Мария Романушко - Если полететь высоко-высоко…
– Я – никуда – не поеду.
Не каждый день, но очень, очень часто он затевал этот разговор. Но упирался в то же самое:
– Я – никуда – не поеду.
– Неужели я в тебе ошибся?… Ты казалась мне такой мягкой и покладистой.
– Это только внешне.
– Значит, ты меня обманула?
– Я? тебя? обманула?! Ты придумал меня. А теперь расплачиваешься.
– Ты должна слушать меня. Я – муж, и я на одиннадцать лет старше.
– Ну и что? Я слушаю только голоса своего сердца.
– Ты – не правильная жена.
– А ты – не правильный муж. Муж не должен делать то, что противно жене.
– Да я пока ничего не делаю. Я только убеждаю тебя.
– Давай закончим этот разговор. А то мы опять поссоримся. Америка не стоит того, чтобы трепать из-за неё нервы каждый Божий день!
* * *
А вот на самом деле: почему нет? Ведь многие уезжают… И приживаются там. И вполне довольны.
Просто я - другое дерево. Наверное, слишком укоренённое. Моя почва – русский язык. Мой воздух – русский язык. Я укоренена в русском языке. И в любви к моим близким. Такие деревья пересаживать опасно. На новом месте они просто гибнут…
Как написала Людмила Окназова:
Я – такое Дерево!
Господи, прости…
Вот и я – такое дерево. И другим мне не быть. Никогда…
* * *
Всю зиму и весну писала стихи о цирке…
Цирк – это был МОЙ мир, и в нём я спасалась от реалий своей теперешней жизни.
Когда до меня дошло, что цирка у меня больше никогда не будет, на меня такая ностальгия накатила!…
* * *
Где вы, бродячие гимнасты,
Покинувшие отчий кров?
Где ваши скрипки, ваши астры
В петлицах пыльных сюртуков?
Сегодня в сумраке заката
Мне вдруг почудилось опять:
Уже натянуты канаты,
Смычки настроены играть…
И я окошко распахнула
И глянула в квадрат двора, –
Но там, внизу, как пёстрый улей,
Кружилась только детвора…
Малыш среди ромашек топал.
Над крышей – куполом – закат.
И я подумала: вон тополь,
Там можно зацепить канат…
Передо мной как будто постоянно разыгрывалось цирковое представление. И это представление рвалось на бумагу! Слоны, лошади, гимнасты, фокусники… И, конечно, клоун. Мой Клоун. Другого клоуна в МОЁМ цирке быть не могло…
СКРИПАЧ
посвящается Леониду Енгибарову
. Он выходил –
. лукавый шут, мартышка!
. В огромном фраке, фалдами пыля…
. Смычок в кармане,
. скрипочка под мышкой,
. Измятой шляпы пыльные поля.
. Вот в позу встал.
. Поправил бант атласный.
. Приладил скрипку – и хотел начать.
. Но тут пошли ужимки и гримасы,
. Прыжки,
. паденья,
. слёзы в три ручья…
. Он так смешно терял смычок и шляпу!
. Листками нот всё забросал вокруг…
. Он скрипку тряс,
. просил,
. грозился,
. плакал, –
. Он так хотел извлечь хотя бы звук!
. Всё было тщетно.
. И паяц несчастный –
. Чем вызвал у толпы восторга крик –
. Взял скрипку
. и разбил её на части!
. И вдруг опомнился.
. И над смычком поник…
. Опять я вспомнила то пепельное лето…
. Тебя – мой незадачливый скрипач.
. Унылый бант, горошек на жилете…
. Смешон – хоть плачь!
МОЙ цирк. Который был впаян в моё сердце, как кардиостимулятор.
ПОСЛЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ
…Когда затихнет в душном зале смех
И в раздевалке шарканье и топот, –
В пустом партере тополиный снег
Повиснет меж колонн дремотой тёплой…
Когда артисты по домам уйдут
В сопровождении поклонниц пылких, –
Униформисты клетку разберут
И мётлами сметут с ковра опилки.
Тогда реклам рассыплются огни…
И подсчитает выручку кассирша,
И растворится вестибюль в тени,
И шорохи дождя манеж услышит…
И, вспоминая о прошедшем дне,
Задёрнут желтоватой, мутной дымкой,
Манеж лежит как бы на тёплом дне
Уютного мирка, где спят в обнимку –
С котёнком лев и с воронёнком лис…
Ущербная луна обходит купол…
А где-то, в дальнем уголке кулис,
Влюблённая в Петрушку плачет кукла…
Написала целую книгу. И назвала её «Тёплый купол».
* * *
Прибежала радостная и взволнованная мама:
– Тебе звонил Юрий Никулин!
– Никулин? А по какому поводу?
– Вот его телефон. Он просил перезвонить ему. Короче: он теперь в редколлегии циркового журнала, и хочет напечатать твои стихи! У него что, есть твои стихи?
– Да, когда-то давала почитать… Ещё когда в цирке работала осветителем. И он не вернул тетрадку. Так они ему понравились.
– Ой, как здорово! Ну, беги, звони ему скорее! Вот, я тебе уже пару «двушек» захватила…
* * *
Звоню из ближайшего телефона-автомата.
– А, привет! – говорит Юрий Владимирович весело и дружелюбно. – Ну, как дела? Какие у тебя новости?
– В Литературный институт поступила.
– Поздравляю! Рад за тебя.
– Правда, это не совсем новость, я уже на третьем курсе.
– Тем более, поздравляю! А я вот тут разбирал свой архив и обнаружил твою тетрадку со стихами. Перечитал. Они мне ещё больше понравились. Хочу напечатать в нашем, цирковом журнале. Даже странно, что они до сих пор не были напечатаны. Такие отличные стихи! Никто о цирке так не пишет, как ты. Там, в тетрадке, и телефон твой обнаружил. Позвонил. Но оказалось, ты там больше не живёшь. Напугал твою маму. Говорю: «Это говорит Юрий Никулин», а она – «Мужчина, перестаньте хулиганить!» Строгая у тебя мама. А у тебя телефона разве нет?
– Нет, только телефонная будка.
– А стихи новые о цирке есть?
– Много!
– Ну, тащи их тогда все в редакцию! Только она теперь не в цирке на Цветном, как раньше, а на Кузнецком мосту. Когда принесёшь?
– Да хоть завтра!
– Отлично! Тогда они успевают в следующий номер!
* * *
И они действительно вышли в следующем номере.
Целая подборка! С такими чудесными рисунками…
Жаль только, что фамилия художника не была указана.
* * *
Безухов ушёл в тот самый вечер, когда выяснилось, что я беременна. А я себя очень паршиво чувствовала в тот вечер. Мы поссорились из-за какой-то чепухи, он взял портфель, запихал туда пару чистых рубашек и ушёл. Прямо как в плохом кино.
* * *
Утром, к счастью, зашла мама.
Мне было совсем нехорошо…
– Что же он так рано ушёл сегодня, и оставил тебя в таком состоянии? – удивилась мама.
– Он ушёл не рано, а поздно. Ещё вчера…
Мама побежала в телефон-автомат, вызывать «скорую»…
* * *
Вот, лежу в Боткинской больнице…
Хотели сразу, как привезли, положить на операционный стол, но потом решили подождать, посмотреть, как дело пойдёт.
Меня навещает мама. Говорит, что Б. вернулся и живёт дома. Но ей не звонил, про меня не спрашивал. То, что он вернулся, мама легко вычислила, когда зашла полить фиалку на окне, и увидела мойку, полную грязной посуды и не застеленную постель.
Безухов вообще считал выше своего достоинства убирать за собой постель и мыть посуду. Не представляю, как он раньше жил? Ну, вот так и жил. Он жил с заботливой мамой, ни о чём не заботясь. Хотя мужику уже скоро тридцать шесть. Его мама, Людмила Борисовна, говорила мне, извиняясь:
– Конечно, я не смогла его ни к чему приучить, потому что всегда всё делала за него сама. Пару раз попросила его что-то сделать, ему уже восемнадцать лет было, но он не сделал, забыл. Я обиделась и больше его ни о чём не просила. Но зато мой сын очень умный. Может быть, даже гениальный!
Это её утешало. И примиряло с тем, что сын в руках умеет держать только ручку портфеля и шариковую ручку.
– Он пошёл в своего отца. Когда мы поженились, на следующее утро после свадьбы я пошла к колонке за водой, с двумя вёдрами, мы жили тогда в Малаховке, в доме без удобств, а мой молодой муж сел читать книжку… Так мы и жили. Он был мне и мужем, и ребёнком. А потом началась война, и он решил идти на фронт переводчиком. И я пошла вместе с ним. Я не представляла, что он где-то будет один, без меня… А двухлетний сынуля уехал вместе с бабушкой в эвакуацию… За время войны он совсем забыл меня. Когда мы вернулись в сорок пятом, ему уже было шесть, совсем большой мальчик. Он не мог вспомнить меня, и долгое время называл «тётей». Я плакала… Потом родилась Ася, потом Серёжка. И когда я вернулась с Серёжкой из роддома, мой любимый муж ушёл к молодой девчонке, оставив меня с трёмя детьми на руках и с парализованной матерью. Сказал: «Она ждёт ребёнка, я же не могу её бросить в таком положении». – А как же я?… – «Ты уже опытная, справишься, а она совсем юная, ей без мужа будет трудно…»
