Валентина Дорошенко - Зацветали яблони
— Романа оставь в покое. Он занят, — вяло прошелестел ее голос.
— Занят?! — возмутилась Мини. — Что он — стул, что ли? Нет? Ну я так и думала.
И Мила не отступила. Отступил Ромка. Во всяком случае, он перестал от нее убегать. Милостиво разрешал поправить галстук, завязывать шарф и расчесывать усы.
Когда Поляков заболел с температурой под сорок, Мила трое суток дежурила у его постели в общежитии, кормила с ложечки, ставила горчичники, растирала скипидаром поясницу. Однажды она нам сказала:
— Своего сына я назову Алешкой. Алексей Романович! Звучит?
Мы опешили.
— А если будет дочь? — спросили робко и неуверенно, когда к нам вернулся дар речи.
— Будет сын, — подмигнув, заверила Мила. — А второго — Олегом. А третьего…
— Н-да, «есть женщины в русских селеньях…», — процитировала я.
Стали пристально наблюдать за событиями. Но проходило время, а Мила осталась без изменений.
— Да при таких габаритах хоть тройня, хоть секстет — все капля в море, заметно не будет, — прокомментировал кто-то.
— Соврала, — доброжелательно и снисходительно хмыкнула Оленька Непесова. — Не вытянула! Не та высота…
— А вы-то чего? Тоже мне, болельщики, — отвечала нам Мини. — О себе угрызайтесь больше.
Как-то к нам в группу ворвался разъяренный Ромка. Распахнув дверь, он закричал с порога, обращаясь к Мини:
— Ты что по всему институту сплетни распускаешь? Ты что это выдумываешь? Ах ты…
Она повернулась к нему спиной и глядела в окно широко открытыми глазами. Лицо у нее стало белым, как ее водолазка.
Мы замерли, не зная, как себя вести. Но тут проснулся наш вечно спящий Димочка:
— А ну вон! — закричал он ошеломленному Роману. — Не ясно? Вон, красавчик! Вон, джентльмен удачи!
— Да, да, валяй отсюда, — завопили и мы.
Ромка сник и слинял.
Мини в институте больше не появлялась. Я съездила к тетке, но та тоже ничего не знала, кроме того, что Мила уехала куда-то работать.
Года через четыре, в начале лета, я приехала в Рязанскую область изучать опыт известного совхоза. Его директор, как водится, собрал всех помощников, представил нам.
— Вот только главного экономиста нет: в командировке в области. Очень жаль. — Он перевел взгляд с главного инженера на главного агронома, потом на остальных, словно бы ища достойную замену отсутствующему. Нет, не нашел. Развел руками.
После совещания, длившегося до полудня, я пошла посмотреть поселок. Свернула на боковую улочку.
Узкая тропка повела вверх по косогору. В траве что-то шуршало, шевелилось, жужжало… Постепенно исчезли напряженность и суета последних дней, сводки, отчеты, справки, бесконечные совещания. Захотелось вытряхнуть из памяти и всю душную, стеклянно-бетонную громаду нашего главка, где сидишь иногда до отупения.
Густой тягучий аромат раскаленной в жарких лучах зелени — забытый, уходящий в детство запах…
Вдруг мне пришло в голову, что места эти мне знакомы. Мысль смешная до нелепости: в Рязанской области я впервые. Но картина с такой ясностью встала в памяти, что я почти не сомневалась в ее реальности. И этот залитый солнцем, звенящий косогор, и ослепительная гладь реки внизу — словно взмах огромных крыльев, и… у меня аж дух перехватило: вспомнила, что на вершине холма должен стоять большой дом, окруженный садом. Быстро перевела взгляд туда, к вершине — и точно! Он самый!
На веревке, растянутой у самого забора, сушились детские носочки, маечки, полотняные мальчиковые рубашки, маленькие трусики из синего сатина. Все то, что мне не нужно. И никогда уже не понадобится. Потому что в свое время сказала мужу: еще рано. И мой муж легко согласился: «Как хочешь». Мы только немного поспорили, в какую больницу мне лечь: его ведомства или моего.
Торопливо, словно боясь куда-то не поспеть, стала взбираться наверх. Солнце сыпало узорчатыми пятнами сквозь молодую листву вишен. И забор, и трава, и тропинка были сплошь усеяны дрожащим рыжим светом. Солнечные зайчики бежали по платью, по рукам, по лицу, вспыхивая и потухая. И плясали, плясали вокруг, обступая меня пестрой, веселой каруселью. А я все смотрела и смотрела на развешанное на веревке белье…
Справа от дома, в глубине двора, виднелись аккуратные прямоугольники грядок. На одной упругие стройные перья лука, на другой пушистые метелки морковки, на третьей бело-розовыми боками высовывалась из темной рыхлой земли редиска. Дальше еще и еще что-то.
Я вошла во двор. В тени трех берез, росших из одного комля, врыт в землю круглый деревянный стол на одной ножке. Вокруг него — низкие скамеечки из гладких светлых досок. На блестящей белой клеенке в крупную голубую клетку в середине стола — запотевшая литровая банка с молоком, наполовину опустошенная. В большой эмалированной миске — белый рассыпчатый творог. Две русоволосые детские головки низко склонились над столом. Лица были закрыты большими деревянными плошками, из которых ребятишки усердно выгребали остатки. Слышался только частый стук ложек. Рядом со скамейкой, уткнув морду в передние лапы, лежала косматая дворняга. При моем появлении она подняла голову, лениво тявкнула. Малыши тоже глянули в мою сторону. Надо было, наверно, им что-то сказать… Но я не знала что. Мы молча глядели друг на друга. Я уже хотела повернуться и пойти восвояси, как в этот момент послышалось тарахтение мотора и скрип тормозов за спиной. Детей сдуло из-за стола.
— Мамка, мамка приехала! — закричали оба сразу и бросились к калитке.
Обернувшись, я увидела над изгородью пропыленный брезентовый верх изрядно потрепанного «газика». Хлопнула дверца водителя, и из-за машины появилась крупная молодая женщина. Она энергично бросилась к калитке, так что вздрогнула и заходила под легким ситцевым платьем ее упругая грудь.
Оглашая воздух счастливыми воплями, дети с перепачканными ртами неслись к матери. За ними, задрав хвост и истошно лая, бежала дворняга. Все это кружилось, мелькало перед глазами, смеялось, визжало, лаяло. Ребятишки вцепились в ее ноги, с трудом обхватывая их своими маленькими ручонками, — один в левую, другой в правую. Ставя их, как ножки циркуля, мать зашагала к дому, а пес, скуля от восторга, бегал взад и вперед под этой «триумфальной аркой».
— Держись, держись крепче! — хохотала женщина сочным низким голосом.
И вдруг я поняла: передо мною Мила. Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Первой пришла в себя Мила. Полезла обниматься. Во мне что-то хрустнуло, лопнуло и, кажется, сломалось.
— Привет! Откуда и куда? — И, не дав мне раскрыть рта, догадалась: — В правление? Опыт перенимать? — И, кивнув на свою ребятню, улыбнулась: — Ну-ну, перенимай!
— Так это ты главный экономист? — догадалась и я. — Тебя сегодня начальству так недоставало.
— Не только сегодня, — спокойно ответила она. — Меня, между прочим, всегда и всем недостает. Верно, парни?
— Верно, верно! — заорали мальчишки.
— А это, — Мила поснимала детей со своих ног, осторожно поднимая одного за другим вверх, как кубок, — это Алешка и Олежка. И оба Романовичи.
Только тут я заметила, что они, как две горошины, похожи друг на друга, голубоглазые, загорелые, у обоих прямые светлые волосы до плеч. Два эдаких Добрыни Никитича в младенчестве.
— Двойняшки? — глупо спросила я.
— Ага, — рассмеялась она. — Ну, а как у тебя? Небось все о’кэй? Тебя-то любили. Выбор был будь здоров…
Я взяла одного из Романовичей на руки, погладила по голове:
— Кого ты любишь больше всего?
Надеялась, что, как и все дети, он ответит: «Маму». Но ребенок сказал:
— Солнушко.
— Почему?
— Потому, что оно светит. И из него идет тепло.
Мальчуган выскользнул из моих рук и бросился за братом, который направился к клубничной грядке. Мы остались с Милой одни. Она молчала и с любопытством смотрела на меня: что я скажу. Пауза казалась слишком долгой и неуклюжей. Чтобы как-то замаскировать неловкость, я вынула пачку сигарет, протянула ей:
— Твои любимые, «Кент».
— Спасибо, бросила. Как только они родились, — мотнула Мила головой в сторону грядки.
Снова наступила пауза.
— А ты хорошая мать.
— Я, между прочим, и отец неплохой… — И вдруг, ни с того ни с сего, она снова стиснула меня в объятиях: — Как здорово, что ты приехала! Идем, познакомлю тебя со своей матушкой.
Все из-за Верки
Еще не открывая глаз, поняла: что-то не так. Обычно в это время — шум, крики. У соседки Веры что-то там падает, бьется, ее Вовка не хочет просыпаться, одеваться, бежать в садик. И те драгоценные полчаса, которые остаются до звонка будильника, лежишь и злишься, когда же Верка научится собираться на работу бесшумно? Не в отдельной квартире — надо же считаться. И топает, и гремит чем-то, на Вовку орет. Игорю-то что, он на своей стройплощадке такой отборной музыки наслушается, что после этого спит как новорожденный.
