Альберто Моравиа - Римские рассказы
- Забери и это... С меня хватит... я ухожу... Скажи в управлении...
- Да что с тобой? Ты спятил?
- Не спятил я... До свидания.
На этот день у нас с Джачинтой было назначено свиданье, но я не пошел. Провалялся на постели в каморке под лестницей, которую мне сдавала одна портниха. Мне хотелось плакать, но слезы не шли, вроде как бывает, когда в носу свербит, а никак не чихнешь. К вечеру я заснул, а когда проснулся, то понял, что действительно всему конец.
Я очень боялся, что долго останусь безработным. Но мне повезло, и через несколько дней я нашел место сторожа на стройке за городом, в районе Мальяна.
Я просидел на этом строительстве, как сторожевая собака, четыре месяца безвыходно. Но однажды в воскресенье я отправился в Рим и на площади Рисорджименто встретил Сильвестро. Увидев меня, он сказал:
- Мы потом узнали, почему ты ушел... из-за этой девушки... Но ты скверно поступил... Она тебя любила по-настоящему, любила потому, что это был именно ты, а не кто другой... Она сказала, что теперь полюбит только кого-нибудь из нашей братии... Она говорила, что от одного вида человека с мешком за плечами и в фуражке городского управления у нее бьется сердце... Для меня, говорит, мусорная телега лучше, чем самая шикарная машина... Кончилось тем, что она теперь с Фердинандо.
- Как с Фердинандо?
- Ну да, ей нужен был мусорщик, она его и получила... Он ведь не скрывал своего ремесла и даже хвалился им. Они обручились.
Я повернулся и пошел прочь, оставив его с открытым ртом. Мне хотелось руки себе искусать. Один раз в жизни, действительно, выпало мне, как говорится в считалке, а я этого не понял. Среди всех женщин на свете нашлась такая, которой нравилось ремесло мусорщика, и я этого не угадал.
Да, век живи - век учись и век будешь ошибаться; так вот и на этот раз жребий выпал, да не мне.
Лицо негодяя
Я никогда не получаю посылок, но в ближайшие дни я собираюсь отправить на свое имя посылочку, чтобы доставить себе удовольствие пойти на почту и заглянуть в отдел посылок. Ведь как раз там, в этом помещении, таком невзрачном и таком ветхом, где затхлый воздух пропитан запахом мокрых опилок, среди множества разнообразных посылок и чернильных пятен, впервые явилась ко мне фортуна. Конечно, не бог весть какая фортуна, но все же это было лучше, чем выдавать посылки.
Кто знает, там ли еще Валентина, девушка в черном переднике с вьющимися каштановыми волосами, рассыпанными по плечам, как у воспитанниц пансиона, с глазами, похожими на две тихие звездочки, с круглым бледным личиком - черный передник еще больше оттенял его, и оно казалось почти прозрачным. Я знаю, что, несмотря на всю свою кротость, Валентина очень горда и, заметив меня у окошечка, наверно, сделает вид, что не узнает старого знакомого. Должно быть, она просто протянет мне книгу записей - всю в пятнах и очень растрепанную - и, указав розовым пальчиком на то место, где следует поставить подпись, скажет тоном серьезной девицы, которая даже не делает маникюра: "Распишитесь здесь". А потом, вероятно, швырнет мне посылку в лицо и, даже не взглянув на меня, уйдет в заднюю комнату, где среди полок, сплошь заставленных посылками, примется за чтение своих любимых киножурналов.
Так вот, фортуна моя, как я уже сказал, явилась ко мне именно в отделе посылок. По сути дела, все началось из-за Валентины, вернее, из-за ее страсти к кино. Сидя в этом отделе, я со своим некрасивым и мрачным лицом, лишенным всякой привлекательности, ни о чем другом, кроме выдачи посылок, и не думал. Я был вполне доволен, что наконец после нескольких лет безработицы нашлось для меня занятие. Но Валентина с ее прелестным личиком вовсе не была довольна и мечтала о кино. Почему она об этом мечтала, не знаю. Быть может потому, что часто ходила в кино. А для некоторых людей ведь достаточно смотреть фильмы, чтобы вообразить, что они сами могут стать киноактерами. И Валентина была просто помешана на этом.
Между нами никогда не возникало разговора о любви, хотя я и был немного влюблен в нее и даже как-то сказал ей об этом. Больше того, мы никогда не договаривались с ней пойти куда-нибудь погулять вместе или посидеть в каком-нибудь кафе. На всех работавших в отделе, Валентина посматривала свысока; она предпочитала держаться в стороне и не общаться с нами, такими ничтожными людишками. А однажды она заявила мне откровенно:
- Ренато, я не хочу нигде бывать с тобой, слишком уж у тебя лицо страшное.
- Как страшное?
- Не обижайся. Я знаю, ты хороший человек, но у тебя, прости меня, лицо негодяя.
Однажды, вскоре после этого разговора, в окошечко просунулась голова светловолосого франта с галстуком-бабочкой под подбородком. Валентина взяла у него извещение и не спеша направилась к полкам. Но молодой человек неожиданно окликнул ее:
- Синьорина!
Она сразу же обернулась.
- Синьорина, - повторил молодой человек, - вам никто не говорил, что вы могли бы сниматься в кино?
Стоя в стороне и наблюдая за этой сценой, я заметил, как Валентина покраснела до корней волос: впервые в жизни лицо ее покрылось румянцем.
- Нет, никто, - ответила она. - А что?
- А то, что у вас, - с той же легкой непринужденностью произнес молодой человек, - прехорошенькое личико.
- Благодарю вас, - пролепетала Валентина, стоя посреди комнаты и теребя пальцами передник.
Между тем молодой человек, казалось, не собирался больше ничего прибавить. Он еще раз внимательно взглянул на Валентину и сказал:
- Ну что ж, а пока принесите мою посылку.
И она послушно пошла за посылкой, а я, не выдавая своего волнения, направился вслед за ней. Я подошел к Валентине в тот момент, когда она дрожащими руками переставляла посылки на полках, и тихо сказал:
- Ты что, веришь этому типу?
- Отстань от меня, - так же тихо ответила мне Валентина.
- Значит, ты поверила ему?
- Отстань, говорю.
Она разыскала посылку и понесла ее молодому человеку, который в это время, достав авторучку, что-то писал на листке блокнота. Взяв посылку, он протянул Валентине листок и сказал:
- Приходите во вторник по этому адресу на студию... Нам как раз нужна девушка с таким лицом, как ваше... Спросите меня.
Ни жива ни мертва, Валентина сунула записку в карман передника, а молодой человек удалился.
Я уже говорил, что Валентина никогда не принимала моих приглашений. Но накануне знаменательного дня она обратилась именно ко мне.
- Проводи меня, - сказала она. - Одной мне как-то неловко.
Я и сейчас не понимаю, почему Валентина попросила меня проводить ее. Быть может потому, что она была очень робка, а может, ей, пусть даже безотчетно, хотелось унизить меня, сделать свидетелем своего триумфа.
Во вторник Валентина явилась, как было условлено, на площадь Фламинио, разодетая, точно собралась на бал: в новом красивом пальто из голубой шерсти, в шелковых чулках, в туфлях с бантиками и с красным зонтиком, к которому тоже был привязан бантик; четвертый бантик красовался у нее на макушке, а волосы, как обычно, были рассыпаны по плечам. Сказать по правде, она с ее кроткими, похожими на две звездочки глазами показалась мне тогда такой прекрасной, что я испытал прилив нежности.
- Будь спокойна, - сказал я ей, - тебя непременно возьмут... Не видать нам больше тебя в отделе.
Студия расположена у подножья Монте-Марио, на самом верху поросшей травой тихой улочки, которая после недавних дождей была вся залита водой. Мы пошли по дорожке, перепрыгивая через лужи и поглядывая на видневшуюся вдали ограду, решетчатую калитку и торчавшие над ними крыши павильонов студии. Впустивший нас привратник пробормотал что-то непонятное, а мы, испугавшись, не осмелились переспросить. Мы вошли на территорию студии, не зная, куда нам следует идти дальше. Территория студии очень обширна; справа и слева у ограды стояло множество автомобилей, взад и вперед прогуливались группы людей. Мы обратили внимание, что некоторые из них были в такой же, как у нас, одежде, а другие расхаживали в каких-то смешных костюмах, и лица их были покрыты гримом кирпичного цвета.
- Это артисты, - сказал я Валентине. - Скоро и ты будешь разгуливать здесь в таком же виде.
Валентина ничего мне не ответила; от радости и волнения она лишилась дара речи. Мы не знали, где находится само здание студии, но потом заметили какие-то номера на дверях павильонов. Я подошел к первой попавшейся двери и, схватившись за ручку, открыл ее. Дверь была обита толстой материей и оказалась тяжелой, как дверца несгораемого шкафа. Я переступил порог, а вслед за мной на цыпочках вошла Валентина. Теперь мы находились в помещении самой студии. Кругом была почти полная темнота, и лишь в одном месте сильная лампа освещала какое-то невысокое сооружение, которое, казалось, было сделано из папье-маше. У этого сооружения была только половинка черепичной крыши над половинкой кирпичной стены и одна половинка двери, в которую было видно полкомнаты с половинкой внутренней стенки и с половинкой кровати. На кровати лежала полураздетая женщина, пучок яркого света был направлен прямо на нее. Женщина ломала руки, а какой-то мужчина наклонился над ней, опершись коленом на постель и грозно подняв кулак.