумеется, ты получишь деньги, но лишь в сумме, дающей тебе независимость орла или бандита. Я не подкупаю тебя деньгами. Я предоставляю тебе свободу.
- Покинуть их, - сказал капрал.
Быстрым, коротким движением руки старый генерал указал на измученный, неспящий город, раскинувшийся внизу, - в этом жесте не было ни презрения, ничего, рука лишь протянулась и снова исчезла, скрылась под плащом цвета полуночи.
- Их? Где они были начиная с понедельника? Почему они голыми руками, поскольку их достаточно, не снесли по кирпичу стены, для возведения которых потребовалось гораздо меньше рук, или не сорвали с петель дверь, для запирания которой хватило одной руки, и не освободили всех вас, готовых погибнуть ради них? Где две тысячи девятьсот восемьдесят семь остальных, что были - или ты считал, что были, - с тобой в понедельник на рассвете? Почему, когда ты вышел за проволоку, все они не бросили винтовки и не последовали за тобой, если верили тоже, что обладают оружием и защитой из арсенала неуязвимых человеческих стремлений, надежды и веры? Почему хотя бы эти три тысячи - их бы хватило - не развалили стену и не сорвали дверь, ведь, хотя бы пять минут, они верили настолько, чтобы пойти на риск, вы же знали, чем рискуете, - три тысячи, вернее, без двенадцати человек, запертых в одних стенах с тобой? Где были даже эти двенадцать? Один из них, твой соотечественник, побратим, быть может, даже родственник, поскольку вы там все когда-то были кровными родственниками, - один зеттлани отрекся от тебя, а другой - зеттлани или нет, родственник или нет, но принятый в ваше братство надежды и веры, - Полчек, предал тебя еще в воскресенье ночью. Понимаешь? У тебя есть даже замена в твоем деле, так Бог создал ягненка, который спас Исаака, - если Полчека можно назвать ягненком. Завтра я возьму Полчека, казню его с барабанным боем и фанфарами; ты не только отомстишь за себя и три тысячи преданных, ты вновь обретешь уважение всех тех внизу, кто даже не ложится в постель из неистового стремления проклинать тебя. Отдай мне Полчека и прими свободу.
