Борис Шахов - Черная шаль с красными цветами
Проплывали мимо Ульяновского монастыря. Сколько Федору раньше приходилось бывать здесь, а только теперь связал он название монастыря с именем покойной жены. У Федора в привычку стало входить - разговаривать с предметами, большими ли, маленькими… С природой, с явлениями ее. Вот и теперь обратился он к монастырю с просьбой: «Будь, Ульяновский, Уле моей, мученице, как памятник… Стой дольше, такой же белый, такой же крепкий. Стой и память храни».
Напротив Деревянска пароход длинно прогудел, предупреждая: здесь он хочет остановиться. «Вот, спасибо тебе, пароходище, привез-таки меня к детям. Тут они, тут, доехал я…»
Федор с палубы смотрел на цепочку домов около белой церкви. Места эти были ему знакомы - здесь проходил большак по берегу, там же, на горе, раньше стояли дома земства и почты. Дома, может, и сохранились, каменные они были, а вот чего теперь в тех домах? Но это все были мысли необязательные. Глаза Федора сами устремлялись к детям на берегу. Скорей всего, эти ребятишки и есть - детдомовские. Тянутся они к людям, встречают пароходы - другого такого зрелища в Деревянске отродясь не бывало. «Где-то среди них и мои»,- подумал Федор, пытаясь разглядеть детские лица, но расстояние до берега было еще порядочное, всмотреться толком не удавалось.
- Где ж тут детской-то дом?- спросил Федор у какой-то женщины, ожидавшей у борта парохода, пока подадут сходню.
- А вона, у реки, внизу. В двухэтажном-то мальчишки живут, за ним домик директора, потом дом для девочек. А вон тот, совсем у воды,- то конюшня. А вон, вишь, поленницы длинные - тоже добро ихнее. Ты к кому правишься?
- Дети тут у меня. Трое,- сказал Федор.
- Но-о, батюшка… как же этак…- протянула женщина, явно жалеючи Федора.- А мать-то где?
- Померла мать, преставилась,- Федор перекрестился.
- Вона как… царство ей небесное,- перекрестилась и женщина.- Вот туда и иди, батюшко, там твои касатики, непременно там.
- Спасибо,- сказал Федор.
И уже на берегу пристально вгляделся в детские лица, забыв поначалу, что его самого, в густой бороде и усах, вряд ли признает даже старший, Гришутка. Да и он сам, к стыду своему, слабо помнил лица детей. Пять с лишним лет минуло, шутка ли сказать… Грише тогда еще и десяти не было, а теперь полных пятнадцать, совсем мужик. Нет, ни разу ни глаза не споткнулись, ни сердце не вздрогнуло. Ну ладно, потерпим. Федор подошел к дому директора, когда баба в калошах на босу ногу заканчивала тереть тряпкой ступеньки крыльца. Спросила, не очень-то выбирая слова:
- Ты к кому, такой бородатой?
- Директора бы мне.
- Никого и нету сейчас, все к пароходу побегли,- сказала баба, осушая последнюю ступеньку.- Это у нас теперь заместо ярманки - пароход-то…
- Я подожду тогда.
- А и подожди, коль нужда есть,- легко согласилась баба, прополоскала тряпку, отжала и расстелила перед крыльцом. Воду из ведра веером выбросила на траву, вытерла галоши о тряпку и, не глядя на Федора, зашла в дом. Федор остановил ее вопросом:
- Слышь, служивая, а директору фамилия как будет? Не Потолицына?
- Она самая,- бросила баба через плечо, не останавливаясь.
Значит, она, которая письмо ему написала. Директрису Федор узнал издали, по одеже да и по походке: деревенские так не ходят. Одета она была: темно-синяя юбка, воротник голубой кофточки отложен поверх черного жакета, и берет на голове, темно-синий, под цвет юбки. Строгая. А походка… как у кавалериста.
Только шашки на боку нету. Ну, эта и без шашки кому хошь башку срежет… Сразу видать.
- Кого ждете?- спросила директорша.
Федор смотрел на нее твердо и прямо, не опуская глаз:
- Здешнего директора ожидаю.
- Я буду директор. В чем вопрос?
- Здесь дети мои. Трое. Тулановы. К ним я и приехал.
- Ту-улановы-ы…- протянула директриса изменившимся голосом. И внимательно осмотрела Федора.- А ну, заходите в дом, там поговорим.
Она энергично поднялась на крыльцо. Туланов пошел следом, решая про себя быть твердым в своих просьбах. Директриса уже сидела за столом, лицом к посетителю. Очень официальная. На столе были бумаги, чернильница, полный стакан ручек и карандашей. А также керосиновая лампа и пресс-папье. Стулья вдоль стен, от стола далеко. Тут, видимо, полагалось стоять перед директрисой навытяжку. Федору это не подходило.
- Есть какие-нибудь документы, что ты - Туланов?- строго спросила хозяйка кабинета. Сесть не предлагала.
- Есть, конечно, как не быть,- спокойно сказал Федор, взял стул у стены, поставил перед столом. И сел. А уж потом начал доставать бумаги. Новенький свой паспорт он положил на стол перед директоршей и стал смотреть, как она листает упругие странички. Чего-то ищет.
- Это что же, паспорт тебе вчера только дали?
- Вчера.
- Гражданин Туланов,- помолчав, снова заговорила она, возвращая Федору паспорт.- Повидаться с детьми я вам, конечно, позволю. Но как директор сразу вас предупреждаю: чтоб никаких разговоров против Советской власти и большевистской партии! Никаких! Чтоб…
«Значит, ее письмо и приходило в Чимъель. И в самом деле женщина без души и сердца». С самого начала Федору не понравились ее косые взгляды и неприветливый тон разговора, да он стерпел. Ради детей стерпел. Но теперь, услыхав последние ее слова, не выдержал:
- А у тебя, голубушка, свои дети есть?
- Есть или нет - это тебя не касается, во всяком случае я их на государство не навешиваю: кормить, да поить, да воспитывать…- зло отрезала директорша.
- Я тоже не хотел, но меня никто не спрашивал… Я к тому говорю, что ежели ты сама мать, то должна же
- Я тоже не хотел, но меня никто не спрашивал… Я к тому говорю, что ежели ты сама мать, то должна же понять: зачем я своих детей плохому учить стану?.. Я ведь за Советскую власть кровь проливал, Зимний в Питере брал…
- Не знаю, что ты там брал,- перебила директриса,- а что сейчас ты из лагеря, куда тебя засадили как кулака, это точно известно. Ты слушай и молчи,- пресекла она Федора.- Ты сидел долго и не все знаешь. Наши дети за поступки своих отцов не отвечают. Это Сталин сказал. И это - великодушно. Еще слушай! Туланов Григорий у нас был отличником. Мы его в пионеры приняли. А когда он отказался, письменно, от отца-кулака, то и комсомольцем стал. Мы его направили учиться дальше - в техникум. Он и там отличник. И мы им гордимся: он наш воспитанник. Туланова Октябрина у нас учится тоже хорошо. Активная. Мы стараемся, чтобы дети росли счастливыми людьми, преданными делу партии. И ты, Туланов, своим приездом не пытайся поколебать их веру. Не сбивай с правильного пути. Как директор, я обязана предупредить тебя об этом…
Федору словно деревянный кол вбивали в голову. Он сидел, съежившись, уронив голову на грудь. Пропала всякая охота говорить и спорить с этой чванливой, злой женщиной. Еще до этой встречи, по письму, имя «Потолицына Е. А.» вызывало обиду и злость. А теперь он чувствовал, что начал ее ненавидеть. Надо бы, по-хорошему если, благодарить ее: одевает-обувает, поит-кормит, заботится и учит его детишек… А у него язык не поворачивается - благодарить. За то, что за человека его не принимает… О, боже, боже!.. Родной сын, Гриша отказался… от отца!.. От меня, значит… Госпо-оди-ии!.. Образумь несмышленого… Сынок, дорогой мой, да как же можно от родного отца-матери отрекаться?!
- А Георгий?- спросил Федор, не уловив в словах директорши третьего имени.
- Туланов Георгий в прошлом году сбежал от нас. Поймали его в городе. И там отдали в детдом, городской. У нас теперь только Туланова Октябрина,- жестко ответила директриса.
Как бы трудно ни приходилось Федору в жизни, он всегда боялся предстать перед людьми в минуту растерянности. Боялся показаться жалким, прибитым. Он собирал последние силы и держался достойно. Даже если не сразу все понимал. Из этой новой жизни, в которой дети отчего-то должны жить без отца-матери… Но на этот раз он потерял контроль над собой. Он не знал, как в ту минуту выглядел со стороны, но
Как бы трудно ни приходилось Федору в жизни, он всегда боялся предстать перед людьми в минуту растерянности. Боялся показаться жалким, прибитым. Он собирал последние силы и держался достойно. Даже если не сразу все понимал. Из этой новой жизни, в которой дети отчего-то должны жить без отца-матери… Но на этот раз он потерял контроль над собой. Он не знал, как в ту минуту выглядел со стороны, но директриса вдруг сказала голосом куда более мягким, чем прежде:
- Подождите здесь, я Октябрину приведу.
Она ушла. А Федор думал только одну горькую думу: «Это получается, и детей против отца настроили? За врага почитают. В комсомол, мол, примем, но сначала ты бумажку подмахни: от родителя вот отрекаюсь…»
Федор только головой покрутил, не понимая, как могло такое случиться… Неужто про эту новую жизнь говорил парнишка на пароходе? Не может же такое быть… Не должно… Не должно, а вот он ждет свою дочь и успокоить себя не в силах: руки дрожат, во рту пересохло, и метка на щеке разгорелась. И навалилась вдруг многолетняя усталость, и тоска разлуки с детьми, и их вынужденное сиротство, и смерть Ульяны, и новый крест на ее могиле, что все еще ощущали его ладони, и слова директрисы - про Гришу, который отрекся…