Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны
Если бы быть хотя бы батальонным адъютантом, чтобы ехать верхом.
Мне кажется, я прошу так немного. Сотни артиллеристов на конях. Офицеры, от капитана и выше, на конях, адъютант на коне ... конечно, они тоже здесь, в этом аду дождя и грязи, в бригаде, в дивизии, во всех интендантствах и штабах, на специальных заседаниях, и на всех складах! Я не хочу быть вдали от передовой, как они. Я не прошу ничего, кроме коня, на котором мог бы ехать рядом с моими товарищами, очевидно, более выносливыми.
Мы идем всю ночь, и я совсем потерял счет времени, все обостряет мое ощущение бесконечности, бесчеловечности происходящего.
Вот опять начался дождь, прекратившийся на время.
Замфир, который отыскал меня (хотя мы не видим лиц друг друга) и всю ночь помогал мне сражаться с грязью, сообщает, что скоро начнет светать. Я грустно спрашиваю, откуда он это знает.
— А как же, господин младший лейтенант, раз опять пошел дождь, это уж верный знак, что день близок.
В самом деле, скоро тьма начинает сереть, потом становится белесой, как над морем, но, хотя уже четко видны ветви деревьев, люди еще мелькают, как в тумане, потому что на них серая форма.
Дождь усилился. Ветер время от времени хлещет нас по лицу полотнищами холодной воды. Задыхаясь, мы идем вперед.
Рассвело, и мы словно вышли из туннеля. Дождь и осенний ветер гонят сквозь еще зеленые деревья и кусты клочья белого тумана, мы идем сейчас по молодому лесу из граба и дубняка. Мы отыскиваем своих людей и на ходу восстанавливаем подразделения. Через некоторое время колонна останавливается. И на смену усталости приходит нечто другое, столь же ужасное: холод, от которого все у нас немеет ... Отдохнув, как лошади переминаясь с ноги на ногу, мы начинаем топтаться на месте. Одежда промокла насквозь, прилипла к телу, словно холодный клей, мои шевровые ботинки порвались еще ночью, и теперь в гольфах, пропитанных грязью, с отстающими носками ботинок я чувствую себя хуже, чем если бы шел босым. Холод пронизывает до костей ... А вдоль спины холодными улитками скользят струйки воды, медленные, подрагивающие, как на стекле, по которому стекает дождь. Бывают теплые весенние дожди, а этот — безнадежно-холодный, осенний.
Только часов около девяти майор сворачивает налево к ложбинке, на дне которой лежит толстый слой опавших желтых листьев. Мы почти бежим. Вдали началась, или это нам только кажется, оживленная артиллерийская перестрелка. Сколько таких ложбинок видел я когда-то из окна вагона-ресторана, по пути из Питешть в Слатину! Мы подходил! к широкой долине, по дну которой, под поникшими от дождя ракитами, наверное, течет ручеек. Направо, в нескольких километрах от нас, по широкому склону поднимаются, кажется в атаку, наши батальоны. Мы думаем, что противник занял небольшой лесистый холм впереди, склон которого обстреливает и наша и их артиллерия. Особенно сильный заградительный огонь противник ведет на участке метров в пятьдесят, от нас справа, считая, вероятно, что там лежит наш путь. Дождь опять перестал.
— Цепью ... вперед!
Майор ведет нас на лесистый холм впереди, и, так как он считает, что там засел враг, мы и в самом деле кидаемся цепью в атаку. Может быть, он там и был, но отступил, не знаю, но, когда мы врываемся в лес, с криком «Вперед! вперед!», — там никого не оказывается. Зато нас рассеивает огонь нашей же артиллерии, бьющей сюда изо всех сил.
— Пусть наша артиллерия прекратит огонь! Пусть наша артиллерия прекратит огонь! — в отчаянии кричат все вокруг.
Нам остается лишь бежать вперед. По ту сторону холма открывается широкая панорама. Внизу что-то вроде огромной зеленой миски диаметром в два-три километра с небольшими пригорками, пригодными для пастбищ, по краям и с лесом налево. Посередине извилистые ручейки и мелкий пожелтевший кустарник. Врага как не бывало. Но не успеваем мы появиться, как их артиллерия — я узнаю ее, она все та же, что и позавчера — уже вздымает перед нами фонтаны черной грязи и дыма, грохочет и скрежещет железом.
— Иди вперед и свяжись с теми, что справа, — кричит мне майор Димиу. — Связь ... связь ... пройди через заградительный огонь.
И, думая, что я плохо слышу из-за грохота взрывов, показывает рукой прямо и потом налево:
— Войкулеску ... через лес ... лес ... лес ... слышишь ... вперед!
Раздаются громовые раскаты. Весь холм вздрагивает, когда снаряды ударяются в склон. Черные, огромные, как колеса паровоза, кратеры разверзаются в заросшей травой земле.
Вдруг все смолкает, и люди в ужасе замирают. И все-таки положение наше намного легче, чем позавчера. Обстрел ведется слепо, по заранее намеченной цели, а те, что стреляют, находятся, конечно же, гораздо дальше. Сюда, где мы стоим сейчас, в двадцати шагах от обстреливаемого пространства, не попадает ни одного снаряда, а если пробежать шагов сорок, петляя между столбами взрывов, мы тоже окажемся в безопасности.
С сжавшимся сердцем я созываю своих солдат ... «Замфир Никулае ... Чорбаджиу ... пошли!» Но, сделав несколько шагов, люди останавливаются, и мое. тело, мои нервы понимают их.
Впереди залегли другие цепи. Цель заградительного огня — помешать нам, резерву, и мы не в силах кинуться вперед и пройти через него. Вся земля дрожит. Один из апокалиптических зверей, огромный, как гора, но теперь невидимый, с рычанием выбрасывает землю на одну и ту же узкую полоску, как собака, которая роет яму.
Стоя на одном колене, отбросив оружие и плащ, я отыскиваю глазами, где можно было бы пройти безопаснее. Мне кажется, что слева снаряды падают равномернее и там можно проскочить. Но вдруг струя металла, шипящая, как разозленная змея, со свистом проносится рядом со мной.
— Пулемет ... стреляют из пулемета ... Ложись! Мы пропали, потому что, ляжем мы или не ляжем... так, без прикрытия, мы обречены на верную смерть.
— Замфир ... Григорицэ...
И я кидаюсь вперед, под заградительный огонь.
Рвущиеся вокруг меня снаряды похожи на удары молний, обуглившие соседний дом и выбившие" стекла в нашем. Но молния — пустяк по сравнению с этим разнузданным ураганом снарядов, молния ударяет лишь раз, и после этого ты вне опасности ... а здесь, именно потому что упал один, знаешь, что за ним последуют и другие.
Когда в этом сплошном грохоте ухо улавливает вой снаряда, я заранее падаю или, может быть, мы падаем все, потому что я ничего не вижу ... «Жив», — констатирую я в какую-то долю секунды.
И снова безумная перебежка.
И наконец-то я там ... словно прошел через ворота. Я имею в виду не обстрел, а те невидимые ворота, высокие, до самого неба ... ворота смерти ... того света, ворота в холодные небеса.
Все мне кажется новым ... только что родившимся...
Впереди, в маленькой ложбинке, цепь стрелков залегла в кустах среди редких деревьев ... Справа, в нескольких сотнях метров, цепь наших стрелков отступает — я хорошо это вижу, потому что они на открытом поле и напоминают забор, заваливающийся сначала с одного края ... потом с другого ... и очень далеко слева, на холме вижу цепь людей, лежащих, как неподвижные куклы, точно так, как разложены на полковом стрельбище мишени.
Я вскакиваю на ноги и кричу офицеру, которого нагнал:
— Господин капитан, пошли вперед!
Все вопят, как в театре, когда в задних рядах не видно:
— Ложись! Ложись!
— Ложитесь, господин офицер, а то они перенесут огонь на нас ... Хотите, чтобы нас обнаружили? Пусть себе обстреливают лес.
Слева, где осталась часть нашего батальона, слышны непрерывные команды: «Вперед! ... Вперед!...» — поэтому неподвижность кажется мне дезертирством.
Отмечаю, так, для себя, без всякого смысла в эти ужасные смертельные мгновения, что это далеко не тот «град» пуль, через который, говорят, человек должен пройти на войне. Время от времени — цепочка пуль, свистящих, как осенний ветер в поле, когда пролетают высоко, и шипящих по-змеиному, когда летят низко. Еще выше летят, заявляя о себе гулом, как приближающийся поезд, снаряды. Потом они падают на холм позади нас, с каким-то титаническим и бессмысленным упорством, калеча, уничтожая лес, потому что оттуда, я думаю, уже все ушли, а холм свалить невозможно.
Впрочем, сказать, что все это «бессмысленно», пожалуй, нельзя ... Ясно, что так, беспорядочно обрушивая на холм огонь, они не только заставили замолчать нашу артиллерию — потому что ни одна румынская пушка не стреляет, — но и провели своего рода демонстрацию — безрезультатную, как все символические действия, но призванную показать, что судьба — не только моя, но и всей армии — уже решена. Пока они в состоянии запросто обрушивать на нас вот такой разнузданный ураган огня, через который не пройдет, не потеряв половины своего состава, ни одна воинская часть — поражение нам обеспечено.
«Wer kann Rumänien retten?»
Вдруг откуда-то справа — новая очередь свистящих пуль; они, как когти, впиваются между нами в землю и вызывают переполох, как на ярмарке.
— Берегись! ... Наши стреляют в нас ... берегись! Цепь стрелков, появившаяся вверху, на склоне, не зная, где находится противник, как не знали и мы, и думая, что все, находящееся по эту сторону, — враг, стреляет в нас...
