Карел Чапек - Метеор
Ведь я никогда не предпринимал чего-нибудь длительного, никогда не подписывал договора, который связывал бы меня на долгий срок. Мне нередко представлялась возможность прочно обосноваться на месте и жить достойно, без чрезмерного напряжения сия, но всякий раз я испытывал острое и непреодолимое отвращение к такому образу жизни и считал это следствием своего непоседливого характера, который требует перемен и экзотики. Неужели теперь мне предстоит заключить контракт навеки? Я обливался холодным потом и стонал от ужаса. Нет, это немыслимо, это не для меня, не для меня! Господи боже, помоги мне, ведь я еще недостаточно взрослый, чтобы решать бесповоротно и окончательно. Вот если бы умереть на время, скажем, месяца на три, на полгода, тогда я согласен, вот моя рука. Но не требуй от меня, смерть, чтобы я сказал: "Теперь я твой..." И вдруг, сестра, меня словно осенило. Я снова увидел ее, девушку, в тот миг, когда она лежала передо мной, исполненная радости и уверенности, и шептала: "Теперь я твоя". И снова воспоминание о ее решимости жить и мой жалкий трепет перед неизбежностью смерти заставили меня почувствовать свое ничтожество и унижение. И я начал понимать, что жизнь, как и смерть, бесконечна, что все живое, по-своему и в меру сил своих, стремится быть вечным.
Это как бы две половинки, одна дополняет другую и одна немыслима без другой. Да, это так: смерть целиком поглощает лишь нелепую и случайную жизнь, а жизнь цельную и устремленную она лишь увенчивает. Две половинки смыкаются в вечности. В горячечном бреду они представлялись мне полыми полушариями, которые нужно сложить, чтобы они сомкнулись. Но одно из них было истерто и прогнуто, почти обломок, и мне никак не удавалось сложить его с другим, безупречно гладким, которое знаменует собой смерть. Надо исправить, твердил я себе, надо их подогнать друг к другу. "Теперь я твоя..." И тогда я выдумал себе жизнь, сестра. Я говорю - выдумал, потому что многое в моем прошлом никуда не годилось и было отброшено и, наоборот, мне не хватало важного и нужного. И в юности моей тоже многое можно было бы исправить, но на ней я долго не задерживался. Самым важным было и остается, чтобы в той, настоящей жизни, которой не было и вместе с тем которая как-то была... были не события и факты, а чувства... Это вроде книги с вырванными страницами... Боже, что я хотел сказать? От лихорадки путаются мысли... Да, так вот, главное, что в той, настоящей жизни все было совсем иначе, понимаете? То есть должно было быть иначе, это главное! И те события, которые должны были произойти в действительности, они... они... - Зубы у него стучали, но он сдерживался. Помните, я вам рассказал... рассказал вам... как она лежала у меня... и шептала: "Теперь я твоя". Все это святая правда, сестра. Но дальше, дальше все должно было пойти иначе!.Сейчас я знаю это, потому что в меня вошли жизнь и смерть. "Да, и это хорошо, - должен был сказать тогда я. - Ты моя и ты будешь ждать. Будешь ждать, пока я не вернусь, постигнув жизнь и смерть. Ты же видишь, что я еще не достаточно зрел для жизни. Я еще... еще не такой цельный, чтобы быть постоянным, не такой смелый, чтобы решать. Во мне еще нет той цельности, что в тебе... что в тебе... Ну, скажи, пожалуйста, что ты будешь делать с такой бесформенной массой? Я ведь и сам не знаю, что из меня выйдет, не знаю, я еще не разобрался в самом себе. Тебе что, ты вечная, ты знаешь все, что нужно, ты знаешь, что ты принадлежишь мне. А я..."
Он дрожал всем телом при этих словах.
" - Погоди, и я приду и скажу: "Теперь я твой". Ах, сестра, поймите, она все это знала, она понимала, хоть я и не произнес этих слов. Потому она и сказала: "Нет, в другой раз". Значит, я должен вернуться, не правда ли? Ну скажите, скажите сами, ведь это значит, что она ждет меня, верно? Потому она и не попрощалась, потому я даже не заметил, как она ушла. Я вернусь, и обе половинки сомкнутся, как жизнь и смерть. Теперь я твой! Нет никакой другой, настоящей и цельной жизни, кроме той, что должна быть. - Он вздохнул глубоко, как человек, который освободился от огромной тяжести. Сольются воедино любовь, жизнь и смерть - все, что неоспоримо в моей душе. Я твой, теперь только я понял свое место. Единственная достоверность - это принадлежать другому. Себя самого, всего себя я нашел в том, что я принадлежу другому человеку. Слава богу, слава богу, наконец-то я у цели!
Нет, пустите меня, я не могу ждать! Я возвращаюсь к ней! И она лишь улыбается: ну вот, теперь я твоя. А я уже не буду бояться, не отрекусь от нее, я иду, иду к ней! Я знаю, что она уже рвет тесемки и пуговицы на своем платье... Поторопитесь, вы же знаете, что я спешу домой!.. Вы называете это бурей?
Бросьте, я видел циклоны, видел столбы смерчей.
Этот ветерок недостаточно силен, чтобы унести меня.
Разве вы не видите, вот она летит ко мне в объятия, наклонилась и летит... Берегись, мы столкнемся лбом и зубами... берегись, ты падаешь на меня... я падаю... как ты нетерпелива, как ты прижимаешь меня к своим плечам, к себе..."
Он начал бредить в лихорадке.
" - Что это, пилот летит в пустоту? Передайте ему, сестра, что это не в той стороне, пусть повернет обратно. Или нет, пойдите к ней, скажите, что я возвращаюсь. Вы же знаете, что она ждет. Умоляю, передайте ей, что я уже в пути... Пусть только пилот найдет место, где приземлиться. Писать ей я не мог, не знал, где она... - Он поднял на меня взгляд, полный отчаяния. - Что... что же вы, почему же вы не скажете ей? Я вынужден летать кругом, кругом, по замкнутому кругу, а вы только моргаете, глядя на меня, и не хотите ничего передать ей, потому что... - Вдруг он начал изменяться у меня на глазах: голова обвязана бинтами, сам дрожит, и я увидела, что он хохочет. - Я знаю, вы злая, завистливая, противная монашка. Вы злы на нее за то, что она познала любовь. Можете не завидовать ей: знайте, что тогда я и в этом смысле сплоховал. Может быть, потому я и повел себя так трусливо, понимаете? Знайте же, в другой раз..."
Сестра милосердия грустно уставилась своими спокойными глазами в одну точку.
- Потом он богохульствовал. Словно дьявол говорил его устами: он изрыгал проклятия и непристойности... Господи, прости меня и помилуй. - Она перекрестилась. - Это было очень страшно, потому что слова произносила кукла без глаз и рта. От страха я проснулась. Да, да, надо было взять четки и молиться за спасение его души, а я вместо этого пошла в палату и поставила ему градусник. Он лежал без сознания, температура сорок и три десятых, его била лихорадка.
Сейчас у больного всего лишь тридцать восемь и семь. Он бредит, перевязанные руки беспокойно шевелятся на одеяле.
- Вы не знаете, сестра, что он говорит? - спрашивает хирург.
Сестра милосердия отрицательно качает головой и строго поджимает губы.
- Он говорит "йеср", - вмешивается старик с соседней койки. - "йеср" да "йеср".
- "Jes, sir" 1, - догадался хирург. - Стало быть по-английски.
- А еще он говорил "маньяна" 2, - вспомнил старик, "маньяна" или "маняня". - Старик хрипло хихикнул. - "Маньяна, маньяна". Лепечет, как младенец в пеленках.
Старику это слово почему-то казалось очень смешным, он задыхался от смеха, у него хрипело в горле.
Пришлось на него прикрикнуть.
И до сих пор никаких сведений о том, кто же такой пострадавший. Писатель звонит трижды в день:
- Алло, нет ли каких подробностей?
1 Да, сэр (англ.).
2 maniana - утро, завтра (исп ).
- Нет, ничего не знаем.
- Тогда скажите, в каком он состоянии?..
Но разве по телефону пожмешь плечами - мол, жив пока.
Днем температура продолжает падать, но пациент - хоть его почти не видно из-под бинтов - становится еще желтее; у него началась икота: "То ли печень повреждена, то ли это желтуха", - ломает себе голову хирург и, чтобы внести ясность, приглашает на консультацию известного терапевта. Знаменитость- бодрый, розовый старичок - так и сыплет шутками. При виде почтенной сестры милосердия он от радости чуть ли не обнимает ее.
- Да, да, немало мы с вами поработали, прежде чем вас перевели в хирургическое!
Хирург вполголоса и преимущественно по-латыни излагает ему историю болезни. Терапевт, помаргивая, смотрит сквозь золотые'очки на фигуру, сделанную из бинтов и ваты.
- Не приведи господь, - озабоченно говорит он и присаживается на край койки.
Сестра милосердия молча откидывает одеяло. Терапевт втягивает ноздрями воздух и поднимает глаза.
- Диабет?
- Откуда вы знаете? - ворчит хирург. - Я, конечно, велел сделать анализ мочи... нет ли в ней крови. Оказалось, что есть и сахар. Вы что, определяете по запаху?
- И обычно не ошибаюсь, - кивает терапевт. - Ацетон всегда различишь. Наша ars medica 1 - на пятьдесят процентов интуиция, голубчик.
- Я не полагаюсь на интуицию, - отзывается хирург. - Я только... прямо, с первого взгляда чувствую: вот у этого я не стал бы оперировать... даже мозоль. С ним непременно случится что-нибудь вроде эмболии. А почему - мне и самому не понятно.
Терапевт легонько ощупывает ладонью и пальцами тело человека, который лежит без сознания.
