Мигель де Унамуно - Авель Санчес
– Да, да, возлюбленную… пусть признанную законом. Неужели ты воображаешь, будто благословение священника что-нибудь меняет в существе брака?
– Но посуди сам, Хоакин, ведь и мы с тобой поженились, как они…
– Нет, вовсе не как они, Антония, вовсе не как они! Они поженились для того, чтобы унизить меня, втоптать в грязь, плюнуть мне в лицо, чтобы ославить меня, они женились только для того, чтобы насмеяться надо мной… Словом, они женились, только чтоб мне насолить…
И Хоакин разразился рыданиями, которые душили его и не давали говорить. Ему показалось, что он умирает.
– Антония… Антония… – едва слышно прошептал он.
– Бедный мой мальчик! – воскликнула Антония, обнимая его.
И она прижала его к себе, словно больного ребенка, приговаривая:
– Успокойся, мой Хоакин, успокойся… Я здесь, твоя женушка, твоя и только твоя. Теперь, когда я все знаю, я еще больше твоя, чем раньше, и люблю тебя больше, чем раньше… Забудь их… Не обращай на них внимания, они не стоят того… Было бы куда хуже, если бы подобная женщина полюбила тебя…
– Да ведь дело в нем, а не в ней, Антония…
– Забудь и его!
– Не могу я забыть его… Он преследует меня… Его слава, его громкое имя преследует меня по пятам…
– Работай, и такая же слава и имя придут к тебе, ведь ты стоишь не меньшего! Брось своих пациентов, мы в них не нуждаемся, уедем в Ренаду, поселимся в доме моих родителей, и там ты отдашься любимому своему делу, науке, займешься открытиями, которые заставят о тебе говорить… Я буду тебе помогать во всем, в чем смогу… Я сделаю так, что никто не будет тебе мешать… И ты станешь еще более знаменитым, чем он…
– Не могу, Антония, не могу, его успехи лишают меня сна и все равно не дадут работать спокойно… Призрак его удивительных холстов будет стоять перед моим взором, между моими глазами и микроскопом, и не даст мне увидеть того, чего не видели бы до меня другие… Не могу, не могу…
И, понизив голос до шепота, как ребенок, поверяющий свою тайну, запинаясь, словно оглушенный унижением, в бездну которого он был низвергнут, Хоакин всхлипнул:
– А еще у них будет ребенок, Антония…
– И у нас тоже когда-нибудь будет ребенок, – шепнула она ему на ухо, запечатав свои слова поцелуем. – Пречистая дева не откажет мне в этом: ведь тому, кто просит каждодневно… Да к тому же святая лурдская вода…
– Неужто и ты веришь в приворотные зелья да святую воду, Антония?
– Я верю во всемогущество господа нашего!
«Господа! – повторил Хоакин, оставшись один – один на один со своим вторым я. – Что значит верить в бога? Где он, бог? А что, если попробовать его найти?»
X
«Когда у Авеля родился сын, – записывал в своей «Исповеди» Хоакин, – я почувствовал, что ненависть моя достигла предела. Авель позвал меня помочь при родах Елены, но я извинился под предлогом того, что мне никогда не приходилось принимать – что, кстати, соответствовало истине, – и потому я не сумею сохранить надлежащее хладнокровие (я мог бы сказать: холодность моего заледенелого сердца) при виде опасности, которая может угрожать моей кузине. Однако дьявол, стоящий за моей спиной, стал внушать мне дикое искушение пойти и не «заметно удушить младенца. Но я поборол эту чудовищную мысль.
Новый триумф Авеля – на этот раз уже мужчины, а не художника, – ребенок был образцом красоты, шедевром здоровья и силы, сущий ангелочек, как называли его все, – сильнее привязал меня к моей Антонии, от которой я ждал своего ребенка. Я жаждал, чтобы несчастная жертва моей слепой ненависти – а этой жертвой была моя супруга – стала матерью моих детей, моей собственной плоти, раздираемой демоном. Антония должна была стать матерью моих детей, и уже только поэтому она должна была стать выше всех других матерей. Ведь бедняжка предпочла меня, такого антипатичного, всеми презираемого, отверженного; она взяла то, что та, другая, отбросила с презрением и насмешкой. И при этом Антония еще говорила о них с теплотой!
Сын Авеля, Авелин – ему дали имя отца, словно нарочно для того, чтобы он продолжил род и славу отца, – так вот, этот сын Авеля, которому предстояло со времен нем стать орудием моей мести, был просто чудо-ребенком. И я нуждался в таком же, только еще более красивом и милом».
XI
Однажды Хоакин пришел навестить сына Авеля, Встретившись в мастерской с его отцом, Хоакин спросил?
– Над чем ты сейчас работаешь?
– Собираюсь писать картину на исторический сюжет, или, лучше сказать, на сюжет Ветхого завета, и вот сейчас собираю материалы…
– Что? Ты разыскиваешь модели, относящиеся к той эпохе?
– Нет, я просто читаю Библию и комментарии к ней.
– Вот видишь, я же говорил, что ты рассудочный художник…
– А ты врач-художник, не правда ли?
– Нет, ты хуже, чем рассудочный художник… Ты литератор! Смотри, как бы твоя кисть не превратилась в перо!
– Спасибо за предостережение.
– И какой же именно сюжет ты выбрал?
– Смерть Авеля от руки Каина, первого братоубийцы.
Хоакин побледнел и, пристально глядя на своего лучшего друга, спросил вполголоса:
– Почему тебе пришло это в голову?
– Очень просто, – ответил Авель, не обратив внимания на волнение друга, – совпадение имен. Ведь и меня зовут Авелем… Два эскиза обнаженной натуры…
– Просто два обнаженных тела?…
– Нет, прежде всего мне бы хотелось обнажить их души…
– Ты что – думаешь написать их души?
– Конечно! Душу Каина – зависть, и душу Авеля…
– А что же будет выражать его душа?
– Вот над этим я и бьюсь сейчас. У меня еще нет определенного решения. Я хочу написать его умирающим, повергнутым наземь родным братом. Вот тут, под рукой у меня, книга Бытие и «Каин» лорда Байрона. Читал?
– Нет, «Каина» лорда Байрона я не читал. А что ты выудил из Библии?.
– Очень немного… Суди сам. – И, взяв со стола книгу, он прочел: – «Адам познал Еву, жену свою; и она зачала, и родила Каина, и сказала: приобрела я человека от господа. И еще родила брата его, Авеля. И был Авель пастырь овец; а Каин был земледелец. Спустя несколько времени Каин принес от плодов земли дар господу. И Авель также принес от первородных стада своего и от тука их. И призрел господь на Авеля и на дар его. А на Каина и на дар его не призрел…»
– А это почему? – прервал его Хоакин. – Почему господь одобрительно взглянул на дар Авеля и с пренебрежением – на дар Каина?
– Здесь не объясняется…
– А тебя самого это не заинтересовало, раз уж ты принялся за свою картину?
– Да как-то нет… Ну, может, оттого, что господь сразу увидел в Каине будущего убийцу Авеля… увидел завистника…
– Так, значит, это он сам создал его завистником, значит, он сам опоил его каким-то зельем… Ну, читай дальше.
– «И сказал господь Каину: почему ты огорчился? И отчего поникло лицо твое? Если делаешь доброе, то не поднимешь ли лица? А если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; он влечет тебя к себе, но ты господствуй над ним…»
– И грех победил, – прервал его Хоакин, – ибо Господь сам попустил это. Читай дальше!
– «И сказал Каин Авелю, брату своему: пойдем поле. И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля брата своего, и убил его. И сказал господь Каину…»
– Хватит! Дальше не продолжай. Меня не интересует, что сказал Иегова Каину после того, как было уже поздно.
Хоакин положил локти на стол, подпер руками голову и, пристально глядя своим ледяным, сверлящим взором в глаза почему-то встревожившегося Авеля, сказал:
– Ты знаешь шутку, которую проделывают над школьниками, зазубривающими наизусть Священную историю? Их спрашивают: «Кто убил Каина?»
– Нет, не знаю!
– Так вот, когда их так спрашивают, дети без запинки отвечают: «Его брат Авель».
– Первый раз слышу.
– Так вот, знай теперь. И скажи сам, раз уж ты вознамерился писать эту библейскую сцену… Тебе не приходило в голову, что если бы Каин не убил Авеля, то, вполне возможно, Авель убил бы Каина?
– Что за чепуха!
– Ягнята Авеля были угодны богу, и тем самым Авель, пастырь овец, попал к всевышнему в милость, но плоды земли, которые возделывал Каин, землепашец, не пришлись ему по душе, и Каину нечего было рассчитывать на милость всевышнего. Обласканным, приближенным был у бога Авель… Лишенный милости – Каин…
– А разве Авель виноват в этом?
– Так ты полагаешь, что счастливчики, взысканные судьбой любимчики совсем в этом неповинны? Они повинны уже в том, что не скрывают своего незаслуженного успеха, своего преимущества, не подтвержденного собственными заслугами. Мало того, что они не скрывают ниспосланных им милостей – а их нужно было бы скрывать, как самый тяжкий позор, – они еще хвастают ими, выставляют их напоказ. Я, например, лично не сомневаюсь в том, что Авель здорово намозолил Каину глаза, похваляясь перед ним милостью божьей, дразнил его дымом костров, когда приносил ягнят в жертву господу. Тот, кто полагает себя добродетельным и справедливым, на поверку оказывается высокомерным и нетерпимым. Показной свой добродетелью он стремится посрамить других. Кто-то уже сказал, что нет больших каналий, чем так называемые порядочные люди…
