Джейн Остен - Разум и чувство
– Вашей жены? Но ведь почерк был ваш!
– О да. Однако мне принадлежит честь всего лишь рабского копирования, переписывания ее творения. И я с большим трудом вынудил себя поставить под этим безобразием свою подпись. Однако замысел всецело ее, равно как и глубина мысли и изысканный слог. Мне ничего не оставалось делать. Мы были помолвлены, приготовления шли полным ходом, день свадьбы был уже назначен. Боже, о чем я говорю! Я и сейчас пытаюсь защитить себя. Ни к чему уловки! При чем тут день свадьбы! Мне были остро нужны ее деньги, и я был вынужден соглашаться на все, чтобы не допустить разрыва. В конечном счете стиль этого мерзкого письма ничего не менял. У Марианны и ее друзей все равно уже сложилось мнение обо мне. Могло получиться даже лучше. Я должен был предстать перед ней отпетым негодяем, а уж каким образом я это сделал, значения не имело. «Я все равно навеки опозорен в мнении этих людей, – сказал я себе. – Двери их домов передо мной закрыты. Они считают меня человеком без чести и совести, а это письмо лишь подтвердит их правоту». Вот как я рассуждал, переписывая слова моей невесты и прощаясь даже с самой памятью о Марианне. Три ее записочки, которые постоянно были при мне, я был вынужден отдать. И еще ее локон! Он тоже всюду был со мной, лежал в том самом бумажнике, вместе с записками, который моя будущая драгоценная супруга обыскала с очаровательной и шаловливой злобой… Все милые напоминания о Марианне, которые я так бережно хранил, были у меня безжалостно отняты.
– Вы, мистер Уиллоби, говорите совершенно недопустимые вещи, – строго заявила Элинор, хотя ее голос выдавал сострадание. – Вам не следует отзываться в таких выражениях ни о миссис Уиллоби, ни о моей сестре. Вы сами сделали свой выбор. Насколько я понимаю, вас никто не принуждал. И теперь ваша жена приобрела право, по крайней мере, на вашу сдержанность и уважение. По всей видимости, она вас любит, иначе вряд ли согласилась бы выйти за вас. А грубость и презрительность, с какими вы говорите о ней, вовсе не искупают вашей вины перед Марианной. К тому же, мне кажется, это не может успокоить и вашу совесть.
– Оставьте в покое мою жену, – вздохнул Уиллоби. – Поверьте, она не заслуживает вашего сочувствия. Перед свадьбой она совершенно точно знала, что я не питаю к ней нежных чувств. Однако свадьбу мы сыграли, после чего отправились вкусить счастье первых супружеских дней в Комбе-Магна, а уже оттуда вернулись в столицу развлекаться. Скажите, мисс Дэшвуд, сумел ли я пробудить в вашем сердце жалость? Стала ли ваша ненависть ко мне хотя бы немного меньше? Считаете ли вы, что я хотя бы в какой-то малости искупил свою вину?
– Да… Без сомнения, в чем-то вы оправдались, хотя и в малом. Признаюсь, я считала вас куда более распущенным. Оказалось, что в вашем сердце меньше дурных чувств… гораздо меньше. Но ведь вы причинили столько горя! Столько страданий! Этого нельзя ни оправдать, ни простить!
– Вы расскажете вашей сестре… позже, когда она поправится, о чем я говорил? Молю вас, позвольте мне стать хотя бы немного лучше в ее глазах! Вы сказали, что она меня простила… Так дайте же мне надежду, что, немного лучше узнав мое теперешнее состояние и мои чувства, она подарит мне более полное прощение! Расскажите же ей, как сильно я страдаю и как горько раскаиваюсь, что сердцем я всегда был ей верен и что теперь она стала мне дороже, чем прежде.
– Я расскажу ей все, что необходимо для вашего оправдания, если здесь уместно это слово. Но вы так и не объяснили, зачем вы приехали и откуда узнали о ее болезни.
– Не далее как вчера в Друри-Лейн я случайно столкнулся с сэром Джоном, и он впервые за последние два месяца заговорил со мной. Прежде он всякий раз поворачивался ко мне спиной, что меня не удивляло и в общем-то не оскорбляло. Но на этот раз его доброе и честное сердце не устояло против искушения причинить мне боль. Поэтому он прямо объявил мне, что Марианна Дэшвуд умирает в Кливленде от горячки, что утром они получили письмо от миссис Дженнингс, и, по ее мнению, надежды больше нет, что напуганные Палмеры покинули собственный дом – ну и дальше в том же духе. Я был настолько потрясен, что не сумел сохранить равнодушный вид. Даже сэр Джон, которому мало свойственна проницательность, понял это. Очевидно, мои страдания смягчили его сердце, ранее донельзя ожесточенное против меня. Он был настолько добр, что при расставании чуть было не протянул мне руку и напомнил о давнем обещании подарить мне щенка пойнтера. Нет таких слов, которые могли бы выразить мои чувства при мысли, что ваша сестра умирает, считая меня презренным негодяем, что ее последние минуты на этом свете отравлены ненавистью ко мне. Я же не знал, какие еще ужасные поступки и зловещие планы были мне приписаны! И тем более по крайней мере один человек из вашего ближайшего окружения должен был представить меня способным на все. Все это было ужасно. Я понял, что не в состоянии вынести эту пытку, и принял решение ехать. Сегодня в восемь часов утра я покинул Лондон, и вот я здесь. Теперь вы знаете все.
Элинор ничего не ответила. Она глубоко задумалась о том, как несправедливо обошлась с этим человеком судьба. Слишком ранняя независимость породила привычку к праздности, роскоши, вседозволенности, которая нанесла непоправимый вред его душе и характеру, отняла счастье. А ведь он от природы был наделен открытой и честной натурой, нежным и чувствительным сердцем, да и таланты приобрел немалые. Свет сделал его тщеславным и расточительным, что, в свою очередь, породило надменность, холодность и эгоизм. Именно тщеславие заставило его искать грешного торжества в победе над другим сердцем, но неожиданно привело к познанию искреннего чувства. Однако расточительство, вернее, порожденная им нужда заставила принести это светлое чувство в жертву. Каждая порочная склонность вела его по дороге зла, но обрекала на наказание. Чувство, которое Уиллоби, вопреки всему хорошему, что оставалось в его душе, безжалостно подавил, теперь вышло из-под контроля и завладело всеми его помыслами. И даже брак, принесший столько горя ее сестре, теперь тоже обещал стать для него источником вечных мучений, причем без надежды на избавление. От этих невеселых мыслей Элинор отвлек Уиллоби, который очнулся от тяжелой задумчивости и встал, собираясь откланяться.
– Больше мне незачем здесь оставаться. Пора ехать.
– Вы вернетесь в Лондон?
– Пока нет. Сначала я заеду в Комбе-Магна и приведу там в порядок дела. В город я вернусь дня через два.
Он протянул ей руку, и не подать ему своей Элинор не могла.
– Вы правда думаете обо мне уже не так плохо, как раньше? – спросил он и остановился, облокотившись на каминную полку, словно позабыв, что собрался уходить.
Элинор заверила его, что изменила свое мнение, что прощает его, жалеет и желает всяческих благ. Она сказала, что будет рада услышать, что он счастлив, и добавила несколько ненавязчивых советов на будущее. Его ответ не слишком обнадежил.
– Что поделаешь, – вздохнул он, – дальше буду жить, как сумею. О семейном счастье больше речи нет. Но если мне будет позволено думать, что вы и ваши близкие питаете благожелательный интерес к моей судьбе… это может заставить меня остеречься. Мне будет ради чего жить. Марианна, конечно, потеряна для меня навсегда. Я понимаю и не питаю никаких надежд, что, даже если бы мне счастливый случай вернул свободу…
Элинор с негодованием вскочила.
– Что ж, – проговорил он, – прощайте. Я уеду и буду жить в страхе перед одним событием.
– Каким?
– Браком вашей сестры.
– Почему? Неужели вы не понимаете, что она не может быть потеряна для вас больше, чем теперь.
– Но она будет принадлежать другому! А если этим другим окажется некто, менее всего… Но я лучше промолчу, чтобы не лишиться вашего сострадания. Не хочу показать, что я не способен к прощению. Благослови вас Бог!
С этими словами Уиллоби выбежал из комнаты.
Глава 45
Элинор осталась одна и погрузилась в глубокую задумчивость. Уже давно стих в отдалении стук колес экипажа Уиллоби, а она все еще сидела в кресле, пребывая во власти грустных мыслей. На какое-то время она даже забыла про сестру.
Всего полчаса назад она всем сердцем презирала Уиллоби, считала его низким и недостойным человеком. Теперь же он поневоле возбуждал сочувствие. Собственные пороки обрекли его на страдания и навсегда отторгли от их семьи. Элинор думала о нем с сожалением, пожалуй даже с нежностью, которые более соответствовали его желаниям, это она отчетливо понимала, чем истинным достоинствам. Она чувствовала, что влияние Уиллоби на нее усиливается причинами, которые холодный рассудок должен был проигнорировать, – его внешней привлекательностью, приятными манерами, обезоруживающей искренностью – что вовсе не было его заслугой. К тому же, судя по всему, он был по-прежнему пылко влюблен в Марианну, а чувство это теперь стало совершенно непозволительным. В общем, Элинор еще долго пребывала в смятении, прежде чем обрела способность мыслить здраво.
