В Найпол - Полужизнь
Мой отец и директор колледжа думали иначе. Для них - несмотря на то, что директору приходилось постоянно восхвалять меня по официальным причинам, - я был навеки опороченным, падшим аристократом, а моя жизнь - насмешкой над жизнью подлинных святых. Но мне не хотелось перед ними оправдываться. Они с их осуждением были далеки от меня.
Через некоторое время я понял, что мне пора как-то упорядочить свою жизнь. Я не мог больше оставаться при храме. Надо было каким-то образом наладить самостоятельное существование и разобраться в своих отношениях с девушкой. Избавиться от нее было не проще, чем избавиться от моей новой роли. Бросить ее значило усугубить свою вину перед ней; к тому же я по-прежнему вынужден был считаться с ее дядей. Я не мог попросту извиниться перед всеми и вернуться к своему старому образу жизни.
Все последние месяцы она так и жила при мастерской, в маленькой комнатке на складе, забитом изваяниями божеств и белыми мраморными двойниками местных знаменитостей. С каждым днем наша связь, о которой знал уже весь город, становилась все более прочной, и с каждым днем я все больше стыдился ее. Я стыдился этой девушки так же сильно, как мои отец с матерью, директор и вообще люди нашего слоя стыдились меня. Этот стыд всегда был со мной, он маячил маленьким облачком где-то на границе моего сознания как неизлечимая болезнь, мешал мне радоваться жизни и получать удовольствие от своих маленьких побед (еще одно упоминание в книге, еще одна журнальная статья, еще один титулованный гость). Я начал - хотя это звучит довольно странно - находить утешение в собственной меланхолии. Я лелеял ее и растворялся в ней. Меланхолия стала такой неотъемлемой частью моего характера, что порой я надолго забывал о ее причине.
И так наконец я обзавелся своим домом и своей семьей. В одном отношении мне повезло. Все считали, что я уже женат на той девушке, поэтому дело обошлось без брачной церемонии. Не думаю, что я смог бы через это пройти. Моя душа не вынесла бы такого кощунства. Втайне от всех, в глубине души я дал себе клятву полового воздержания, брахмачаръи. Как махатма. Но, в отличие от него, не сдержал ее. Мне было очень стыдно. И наказание не заставило себя ждать. Скоро я заметил, что моя сожительница беременна. Ее беременность, разбухший живот, это изменение и без того непривлекательного тела мучили меня, и я отчаянно не хотел признавать очевидное.
Когда родился малыш Вилли, меня беспокоило только одно: насколько он окажется похож на неполноценного. Любой, глядя, как я склоняюсь над младенцем, решил бы, что я смотрю на это крохотное существо с гордостью. На самом же деле все мои мысли были обращены внутрь, и сердце мое падало.
Позже, когда он стал подрастать, я иногда наблюдал за ним, не говоря ни слова, и чувствовал, что вот-вот заплачу. Я думал: "Бедный, бедный Вилли, что я с тобой сделал! За что я наложил на тебя это пятно?" Л потом я думал: "Не глупи. Он - не ты и не из таких, как ты. Достаточно взглянуть на его лицо.
Ты не наложил на него никакого пятна. То, что он получил от тебя, растворилось в его более обширном наследии". Но какая-то маленькая надежда на него жила во мне всегда. Например, иногда я видел кого-нибудь из нашего слоя и думал: "Он ведь похож на Вилли. Прямо копия маленького Вилли". И с надеждой, стучащей в сердце, я возвращался домой, чтобы посмотреть на него, и с первого же взгляда убеждался, что обманул себя в очередной раз.
Все это были мои личные переживания. Я прятал их за своей меланхолией и ни с кем ими не делился. Даже не знаю, что сказала бы мать Вилли, узнай она о них. После рождения сына она вступила в пору какого-то отталкивающего расцвета. Она словно забыла о сути моей жертвы и стала гордиться своим домом. Жена одного английского офицера учила ее составлять букеты (это было до провозглашения независимости, и у нас в городе еще стоял британский гарнизон); кроме того, она брала уроки кулинарии и домоводства у своей знакомой из парсов. Она пыталась развлекать моих гостей. Я сгорал со стыда. Помню один ужасный случай. Она накрыла стол новым способом: на дополнительную тарелочку рядом с прибором каждого гостя положила полотенце. Мне показалось, что это неправильно. Я никогда не читал о полотенцах на обеденном столе и не видел их ни в одном иностранном фильме. Она уперлась. Она твердила какое-то слово вроде "serviette". К тому времени она уже отвыкла защищаться в наших спорах и вскоре начала говорить всякие глупости о моих предках, которые-де ничего не понимали в современном домоводстве. Все это тянулось до прихода первого гостя (француза, писавшего книгу о Ромене Роллане, которого в Индии все обожали, потому что он, по слухам, восхищался махат-мой), и я был вынужден спрятаться за свою меланхолию и просидеть весь вечер с этими полотенцами на столе.
Вот какой, в общих чертах, была моя жизнь. Представь, какое глубочайшее отчаяние, какое отвращение к себе охватили меня, когда - при всем том, о чем я уже говорил, и несмотря на мои попытки соблюсти обет брахмачаръи, который я считал чрезвычайно важным, - мать Вилли забеременела во второй раз. Теперь она родила девочку, и теперь я уже не мог обманывать себя. Девочка оказалась вылитой матерью. Это было словно наказание свыше. Я назвал девочку Са-роджини в честь поэтессы, боровшейся за национальную независимость. Я надеялся, что судьба моей дочери хотя бы отчасти повторит судьбу этой поэтессы - знаменитой патриотки, которая сумела заслужить у людей восхищение, несмотря на свое общепризнанное уродство.
x x x
Вот какую историю поведал Вилли Чандрану его отец. Это заняло примерно десять лет. Разные вещи нужно было говорить в разное время. Вилли Чандран успел вырасти, пока рассказывалась эта история.
Его отец сказал:
- Много лет назад, прежде чем услышать от меня эту историю, ты спросил, действительно ли я восхищался писателем, в честь которого тебя назвали. Я ответил, что не уверен в этом и что тебе придется судить самому. Теперь, когда ты услышал все, что я хотел тебе рассказать, что ты думаешь?
- Я презираю тебя, - ответил Вилли Чандран.
- Ты говоришь как твоя мать.
- Что мне проку в твоих историях? - сказал Вилли Чандран. - Ты не даешь мне ничего.
- Я пожертвовал многим, -сказал его отец. -У меня нет сокровищ, которые я мог бы тебе дать. Все, что у меня есть, - это мои знакомства. Вот мое сокровище.
- А как же несчастная Сароджини?
- Я буду с тобой откровенен. По-моему, она была послана сюда ради того, чтобы испытать нас. Я не могу сказать тебе о ее внешности ничего такого, чего ты не знал бы сам. В этой стране перспективы у нее не блестящие. Но у тех, кто живет за границей, свои представления о красоте и кое о чем другом, и я очень надеюсь, что Сароджини выйдет замуж за иностранца.
II
Первая глава
Вилли Чандран и его сестра Сароджини посещали благотворительную школу при миссии. Как-то раз один учитель, канадец, с дружелюбной улыбкой спросил Вилли: "Кто твой отец?" Этот вопрос он в разное время задавал и другим мальчикам, и все они с готовностью называли незавидные профессии своих отцов. Вилли удивлялся, отчего им не стыдно. Но теперь, когда ему задали тот же вопрос, он вдруг понял, что не может объяснить, чем, собственно, занимается его отец. Еще он почувствовал стыд. Учитель по-прежнему улыбался в ожидании ответа, и наконец Вилли Чандран раздраженно сказал: "Вы все знаете, кто мой отец". В классе засмеялись. Ребят рассмешило его раздражение, а не его слова. С этого дня Вилли Чандран начал презирать своего отца.
Мать Вилли Чандрана тоже когда-то обучалась в миссионерской школе, и именно она захотела отправить туда своих детей. Большинство тех, кто там учился, были неполноценными, которых не взяли бы в местные школы для детей из приличных каст, а если бы и взяли, им пришлось бы там тяжело. Сама она сначала тоже пошла в одну из таких местных школ. Это была пыльная, полуразвалившаяся лачуга в пригороде, вдали от дворца махараджи и всех его благих намерений. Несмотря на всю неприглядность школы, ее учителя и слуги не желали видеть там мать Вилли Чандрана. Слуги были настроены еще более непримиримо, чем учителя. Они говорили, что лучше умрут с голоду, чем будут работать в школе, куда принимают неполноценных. Они грозили устроить забастовку. Но в конце концов они проглотили свою гордость, перестали грозить забастовкой, и девочку взяли в класс. Первый же день ее учебы оказался последним. На перемене девочка вместе с остальными детьми выбежала во двор, где изможденный, одетый в лохмотья слуга раздавал школьникам воду из бочки. У него был черпак на длинной бамбуковой ручке, и этим черпаком он наливал каждому школьнику воду в медную или алюминиевую кружку. Матери Вилли Чандрана стало по-детски любопытно, какую кружку ей дадут - медную или алюминиевую. Но когда она подошла к бочке, ей не предложили ни той, ни другой. Оборванный и изможденный слуга страшно рассердился и стал издавать такие звуки, какими обычно отгоняют приблудных собак. Несколько детей заступились за девочку, и тогда слуга сделал вид, будто что-то ищет, а потом поднял с земли грязную, ржавую банку с зазубренными от консервного ножа краями. Это была синяя жестянка из-под австралийского масла компании "Вуд-Данн". Туда он и налил воду для девочки. Так мать Вилли Чандрана узнала, что в большом мире алюминий предназначен для мусульман, христиан и им подобных, медь - для людей из приличных каст, а ржавая старая банка - для нее. Она плюнула в банку. Изможденный слуга замахнулся на нее бамбуковым черпаком, и она убежала со школьного двора, испугавшись за свою жизнь, а вдогонку ей летели проклятия слуги. Через несколько недель она пошла в школу при миссии. Она могла бы пойти туда с самого начала, но ее семья и те, кто ее окружал, не знали ничего и ни о чем. Они ничего не знали ни о религии людей из других каст, ни о мусульманстве, ни о христианстве. Они не знали, что делается в стране и в мире. Они жили в неведении, оторванные от мира, с незапамятных времен.
