Мария Романушко - Там, где всегда ветер
Мама хочет, чтобы у нас дома была хорошая библиотека. Это её самая заветная мечта. В войну всё пропало. После войны мама и бабушка начинали с иголки, с нуля. Сначала было вовсе не до книг, едва на еду хватало, так что мне в детстве приходилось довольствоваться несколькими книжками-раскладушками, да «Сказкой о рыбаке и рыбке», от которой меня брала зелёная тоска. Впрочем, нет, были ещё детские книги: «Таня-революционерка», рассказы о детстве Володи Ульянова, «Сапоги-собаки» – про полярного лётчика, «Тёма и Жучка». Вот, пожалуй, и всё.
Но только мы стали жить чуть-чуть получше, у мамы разгорелся аппетит на книги. Она стала подписываться на полные собрания сочинений русских и зарубежных классиков.
Почтальон тётя Шура говорит, что никому в городе она так часто не носит посылки из Москвы. Почти каждый месяц. «Я, я распакую!» – хватаю драгоценную посылку. Прямо руки дрожат, когда разрываю эту жёсткую рыжую обёрточную бумагу… А под ней – сокровище! Самое лучшее в мире. Вот они! Новенькие, вкусненькие, пахучие томики! Как я их помню, моих родных! Как я их ждала, как я в них нуждалась, – больше, чем в друзьях, точнее – они и были моими истинными друзьями. Как я была каждый раз счастлива встрече! Здравствуйте, мои хорошие!
Нежно-серый – Чехова, цвета морской волны – Куприна, чёрный – Диккенса, светло-зелёный – Тургенева, синий – Блока, розовый – Вальтера Скотта. О-о-о, как они пахнут!… Раскрываю книгу посередине, утыкаюсь в неё лицом… вдыхаю волшебный, головокружительный, упоительный запах… Есть счастье в жизни! Сколько впереди дивных вечеров!…
Прозу я любила читать медленно, растягивая удовольствие, перечитывая полюбившиеся страницы, смакуя отдельные фразы, строки… По сути, я не просто читала, я училась писать, сама о том не догадываясь.
А вот стихи глотала, как удав, это точно. Причём с одинаковой жадностью заглатывала ВСЁ, абсолютно ВСЁ, что было в рифму: Блока и Маяковского, песенки Беранже и сонеты Шекспира, Константина Толстого и Лермонтова, Есенина и Кольцова, Иосифа Уткина и Ярослава Смелякова, Рождественского и Друнину… И мне всё время было МАЛО!!! Всё, что было в рифму в школьной библиотеке и в городской, – всё было мною проглочено. Всё, что было в домашней, – было проглочено по многу раз.
* * *
И здесь, так же, как в Оренбурге и в Луганске, рядом с моим домом был книжный магазин. Точнее – магазинчик, крошечный, единственный на весь город. По сути – одна комнатка. Комнатка счастья. Я здесь была самым частым – практически ежедневным – посетителем. Особенно в последних классах школы. Не просто посетителем – страстной охотницей, неутомимо выслеживающей свою добычу. Я скупала всю поступающую поэзию – на корню! Благо, стоили тогда книги фантастически дёшево, а поэтические сборники так и просто копейки: 20 – 30 копеек. Такие деньги, особенно, если не покупать в школе булочку, в кармане всегда были.
Может, я и стихи начала писать потому, что мне всегда было МАЛО. То ли от недостатка начала писать, то ли от переизбытка…
Домашний клуб
Он возник стихийно, после того, как у нас всем классом праздновали Седьмое ноября. Перед этим мама решила купить новую мебель, но ещё не купила, а старую выбросила, и у нас образовалась пустая огромная комната, как была в начале, когда мы сюда только приехали.
Настоящий танц-пол! Моим одноклассникам это понравилось. Танцевали так самозабвенно, что чуть половицы до дыр не протёрли. Краску стёрли всю, это уж точно. Тогда в моде был чарльстон, самый дыропротирательный танец, и летка-енка – самый топательный. Соседи снизу говорили потом моим родителям, что у них побелка с потолка сыпалась от нашего усердия, но обид не было. И меня даже не ругали.
Обнаружив в нашей тумбочке неплохую (для степного городка) коллекцию пластинок, человек пять-шесть ребят весьма заинтересовались. И я стала приглашать их по воскресеньям, и они стали приходить: просто послушать музыку. Лезя и Жорка приходили всегда, девичий состав был переменчив. Образовалось что-то вроде клуба меломанов.
По разным углам пустой комнаты рассаживались, как в концертном зале, кто на принесённой из кухни табуретке, кто просто на полу, на бабушкином домотканом половике. Слушали упоительную «Принцессу цирка» Кальмана, солнечную «Сильву» и «Марицу», слушали «Евгения Онегина», не отдельные арии, а всю оперу – несколько огромных дисков, слушали вальсы Шопена, разные инструментальные пьесы… Потом – по кругу – делились впечатлениями. Было интересно: и слушать, и делиться.
У нас у всех была сильная нехватка культурных впечатлений: ведь ни театра, ни цирка, ни филармонии, ни выставочного зала в нашей степи не было. Ну, заезжал изредка какой-нибудь вокально-инструментальный ансамбль – и весь город сбегался послушать, так всем хотелось ЧЕГО-ТО ТАКОГО! Ну, была ещё самодеятельность, как везде в глубинке, но все местные таланты были уже явлением привычным. А так хотелось ЧЕГО-ТО ТАКОГО!…
Ведь даже хорошую пластинку в нашем единственном универмаге купить было практически невозможно. Я заходила в отдел грампластинок почти каждый день по дороге из школы. Выбор наличности просто угнетал и приводил в уныние: «Марш коммунистических бригад», «Школьные годы», «Марш энтузиастов», ну ещё что-нибудь в этом роде. Хорошие, «человеческие» пластинки привозили крайне редко и тут же всё расхватывалось, буквально за час. Если утром привезли, то после обеда уже и след простыл.
Помню свою маету, свою жажду хорошей музыки и свою тоску от того, что НИЧЕГО НЕТ. И взять НЕГДЕ. Вот тогда мы и стали с мамой выписывать пластинки из Москвы, чтобы хоть как-то утолить мой эмоциональный голод.
А когда образовался наш клуб меломанов, домашние ничуть не возражали. Мама даже радовалась, что наши пластинки оказались востребованы ещё кем-то. Ей было приятно.
Больше всего нам в четырнадцать лет нравился Кальман. Может быть, по контрасту с нашей собственной жизнью. Я лично Кальмана просто обожала! За искристость, за неистовую радость жизни, за феерию эмоций. За то, что он так же, как я, любил цирк. За то, что любовь у его героев всегда была взаимной – и это правильно. За то, что всё и всегда кончалось хорошо.
Так и должно быть в жизни!
В то время оперетта – мой любимый жанр. А опера – ненавистный. («Евгений Онегин» – исключение). Опера меня угнетала, разрывала сердце, повергала в тоску. И когда в музыкальной школе жена моего учителя, которая вела у нас предмет «музыкальная литература», ставила на проигрыватель «Бориса Годунова», или «Войну и мир», или какую другую оперу – мне хотелось выть от тоски. НЕ МОГУ! НЕ МОГУ это слышать!
Так и не смогла полюбить оперу. Нет, эта музыка – не моя. Слишком гнетущая. Какую оперу ни возьми – там столько мрака!… А мне вполне хватало собственных жизненных трудностей. Трагизм русской оперы я просто уже не вмещала! Это был явный перебор для моей нервной системы…
Но Кальман, Кальман!… Вот повела дочку на «Принцессу цирка» – и в сердце всколыхнулось целое море переживаний, таких солнечных, искристых…
О нелюбви к школе и о других неприятных вещах
С самого первого класса! не приемлю школу. Не скажу «ненавижу», ибо ненависть – слишком возвышенное, романтическое чувство. А школа – рутина и тоска.
Но так заведено, все туда ходят, по-другому не бывает. Только инвалиды сидят дома, и порой я даже мечтала стать инвалидом, чтобы не ходить больше в школу: не слышать, как учитель называет мою фамилию, которую я безумно стесняюсь, не слышать запахов физического и химического кабинета, от которых меня мутит, не слышать скучнейшего: «Кто хочет рассказать о положительных (отрицательных) героях в романе…», или: «Кто хочет решить уравнение на доске?» Или: «Сегодня тема: девятнадцатый съезд компартии…» Боже мой, Боже мой, какой несусветной мурой забивают нам головы! Да, порой хотелось стать инвалидом. Я думала: была бы я совсем немая, не ходила бы в школу.
Но… но это означало бы сидение дома, а дома – та же рутина и тоска. И если в школе ещё можно укрыться на последней парте у окна, забиться в самый дальний уголок и, пока не вызовут, думать свои мысли и писать стихи, то дома… Дома не спрятаться от всевидящего бабушкиного ока! «Я тебя вижу, как облупленную!» – говорит она мне частенько, и я от этого её заявления впадаю в жесточайшую тоску. Иногда начинаю кричать, или плакать, или, закусив губу, смотрю в потолок и молчу.
«Как партизанка!» – говорят домашние. И это я принимаю, почти как похвалу. Да, если мне удаётся не закричать и не заплакать, я считаю, что я победила. Но после таких побед что-то болит и долго ноет внутри…
Мама говорит не так грубо, но от её слов становится ещё страшнее. Она говорит: «Я тебя вижу насквозь!» – и мне становится зябко, как в рентгеновском кабинете. Да, чувствовать себя в родном доме – как на рентгене – жутковато…
