Оноре де'Бальзак - Сочинения
Сад, раскинутый на полдесятине, очень хорошо содержится. У ограды растут шпалерные деревья и разбиты гряды для овощей, за которыми ухаживает слуга по имени Гасселен: он же и конюх. В конце сада уцелела беседка со скамейкой. Дорожки посыпаны песком; в середине сада находятся солнечные часы. Со стороны сада дом имеет только одну башенку, тогда как с фасада их две, но зато здесь есть витая колонка, над которой, по всей вероятности, в былые времена развевалось фамильное знамя, потому что на верхушке колонки сохранилась заржавленная железная петля, вокруг которой теперь растет какая-то жалкая травка. Судя по всей скульптуре и по стилю колонки, можно утверждать, что архитектор принадлежал к венецианской школе: как изящна эта колонка, как ярко отразилась на ней тонкость вкуса и рыцарство Венеции XIII века. Но особенно резко видно это из общего стиля украшений на замке де Гуэзников; изображенные на стенах трилистники всюду имеют не три листа, а четыре. Произошла эта ересь оттого, что венецианцы, ведя постоянные сношения с востоком, стали применяться в принятому там мавританскими архитекторами изображению трилистника с четырьмя листиками, тогда как христианские архитекторы оставались верны символическому изображению Троицы. Глядя на такие замки, невольно спрашиваешь себя, почему бы нашим современникам не подновить все эти редкие памятники искусства? Вероятно потому, что в наше время такие замки чаще всего поступают в продажу, их срывают до основания и вместо них пролагают новые улицы. Теперь члены какой-нибудь фамилии не уверены, что их поколение сохранит за собой родовое наследие, и сами они живут в нем точно в гостинице, как временные постояльцы. Между тем в былые времена замки воздвигались для нескольких поколений, на вечные времена. От того-то так много обращали внимания на красоту архитектуры. Что касается внутреннего убранства и расположения жилых комнат, то на них всецело отражались привычки и дух обитателей.
В продолжение полувека де Гуэзники принимали только в двух комнатах верхнего этажа, где все, так же как во дворе и в наружных украшениях фасада, все дышало умом, грацией и простотой старой и благородной Бретани. Характер владетелей этого замка никогда не обрисовался бы перед вами так живо, если бы вы не ознакомились подробно с топографией города и с наружностью самого замка; поэтому-то, прежде чем приступить к описанию портретов, надо было описать их рамки. Здания оказывают иногда сильное влияние на людей. Трудно не проникнуться благоговением, вступив под своды Бургского собора: душа невольно проникается теми образами, которые окружают нас и которые напоминают ей об ее высоком Назначении. Так думали наши предки, но теперь настал иной век, когда не придают значения таким вещам, когда каждое десятилетие нравы совершенно меняются. Но если меняются люди, то окружающие их предметы остаются неизменны и, глядя на этот замок, можете ли вы себе представить барона де Гуэзника иначе как не с обнаженной шпагой в руке?
В 1836 г. в первых числах августам то время, как начинается действие нашей повести, семейство Геников состояло из г-на и г-жи дю Геник, девицы дю Геник, старшей сестры барона и единственного сына, юноши двадцати одного года Годеберта-Калиста-Луи, названного так согласно фамильному обычаю. Отца звали Годеберт-Калист-Шарль: обыкновенно меняли только последнее имя, а св. Годеберт и Калист неизменно оставались хранителями Геников. Барон дю Геник покинул Геранду, когда Вандея и Бретань взялись за оружие, и воевал вместе с Шаретзом, Кателино, ля Рошжакеленом, д’Ельбеем, Боншаном и принцем де Лудоном. Перед отъездом он продал свои поместья старшей сестре, девице Зефирине дю Геник: подобная предусмотрительность только и встречается единственный раз в летописях той эпохи. Пережив всех героев войны, барон, спасшись каким-то чудом, не захотел подчиниться Наполеону. Он продолжал воевать до 1802 г., когда едва не был захвачен, но пробрался в Геранду, оттуда в Круазиг и, наконец, в Ирландию, оставаясь верным вековой ненависти бретонцев к англичанам. Жители Геранды делали вид, что им неизвестно местопребывание барона, и никто не нарушил тайны в продолжение двадцати одного года. Девица дю Геник получала доходы и пересылала их брату через рыбаков. В 1813 году г-н дю Геник возвратился в Геранду совершенно бесшумно, как будто он только и отлучался, что на сезон в Нант. Во время своего пребывания в Дублине, старый бретонец, несмотря на свои пятьдесят лет, влюбился в прелестную ирландку, дочь благородного, но бедного рода этого несчастного королевства. Мисс Фанни О’Бриен было тогда двадцать один год. Барон дю Геник вернулся на родину за нужными для брака документами, снова уехал, обвенчался и возвратился только десять месяцев спустя в начале 1814 года уже с женой, которая одарила его сыном Калистом в самый день вступления Людовика XVIII в Калэ, благодаря чему он получил имя Луи. Старому доблестному бретонцу было тогда семьдесят три года; но партизанская война с республикой трудности морской переправы, испытанные им пять раз; наконец, жизнь в Дублине, все это сильно повлияло на него: на вид ему казалось лет сто. Никогда представитель рода дю Геников не был поэтому в такой полной гармонии со старинным замком, помнившим еще ту отдаленную эпоху, когда Геранда имела своего повелителя и приближенный к нему двор.
Г-н дю Геник был старик высокого роста, прямой, худощавый и нервный. Его овальное лицо было все изрыто бесчисленными складками морщин, особенно часто собиравшихся вокруг глаз и над бровями и придававших ему сходство со стариками кисти Ван-Остада, Рембрандта, де Миериса и Жерарда Доу, любоваться которыми надо в увеличительное стекло. Все лицо его точно скрывалось за бесчисленными бороздами, проведенными жизнью под открытым небом, привычкой быть на воздухе и при восходе, и при закате солнца. Но, тем не менее, на лице его уцелели некоторые характерные черты, которые много говорят наблюдателю, даже если он видит перед собой мертвую голову. Резкие очертания лица, форма лба, прямолинейность всех черт, прямой нос, – все в нем говорило о неустрашимой отваге, о безграничной вере, о беспрекословном повиновении, о неизменной преданности и постоянстве в любви. Он был тверд и непреклонен, как бретонский гранит. Зубов у барона не было вовсе. Его некогда красивые губы были теперь лилового цвета и прикрывали одни только крепкие десны, которыми он жевал хлеб, размоченный в мокрой салфетке его женой; но все же рот его сохранил гордое и угрожающее выражение. Подбородок почти касался горбатого носа, в котором особенно выразилась его энергия и национальное бретонское упорство. Кожа на лице была покрыта красными пятнами, признак сангвинического пылкого темперамента, не знавшего усталости в трудах, благодаря которым барон избег апоплексии. Его седые, серебристые волосы локонами рассыпались по плечам. Все лицо оживлялось огнем черных глаз, блестевших в глубине темных орбит; в них, казалось, сосредоточилась вся жизнь, весь огонь его благородной, прямой души. Брови и ресницы все выпали; кожа сморщилась и огрубела. Старику трудно было бриться, и он отпустил себе бороду веером. Но что особенно привлекло бы внимание художника в этом могучем льве Бретани – это его руки, руки бравого воина, широкие, мускулистые, обросшие волосами, такие же руки были, наверное, у дю Геклена Руки эти некогда были вооружены саблей; как Жанна д’Арк, он готов был расстаться с оружием только тогда, когда увидел бы королевское знамя развевающимся над Реймским собором. Эти руки не раз были оцарапаны до крови лесными кустарниками, не раз брались за весла, когда была погоня за Синими, или когда нужно было плыть морем на встречу Георгу; это были руки то партизана, то артиллериста, то рядового, то начальника. Теперь руки барона стали более белы и нежны, хотя старшая линия дома Бурбонов все еще оставалась в изгнании. Впрочем, если вглядеться, то по некоторым еще не зажившим шрамам можно было заключить, что барон был с королевой в Вандее – теперь уже нет смысла держать этот факт в секрете. Одним словом, руки барона служили блестящей иллюстрацией к прекрасному девизу, хранимому всеми Гениками: «Действуй!» Лоб его, с золотистым слоем загара на висках, был очень невелик, но казался больше от лысины, которая придавала ему еще более величественности. Вообще лицо его носило – и вполне естественно – отпечаток его грубой натуры и, как все бретонские лица, носило выражение дикости, какого-то животного покоя, даже некоторой тупости, вероятно, явившейся результатом полного покоя после чрезмерных трудов. Мысли редко зарождались в его мозгу; они исходили чаще из его сердца, которое и диктовало ему его поступки. Хорошо узнав характер этого типичного старца, нетрудно понять причину этого явления. Ему не было надобности соображать, как поступать, потому что известные чувства и религиозные воззрения были у него врожденные, а жизнь научила его распознавать, в чем состоит его долг. За него думали законы, религия. Он и подобные ему люди, не останавливаясь мыслями на бесполезных вещах, о которых думали за них другие, исключительно заняты были своими действиями, а не мыслями. Если же и зарождалась у них какая-нибудь мысль, то она рождалась в сердце и сохраняла незапятнанную белизну, как рука на фамильном гербе; потому-то и принятые им решения были всегда глубоки и здравы, благодаря прямым, определенным и чистым его помыслам. При таком объяснении становилась понятна продажа всей собственности сестре перед отъездом барона на войну: этой мерой он предусмотрел и свою смерть, и конфискацию земель, и изгнание. Все величие характеров брата и сестры, жившей и дышавшей только братом, трудно даже понять теперь при наших эгоистичных нравах, причина которых кроется в неопределенности и непрочности современного нам общественного строя. Если бы даже ангел заглянул в сердце барона и его сестры, то не прочел бы в них ни одной эгоистичной мысли. Когда в 1814 г. священник Геранды посоветовал барону дю Геник поехать в Париж и требовать себе награды, то старушка-сестра, отличавшаяся большой скупостью в хозяйстве, воскликнула:
