Франсуа Ларошфуко - Размышления на разные темы
Насмешливость - одно из самых привлекательных, равно как и самых опасных свойств ума. Остроумная насмешка неизменно забавляет людей, но так же неизменно они побаиваются того, кто слишком часто X ней прибегает. Тем не менее насмешка вполне дозволена, если она беззлобна и обращена главным образом на самих собеседников.
Склонность к шутке легко превращается в страсть к шутовству или издевке, и нужно обладать большим чувством меры, чтобы постоянно шутить, не впадая в одну из этих крайностей. Шутливость можно определить, как общую веселость, которая увлекает воображение, заставляя его все видеть в смешном свете; она может быть мягкой или язвительной, в зависимости от склада характера. Иные люди умеют подшучивать в форме изящной и лестной: они высмеивают лишь те недостатки ближних, в которых последние охотно признаются, под видом порицания преподносят похвалы, прикидываются, будто хотят скрыть достоинства собеседника, а между тем искусно выставляют их напоказ.
Тонкий ум весьма отличается от ума лукавого и всегда приятен своей непринужденностью, изяществом и наблюдательностью. Лукавый ум никогда не идет к цели напрямик, а ищет к ней путей потайных и окольных. Эти уловки недолго остаются неразгаданными, неизменно внушают опасения окружающим и редко приносят серьезные победы.
Между умом пылким и умом блестящим тоже есть различие: первый быстрее все схватывает и глубже проникает, второй отличается живостью, остротой и чувством меры.
Мягкий ум снисходителен и уживчив и всем нравится, если только он не слишком пресен.
Ум систематический погружается в рассмотрение предмета, не упуская ни одной подробности и соблюдая все правила. Такое внимание обычно ограничивает его возможности; однако иной раз оно совмещается с широким кругозором, и тогда ум, обладающий обоими этими свойствами, неизменно выше других.
"Изрядный ум" - определение, которым слишком злоупотребляли; хотя такого рода уму могут быть присущи перечисленные здесь свойства, но его приписывали столь великому множеству дурных рифмоплетов и скучных писак, что теперь слова "изрядный ум" чаще употребляют, чтобы кого-нибудь осмеять, нежели чтобы похвалить.
Некоторые эпитеты, прилагаемые к слову "ум", обозначают как будто одно и то же, тем не менее различие между ними есть, и сказывается оно в тоне и в манере их произносить; но так как тон и манеру описать невозможно, я не стану вдаваться в частности, не поддающиеся объяснению. Все употребляют эти эпитеты, отлично понимая, что они значат. Когда говорят о человеке - "он умен", или "он, конечно, умен", или "он весьма умен", или "он бесспорно умен", только тон и манера подчеркивают различие между этими выражениями, сходными на бумаге и все же относящимися к умам разного склада.
Порою говорят также, что у такого-то человека - "ум всегда на один лад", или "многообразный ум", или "всеобъемлющий ум". Можно быть вообще глупцом при несомненном уме, и можно быть неглупым человеком при уме самом незначительном. "Бесспорный ум" - выражение двусмысленное. Оно может подразумевать любое из упомянутых свойств ума, но иной раз в нем не содержится ничего определенного. Порою можно говорить довольно умно, а поступать глупо, обладать умом, но до крайности ограниченным, быть умным в одном, но неспособным к другому, быть бесспорно умным и ни к чему не пригодным, бесспорно умным и притом .несносным. Главное достоинство такого рода ума, видимо, в том, что он, случается, бывает приятен в беседе.
Хотя проявления ума бесконечно разнообразны, их, мне кажется, можно различать по таким признакам: столь прекрасные, что каждый способен понять и почувствовать их красоту; не лишенные красот и вместе с тем нагоняющие скуку; прекрасные и всем нравящиеся, хотя никто не может объяснить, почему; столь тонкие и изысканные, что мало кто способен оценить все их красоты; несовершенные, но заключенные в такую искусную форму, столь последовательно и изящно развитые, что вполне заслуживают восхищения.
17. О СОБЫТИЯХ ЭТОГО ВЕКА
Когда история осведомляет нас о том, что происходит в мире, она равно повествует о происшествиях важных и незначительных; сбитые подобным смешением, мы не всегда обращаем должное внимание на события необычные, которыми бывает отмечен каждый век. Но те, что порождены нынешним столетием, по моему суждению, затмевают необычностью все предыдущие. Вот мне и пришло на ум описать иные из этих событий, дабы привлечь к ним внимание тех, кто склонен размышлять на подобные темы.
Мария Медичи, королева Франции, супруга Генриха Великого, была матерею Людовика XIII, его брата Гастона, королевы испанской, {1} герцогини савойской {2} и королевы английской; {3} провозглашенная регентшей, она несколько лет управляла и королем, своим сыном, и всем королевством. Это она сделала Армана де Ришелье кардиналом и первым министром, от которого зависели все решения короля и судьбы государства. Ее достоинства и недостатки не были таковы, чтобы внушить кому-нибудь опасения, и, однако, эта монархиня, знавшая такое величие и окруженная таким блеском, вдова Генриха IV, мать стольких венценосных особ, по приказу короля, своего сына, была взята под стражу приспешниками кардинала Ришелье, обязанного ей своим возвышением. Другие ее дети, восседавшие на престолах, не пришли к ней на помощь, даже не осмелились дать ей приют в своих странах, и после десятилетних гонений она умерла в Кельне, в полной заброшенности, можно сказать, голодной смертью.
Анж де Жуайез, {4} герцог и пэр Франции, маршал и адмирал, молодой, богатый, любезный и счастливый, отказался от стольких житейских благ и вступил в орден капуцинов. Через несколько лет нужды государства призвали его снова к мирской жизни. Папа разрешил его от обета и приказал встать во главе королевской армии, сражавшейся с гугенотами. Четыре года командовал он войсками и постепенно вновь предался тем же страстям, которые властвовали над ним в молодости. Когда война закончилась, он вторично простился со светом и надел монашеское платье. Анж де Жуайез прожил долгую жизнь, исполненную благочестия и святости, но тщеславие, которое он одолел в миру, здесь, в монастыре, одолело его: он был избран настоятелем парижского монастыря, но так как кое-кто оспаривал его избрание, Анж де Жуайез решился пешком отправиться в Рим, невзирая на свою дряхлость и все тяготы, связанные с таким паломничеством; более того, когда по возвращении снова раздались протесты против его избрания, он вторично пустился в путь и умер, не добравшись до Рима, от усталости, горя и преклонных лет.
Трое португальских вельмож и семнадцать их друзей устроили в Португалии и подвластных ей индийских землях мятеж, {5} не опираясь при этом ни на свой народ, ни на чужеземцев и не имея сообщников при дворе. Эта кучка заговорщиков овладела королевским дворцом в Лиссабоне, свергла вдовствующую герцогиню Мантуанскую, регентшу, правившую за своего малолетнего сына, {6} и взбунтовала все королевство. Во время беспорядков погиб только Васконсельос, {7} испанский министр, и двое его слуг. Переворот этот был произведен в пользу герцога Браганза, {8} но без его участия. Он был провозглашен королем против собственной воли и оказался единственным португальцем, недовольным возведением на трон нового монарха. Он четырнадцать лет носил корону, ни проявив за эти годы ни особого величия, ни особых достоинств, и умер в своей постели, оставив в наследство детям безмятежно спокойное королевство.
Кардинал Ришелье самовластно правил Францией в годы царствования монарха, который передал в его руки всю страну, хотя не решался вверить свою особу. В свою очередь кардинал тоже не испытывал доверия к королю и избегал посещать его, опасаясь за свою жизнь и свободу. Тем не менее король принес в жертву мстительной злобе кардинала своего любимца Сен-Мара и не воспрепятствовал гибели того на эшафоте. Наконец, кардинал умирает в своей постели; он указывает в завещании, кого назначить на важнейшие государственные посты, и король, чье недоверие и ненависть к Ришелье достигли в ту пору высшего накала, так же слепо повинуется воле мертвого, как повиновался живому.
Можно ли не дивиться тому, что Анна-Мария-Луиза Орлеанская, {9} племянница короля Франции, богатейшая из некоронованных европейских принцесс, скупая, резкая в обхождении и высокомерная, столь знатная, что могла бы стать супругой любого из могущественнейших королей, дожив до сорока пяти лет, вздумала выйти замуж за Пюигильема, {10} младшего в роду Лозенов, неказистого собой, человека посредственного ума, чьи добродетели исчерпывались дерзостью и вкрадчивыми манерами. Всего поразительнее то, что безумное это решение Мадемуазель приняла из раболепства, из-за того, что Пюигильем был в милости у короля: желание стать супругой фаворита заменило ей страсть. Забыв свой возраст и высокое рождение, не любя Пюигильема, она тем не менее сделала ему такие авансы, которые были бы непростительны даже со стороны более молодой и менее родовитой особы, к тому же пылко влюбленной. Однажды Мадемуазель сказала Пюигильему, что могла бы выйти замуж лишь за одного-единственного человека на свете. Он стал настойчиво просить, чтобы она открыла, кто это такой; не будучи все же в силах вслух назвать его имя, она пожелала начертать свое признание алмазом на оконном стекле. Понимая, конечно, кого она имеет в виду, и, быть может, рассчитывая выманить у нее собственноручную записку могущую весьма пригодиться ему в дальнейшем, Пюигильем решил разыграть суеверного влюбленного - а это должно было прийтись очень по душе Мадемуазель - и заявил, что если она хочет, чтобы чувство это длилось вечно, то не следует писать о нем на стекле. Замысел его удался как нельзя лучше, и вечером Мадемуазель написала на бумаге слова: "Это вы". Она сама запечатала записку, но дело было в четверг и передать ее она смогла только после полуночи; поэтому, не желая уступать Пюигильему в щепетильности и боясь, что пятница окажется несчастливым днем, она взяла с него слово, что он сломает печать только в субботу - тогда ему и станет известна великая тайна. Честолюбие Пюигильема было таково, что он принял как должное эту неслыханную милость фортуны. Он не только решил воспользоваться прихотью Мадемуазель, но и имел дерзость рассказать об этом королю. Все хорошо знают, что, обладая, высокими и необычайными добродетелями, этот монарх был высокомерен и горд, как никто на свете. Тем не менее он не только не обрушил на Пюигильема громы и молнии за то, что тот осмелился сказать ему о своих притязаниях, но, напротив, позволил питать их и впредь; он даже дал согласие на то, чтобы делегация из четырех сановников испросила его соизволения на столь несообразный брак и чтобы об этом не были извещены ни герцог Орлеанский, ни принц Конде. Новость, быстро распространившись в свете, вызвала всеобщее недоумение и негодование. Король не сразу почувствовал, какой ущерб он нанес своему высочайшему имени и престижу. Он просто считал, что, по величию своему, может себе позволить в один прекрасный день вознести Пюигильема над знатнейшими вельможами страны, породниться с ним, невзирая на такое вопиющее неравенство, и сделать его первым пэром Франции и обладателем ренты в пятьсот тысяч ливров; более же всего привлекал его этот странный замысел тем, что давал возможность тайно насладиться всеобщим изумлением при виде того, какими доселе неслыханными благодеяниями он осыпает человека, которого любит и считает достойным. В течение трех суток Пюигильем вполне мог, воспользовавшись редкостной милостью фортуны, жениться на Мадемуазель, но, движимый тщеславием не менее редкостным, стал добиваться таких свадебных церемоний, какие могли бы иметь место только в том случае, если бы он был одного ранга с Мадемуазель: он желал, чтобы король и королева выступили свидетелями его брака, придав своим присутствием особый блеск этому событию. Исполненный беспримерной заносчивости, он занимался пустыми приготовлениями к свадьбе и меж тем упустил время, когда действительно мог бы утвердить свое счастье. Мадам де Монтеспан {11} хотя и ненавидела Пюигильема, но смирялась перед склонностью к нему короля и не противилась этому браку. Однако всеобщие толки вывели ее из бездействия, она указала королю на то, чего не видел он один, и побудила прислушаться к общественному мнению. Он узнал о недоумении послов, выслушал сетования и почтительные возражения вдовствующей герцогини Орлеанской {12} и всего королевского дома. Под воздействием всего этого король после долгих колебаний и с величайшей неохотой сказал Пюигильему, что не может дать открытого согласия на его брак с Мадемуазель, но тут же заверил его, что эта внешняя перемена не отразится на существе дела: запрещая над напором общественного мнения и скрепя сердце Пюигильему жениться на Мадемуазель, он вовсе не желает, чтобы этот запрет помешал его счастью. Король настаивал на том, чтобы Пюигильем тайно обвенчался, и обещал, что немилость, которая должна последовать за таким проступком, продлится не больше недели. Каковы бы ни были истинные чувства Пюигильема при этом разговоре, он заверил короля, что с радостью оказывается от всего, обещанного ему монархом, поскольку это может как-то повредить престижу его величества, тем более что нет на свете такого счастья, которое вознаградило бы его за недельную разлуку с государем. До глубины души тронутый такой покорностью, король не преминул сделать все от него зависящее, дабы помочь Пюигильему воспользоваться слабостью Мадемуазель, а Пюигильем со своей стороны сделал все от себя зависящее, дабы подчеркнуть, на какие жертвы готов ради своего повелителя. Руководили им при этом отнюдь не одни только бескорыстные чувства: он считал, что его образ действий навсегда расположил к нему короля и что теперь ему до скончания дней обеспечена монаршья милость. Тщеславие и вздорность довели Пюигильема до того, что он уже не хотел этого столь выгодного и возвышавшего его брака, поскольку не смел обставить празднества с той пышностью, о которой мечтал. Впрочем, более всего толкало его к разрыву с Мадемуазель непреодолимое отвращение к ней и нежелание быть ее супругом. Он рассчитывал извлечь существенные выгоды из ее страсти к нему, полагая, что, даже не став его женой, она презентует ему княжество Домб и герцогство Монпансье. Именно поэтому он вначале отказался от всех даров, которыми его хотел осыпать король. Но скупость и дурной характер Мадемуазель вместе с трудностями, с которыми была сопряжена передача Пюигильему таких огромных владений, показали ему бесплодность его замысла, и он поспешил принять щедроты короля, подарившего ему губернаторство Берри и ренту в пятьсот тысяч ливров. Но эти столь значительные блага отнюдь не удовлетворили притязаний Пюигильема. Он вслух выражал свое недовольство, и этим немедленно воспользовались его враги, особенно госпожа Монтеспан, чтобы наконец рассчитаться с ним. Он понимал свое положение, видел, что ему грозит немилость, но уже не мог совладать с собой и, вместо того чтобы поправить свои дела мягким, терпеливым, умелым обхождением с королем, держался заносчиво и дерзко. Пюигильем дошел до того, что осыпал короля упреками, наговорил ему резкостей и колкостей, даже сломал шпагу в его присутствии, заявив при этом, что больше никогда не обнажит ее на королевской службе. На госпожу де Монтеспан он обрушился с таким презрением и яростью, что ей ничего не оставалось, как погубить его, дабы не погибнуть самой. Вскоре он был взят под стражу и заточен в Пиньерольскую крепость; проведя много тяжких лет в темнице, он познал, какое это несчастье - потерять милость короля и из-за пустого тщеславия лишиться благ и почестей, которыми его дарил король - по своей снисходительности и Мадемуазель - по низменности своей натуры.
