Джон Кольер - Сборник новелл На полпути в ад
По сравнению с участью его любимых земель прочие неприятности занимали Эдварда мало. Несмотря на то что его опекунство над прелестной больной было документально подтверждено, одна из местных газет заклеймила его распутником, а другая высказывалась обо всей этой истории с отталкивающей бесцеремонностью. Родственники побогаче порвали с ним, а те, что победнее, приезжали читать ему мораль. Одна высоконравственная особа, повстречав Эдварда на главной улице Шептон-Меллета, несколько раз при всех ударила его зонтиком.
Тем временем в результате тщательных поисков ему удалось найти эндокринолога с мировым именем: знаменитость, ко всему прочему, оказалась энтузиастом своего дела, и не проходило и недели, чтобы он, забросив работу, не мчался из Лондона проведать Сьюзи Мэй. Эдвард старался не думать, во сколько обойдутся ему эти визиты.
Наконец настал день, когда доктор, спустившись по узкой лесенке и стряхнув с рукава паутину, взглянул на Эдварда с самодовольной улыбкой.
- У меня для вас хорошие новости, - сказал он. - Не далее как вчера я связался с венским профессором Вертгеймером.
- Хорошие новости, говорите? - сказал Эдвард, и сердце его учащенно забилось. - Вы хотите сказать, что сможете разбудить ее?
- Не только разбудить, - заверил его специалист, - но и поддерживать ее в этом состоянии. Вот препарат, изготовленный в соответствии с моими наблюдениями в лаборатории Вертгеймера. На вид самые обыкновенные таблетки, а между тем это новое слово в медицине. Видите инструкцию? "Принимать в 9 утра и в 6 вечера". Не позже и не раньше. Вы меня понимаете? - допытывался доктор с пристрастием.
- Понимаю. Давать точно в указанное время.
- В противном случае она снова уснет, - строго предупредил его доктор.
- Скажите, когда она проснется?
- Возможно, через сутки, а может, и через двое. Или того позже.
Он дал еще целый ряд мелких указаний, раз десять повторил о необходимости вовремя принимать лекарство, опять стряхнул с рукава паутину и удалился.
Следующие два дня Эдвард провел в состоянии крайнего возбуждения, к которому примешивался страх. Больше всего он боялся, как бы она не перепугалась, очнувшись в незнакомом месте, наедине с незнакомым человеком. Он даже подумывал, не попросить ли девушку из деревни, которая находилась при ней в дневные часы, оставаться и на ночь, но не мог же он лишить себя возможности присутствовать при ее пробуждении.
Вторую и третью ночь он просидел у ее постели, голова кружилась, красные от бессонницы глаза слипались, а он все ждал, когда же наконец дрогнут ее опущенные ресницы. Уже третья ночь была на исходе, свеча оплыла и погасла. В окне забрезжил рассвет. Вскоре первые солнечные лучи, пробившись в узкое окошко, легли поперек кровати. Спящая пошевелилась, вздохнула и открыла глаза. Это, безусловно, были самые прекрасные глаза на свете. Они остановились на Эдварде.
- Эй! - неуверенно произнесла Сьюзи Мэй.
- Здравствуйте, - сказал Эдвард. - То есть... я хотел сказать... вы, видимо, не вполне понимаете, где находитесь...
- ... где я и как меня сюда занесло, - сказала его прелестная гостья, усаживаясь на кровати. Она потерла лоб, явно стараясь что-то вспомнить. Видать, я с ходу вырубилась, - сказала она. А затем, укоризненно ткнув в него пальцем, добавила: - А ты, значит, тот самый подонок, который не упустил своего, пока я спала.
- Уверяю вас, - слабо сопротивлялся Эдвард, - вы глубоко ошибаетесь.
- Хорошо, если так, - отвечала юная дева. - Иначе смотри, приятель, тебе несладко придется.
- Позвольте, я лучше объясню, что с вами произошло.
И он принялся рассказывать все с самого начала.
- Выходит, - сказала Сьюзи Мэй, когда он кончил, - выходит, ты забрал меня со сцены и привез в эту дыру.
- Но поймите, дитя мое, вы спали, вы были серьезно больны... - увещевал ее Эдвард.
- Да брось ты! Сама бы проснулась. Приехали бы в Голливуд, там бы уж точно проснулась. А что мне теперь делать?
- На этот вопрос я отвечу без труда. Чтобы не проголодаться, вы будете есть то, что вам дают. Чтобы неподвижно не просидеть всю оставшуюся жизнь, вам придется несколько дней заново учиться ходить. Как только вы сможете сами себя обслуживать, мы поговорим, что вам делать дальше. За это время вы осмотритесь да и ко мне привыкнете.
Эти слова прозвучали настолько убедительно, что они оба удивились. Сьюзи, несколько оторопевшая и, вероятно, утомленная от нахлынувших на нее впечатлений, ничего не сказала в ответ и вскоре, смежив свои воздушные веки, погрузилась в легкую дрему.
Эдвард смотрел на спящую девушку, и его вновь охватило нежное чувство, столь грубо ущемленное. "Я только что видел, - думал он, - глубокие шрамы, оставшиеся от безотрадного детства. Но где-то, глубоко-глубоко под этой грубой оболочкой, таится душа, столь же прекрасная, как и ее лицо. Вот что спит в ней крепче всего, вот что будет трудней, всего разбудить!" На следующий же день он энергично взялся за дело и окружил ее самой неустанной и трогательной заботой. Подобно тому как строптивому ребенку суют в руку одну игрушку за другой, он дарил ей улыбку, цветок, ласковое слово либо американские сигареты, специально привезенные из Лондона. Он приглашал ее отведать нежную крапчатую форель, которую ловил специально для нее; вдыхать аромат осеннего сотового меда и любоваться крупными дождевыми каплями, игравшими ярче жемчуга на оконном стекле в лучах выглянувшего солнца.
Заяви ему какой-нибудь циник, что он понапрасну тратит время, Эдвард ответил бы с убийственной логикой. "Взгляните только на это лицо! - сказал бы он. - Разве оно не соответствует здешним местам? Да и как может быть иначе, если оно создано здесь?! Это лицо, дорогой мой, прямо из Англии восемнадцатого века. Будто застыв во сне, продолжавшемся двести - триста лет в Камберлендских горах штата Кентукки, оно сохранило свои первозданные черты. Можете мне поверить, спящая душа этой девушки столь же прекрасна, как и она сама. И если ее душе вообще суждено проснуться, так только здесь, в краях, когда-то давших ей жизнь. Посмотрим, что она скажет, когда попадет в лес!" Шло время, и силы ее быстро возвращались. Теперь она уже могла без посторонней помощи пройтись по крошечному садику, где к ней склонялись разбросанные в траве осенние цветы, безуспешно пытаясь привлечь к себе ее внимание. Наконец наступил день, когда Эдвард смог взять ее за руку и повести в дремучие леса, которые когда-то были его собственностью.
Они шли лесной дорогой, ступая по изъеденному кроликами дерну, гладкому, как зеленый бархат. По обеим сторонам вздымались громадные буки, за ними, в серебристой дымке, словно дриады, проступали смутные очертания стволов потоньше. Еще дальше, неподалеку от его старой усадьбы, буки сменялись могучими вергилиевыми дубами - бронзовыми, заросшими лишайником, раскидистыми великанами. Он показывал ей на лесные прогалины: одни алели цветущим кипреем, другие золотились пожелтевшим осенним папоротником. Из-под ног во все стороны стремглав разбегались кролики; недоверчиво косясь на них, прохромал заяц; из кустов, шурша как дракон, поднялся медного цвета фазан, по-драконьи волоча за собой свой длинный хвост. Всю дорогу домой их сопровождал огромный дятел; чему-то громко смеясь, он вихрем перелетал с дерева на дерево.
За всю прогулку Эдвард не проронил ни слова, он не смел даже взглянуть на нее, чтобы узнать, что она чувствует. Только поднявшись на порог, он взял ее руки в свои и, проникновенно заглянув ей в глаза, спросил: - Ну, что скажете?
- Дрянь, - ответила она.
Охватившая Эдварда досада была столь внезапной и исступленной, что на мгновение он перестал владеть собой. Немного придя в себя, он увидел, что Сьюзи с проворством дикой кошки отпрянула в сторону, и понял, что его правая рука угрожающе поднялась над головой. Он опустил руку.
- Не бойтесь, - сказал он задыхаясь, - я не способен ударить женщину.
Сьюзи, как видно, поверила ему, ибо не замедлила высказать самые нелестные соображения по поводу его малодушия. Однако сам он, как ни странно, вовсе не был в этом уверен, и совесть так мучила его, что он не слышал ее слов. Он дождался шести часов, дал ей лекарство, а затем вышел из дому и пустился бежать по темным, обдуваемым ветром холмам, как будто за ним гнались. Пройдя быстрым шагом несколько миль, он почувствовал, что немного успокоился, и пришел к следующему выводу: "Я разозлился оттого, что она не захотела принять моих принципов-принципов человека, который способен (ибо я лгал, говоря, что не способен) ударить беззащитную девушку. Теперь у меня только один путь".
Грустно сознавать, что, если у человека остается всего один путь, путь этот оказывается самым неприятным. На следующий день Эдвард договорился, что дневная прислуга останется на ночь, а он съездит в город к своему поверенному.
- Сколько я выручу, если продам все, что у меня осталось? - почему-то резко спросил его Эдвард.
