Милорад Павич - Невидимая сторона Луны (сборник)
Один из четырех раев христианства, или же четвертая часть рая, находится, как известно, в Черном лесу. Я посетил этот рай или этот кусочек рая, весьма удаленный от остальных трех его частей. Находится он в Шварцвальде, где не совсем обычным образом родился Дунай. Дело в том, что в действительности существуют два Дуная, два ребенка Шварцвальда; причем внебрачный ублюдок ничуть не хуже другого, признанного по закону, от которого географы и юристы ведут отсчет протяженности Дуная. Этого первого незаконного ребенка Шварцвальда бросили в горах, где он живет как дикарь, предоставленный природе. Второго, законного, усыновил один немецкий граф. Или, точнее сказать, украл его в ближайшем лесу, отвел в свои владения, выкупал, привел в порядок и построил ему перед своим дворцом круглую колыбельку из камня, в которую бросают монетки, чтобы одарить дитя. Все шло наилучшим образом, и вскоре этот ребенок превратился в прекрасную голубоглазую девушку; она отправилась повидать мир и, спустившись к границе своей родной горы, потеряла невинность с юношей по имени Рин. Но, как вы знаете, на этом сказка про голубоглазую девушку не кончается. Девушка продолжала странствовать по свету и где-то в Венгрии потеряла пол, ведь имя Дунай в этой стране не имеет рода. Но как только река спустилась к славянам, она снова обрела пол, правда теперь мужской, потому что имя Дунай – мужского рода, в то время как ее осквернитель Рин получил здесь женский пол и женское имя Рейна, так что вся шварцвальдская сказка о реке, потерявшей невинность, в Паннонии теряет всякое обоснование и становится очень сомнительной. И наоборот, то, что за спиной у Шварцвальда Дунай тайно отдает свою влагу Рейне, очень напоминает оплодотворение Рейны, по крайней мере так это все представляется, когда смотришь низменности.
Как бы то ни было, Дунай очень быстро растет и ширится. Особенно с того момента, как на его берегах появляются столицы, начинающиеся с буквы «Б» (Братислава, Будапешт, Белград, Бухарест). Под Белградом ему исполняется полтора месяца, а когда он теряет свое имя в Черном море, ему около двух месяцев. Вот столько длится его жизнь; правда, говорят, что и в море он течет еще один полный день, со своей рыбой, но без своего имени. Если у истока бросить в воду грецкий орех, он три раза поменяет пол и проживет шестьдесят ночей, и только потом его съедят мертвые на каком-нибудь из островов дельты Дуная…
Вот такой представляется мне отсюда сказка о Дунае. В жизни его имени в последнее время кое-что изменилось. Мужское имя потихоньку поднимается вверх по течению навстречу женскому имени, и сейчас в Донауэшингене на часовом заводе работает столько югославов, что тут, у истока реки и в устье времени, мужское имя слышится так же часто, как и девичье, первоначальное имя женского рода. Иллюстрацией к этому рассказу может служить известная открытка. На ней изображен окруженный оградой исток Дуная во владениях вышеупомянутого графа. Этот граф и сегодня живет в Донауэшингене; и дворец, и Дунай по-прежнему принадлежат ему, но теперь он занимается производством пива.
Человек, укравший Дунай, не пьет воду!
Человек по имени Милорад
За три дня до того я бродил по случайным сайтам и мне попалось на глаза его интервью. В честь восьмидесятилетия. А мне ведь и в голову не приходило, что ему может быть уже столько лет. Хотя я и сам писал: родился 15 октября 1929-го; пальцы должны были помнить, но – не помнили. Да и встретился я с ним, когда был он не слишком-то юным. Во всяком случае, свою знаменитую трубку он уже не курил.
На фото, приложенном к интервью и рассчитанном на сиюминутность, он ничуть не изменился. Но мне стало почему-то не по себе. Никакой мистики. Простое совпадение. Хотя жена, когда я ей сказал о своем ощущении, почувствовала то же самое, в чем призналась лишь потом, уже после 30 ноября 2009 года – года многих потерь, когда и он тоже вдруг умер.
А ведь было время, когда имя Милорада Павича в стране нашей знали считаные единицы. Благодаря писателю Олегу Шишкину и я оказался в их числе. Дал он мне тогда почитать выходивший по-русски журнал «Югославия» с фрагментами «Хазарского словаря». Год стоял эдак восемьдесят девятый от Рождества Христова.
Шишкин – известный мистификатор, так что полученные из его рук сведения и даже объективные факты следует или просто принимать на веру, или уж сомневаться до последнего – пока сам не убедишься в их неоспоримой подлинности. Что-то он мне такое рассказывал о писателе-затворнике из Белграда и о неких тайных силах, то ли его поддерживающих, то ли – до времени – скрывающих чуть ли не в неком святилище на берегах Савы.
Прочитанные мною главы из «Хазарского словаря» вполне в эту конспирологическую концепцию вписывались. Это было настолько необычайно, таинственно и волшебно, что ты сразу понимал – перед тобой автор из ряда вон выходящий – и не просто неизвестно куда, а в иную, незнакомую реальность.
Одно смущало – отсутствие уверенности в существовании самого автора. Метафизический сквознячок сложно задуманной и исполненной мистификации словно шелестел передо мною страницами журнала, который ни прежде, ни потом не попадался мне больше в руки, – тот единственный экземпляр Шишкин у меня по прочтении отобрал.
Дальше «история с Павичем» развивалась не менее замысловато. В один прекрасный день я оказался на маленьком рынке возле метро «Беляево». В центре, под крышами, торговали цветами и ранней зеленью, а чуть в стороне на дощатых прилавках разложились со своей случайной мелочевкой угрюмые мужики – ловцы удачи заради выпить без ущерба для скудного семейного бюджета; времена тянулись небогатые, самое начало 90-х. Перед одним из них был разложен довольно неожиданный набор предметов: медный подсвечник, паяльник, ключи гаечные и один разводной, какие-то шурупы-винтики горстками по размеру и, совсем уж вроде некстати, альбом по Древнему Египту, а также стопочка читаных, но вполне еще свежих номеров «Иностранки». Альбом оказался всем хорош – вот только на таинственном венгерском языке. А среди журналов я тут же и едва ли не с дрожью в руках обнаружил мартовский номер за текущий 1991 год. Там был «Хазарский словарь». А я и не знал, что он уже благополучно вышел. Сильно сокращенный вариант, но иного-то ведь и в помине не было, разве что у переводчицы Ларисы Савельевой, которой тогда я еще не был представлен.
На радостях я купил и венгерский «Египет», и, естественно, русский вариант «Словаря». Вдогонку добавлю – в том же году, чуть позже, я уже вполне сознательно разыскивал в киосках «Союзпечати» журнал «Согласие», где – я откуда-то это знал – был опубликован «Пейзаж, нарисованный чаем». Моя ахиллова погоня за мифическим Павичем продолжалась.
В первой половине 90-х я одно время усердно посещал лекции в новообразованном Православном университете. Занятия нередко проходили в храме Сергия Радонежского в Высокопетровском монастыре. Храм был уже вроде как действующий – кажется, один из приделов успели освятить, – но вдоль стен еще тянулась странная потертая труба, при ближайшем рассмотрении напоминавшая бесконечный балетный станок. Глаза не обманывали – прежде, еще совсем недавно, здесь репетировали артисты танцевального ансамбля «Березка».
Свой курс по истории балканского православия читал здесь и академик-славист Никита Ильич Толстой. После одной из лекций я подошел к нему и спросил не о сербских монастырях, а о Павиче. Ответил он с улыбкой, явно обрадовавшись. О «небольшого роста писателе с трубкой» мы проговорили больше часа. А потом, встречаясь взглядами перед или после лекций, со значением друг другу кивали, будто нас связывала замечательная тайна.
Поддавшись непреодолимому соблазну, в середине 90-х я написал «словарное» эссе обо всем, что вышло к тому времени у Павича по-русски[42]. Познакомился с переводчицей Ларисой Савельевой, уверенно заявлявшей, что она с ним лично знакома. Выяснил, что Павич даже входит в состав Международного совета журнала «Иностранная литература» наряду с Миланом Кундерой, Кэндзабуро Оэ и Умберто Эко. Но все равно сомневался в его реальности и в том же эссе поименовал его «отчасти фигурой мифологической». Возможно, я подсознательно ждал буквального, физического, а не метафизического подтверждения его существования в мире. Хотел лично убедиться в нем с окончательной и бесповоротной ясностью. И шанс такой мне вскоре представился.
Затеялся тогда полноцветный и крупноформатный журнал «Ясная Поляна» под редакторством праправнука и директора толстовской усадьбы Владимира Толстого и Анатолия Кима. Я тоже принимал в нем посильное участие. С моей подачи мы и решили в первом номере из переводного непременно напечатать Павича. Долго ли коротко ли – Лариса Савельева и Григорий Чхартишвили были тогда моими сообщниками – мы раздобыли какой-то вроде бы реальный номер факса, по которому якобы можно было с ним связаться. Написали. Отослали. Стали ждать. И ответ не замедлил прийти: господин Павич отдавал нам права на журнальную публикацию «Внутренней стороны ветра», а в качестве гонорара предлагал пригласить его с женой в Москву и Ясную Поляну.
