Эдгар По - Сфинкс. Приключения Шерлока Холмса (сборник)
Огонь в газовой лампе еле теплился, как я и оставил его на ночь. Мой бедный мальчик в одной сорочке и брюках стоял возле нее с диадемой в руках. Он явно изо всех сил пытался то ли растянуть, то ли согнуть ее. От моего крика он вздрогнул, выронил диадему и побледнел как полотно. Я схватил украшение и поднес к глазам. На диадеме не хватало одного золотого уголка с тремя бериллами.
– Мерзавец! – взревел я, не помня себя от ярости. – Ты же ее уничтожил! Ты же меня опозорил до конца моих дней! Где то, что ты украл?
– Украл? – воскликнул он.
– Да, украл! – Я схватил его за плечо и затряс.
– Я ничего не крал. Все же на месте! – Он сделал вид, что удивился.
– Не хватает трех камней. Говори, куда ты их спрятал? Или ты хочешь, чтобы я считал тебя не только вором, но и лжецом? Я же видел, как ты хотел отломать еще один кусок!
– Хватит меня оскорблять, – сказал он. – Я больше не намерен этого терпеть. Раз ты решил так разговаривать со мной, я тебе больше ни скажу ни слова. Утром я уеду из твоего дома и начну собственную жизнь.
– Из этого дома тебя увезет полиция! – в гневе кричал я. – Я этого так не оставлю! Я разберусь, что здесь произошло!
– От меня ты ничего не узнаешь! – Он произнес это с таким чувством, что я даже удивился. – Хочешь вызывать полицию – вызывай. Пусть ищут.
К этому времени мои крики уже разбудили весь дом. Первой в комнату прибежала Мэри. Увидев диадему у меня в руках и мертвенно-бледное лицо Артура, она поняла все. От потрясения бедняжка вскрикнула и упала на пол без чувств. Я послал горничную за полицией, чтобы они могли провести расследование по горячим следам. Когда мы услышали, что в дом вошли инспектор с констеблем, Артур, который до этого стоял молча, скрестив на груди руки, спросил меня, намерен ли я объявить его вором. Я сказал, что, поскольку обезображенная диадема – достояние всей нации, дело это не может оставаться семейным. Я был твердо намерен сразу же вверить дело в руки полиции.
– По крайне мере, могу я рассчитывать, что ты не дашь им надеть на меня наручники сразу? – спросил он. – И тебе, и мне будет лучше, если я на пять минут выйду из дому.
– Чтобы ты мог сбежать или спрятать то, что украл? – ответил я. И, вдруг осознав весь ужас положения, я стал просить его вспомнить, что на карту поставлена не только моя честь, но и честь того, кто несравненно выше меня, и что из-за него теперь может разразиться скандал, от которого содрогнется вся страна. Я сказал, что он может предотвратить это, если скажет, что сделал с тремя исчезнувшими камнями.
– Сам посуди, – попробовал я зайти с другой стороны, – тебя ведь поймали на горячем, если ты будешь отпираться, ты только усугубишь свою вину. Ты еще можешь помочь себе. Скажи, где бериллы, и все будет забыто и прощено.
– Побереги свое прощение для тех, кто его попросит, – презрительно бросил он и отвернулся от меня.
Я понял, что теперь никакие мои слова ничего не дадут. Оставался один выход. Я пригласил в комнату инспектора и передал сына в руки полиции. Первым делом Артура обыскали, потом осмотрели его комнату и все места в доме, где он мог бы спрятать драгоценные камни, но не нашли ничего. Сам мальчишка, как мы его ни упрашивали, как ни пугали, отказывался говорить. Сегодня утром его отправили в камеру, а я после всех формальностей в полиции поспешил к вам за помощью. В полиции мне открыто признались, что сейчас они ничего не могут сделать. Вы можете идти на любые расходы. Я уже предложил награду в тысячу фунтов. Господи, что же мне делать? Я за одну ночь потерял честь, камни и сына. О, что же мне делать?!
Он схватился за голову и стал раскачиваться из стороны в сторону, подвывая, как ребенок, которому не хватает слов, чтобы выразить свое горе.
Шерлок Холмс молчал несколько минут. Его брови были напряженно сдвинуты, а взгляд устремлен на огонь в камине.
– У вас в доме бывают посторонние? – наконец спросил он.
– Нет, ко мне приходит только мой компаньон с семьей. Иногда бывали друзья Артура. В последнее время несколько раз заходил сэр Джордж Бэрнвелл. По-моему, больше никого не было.
– Вы ходите на светские приемы, в клубы?
– Артур ходил. Мы с Мэри сидим дома, и мне, и ей это неинтересно.
– Для молодой девушки это необычно.
– Она не очень общительна. К тому же не так уж и молода. Ей двадцать четыре года.
– То, что случилось, по вашим словам, стало настоящим потрясением и для нее.
– Не то слово! Даже большим, чем для меня.
– Ни вы, ни она не сомневаетесь в виновности вашего сына?
– Как же можно сомневаться, если я своими собственными глазами видел диадему у него в руках?!
– Я не считаю это доказательством. Помимо отломанного куска, диадема имела какие-нибудь повреждения?
– Да, она была перекручена.
– А вы не допускаете мысли, что он пытался ее выпрямить?
– Спасибо вам, конечно. Вы хотите помочь и мне, и ему, но это бесполезно. Что он вообще там делал ночью? Если он невиновен, почему не сказал об этом?
– Вот именно. А если виновен, почему не попытался что-нибудь придумать, чтобы выгородить себя? Его молчание – вот что самое странное. Есть в этом деле несколько необычных деталей. Что говорит полиция по поводу шума, который разбудил вас ночью?
– Они считают, что, возможно, это скрипнула дверь спальни Артура, когда он выходил из нее.
– Ну и ну! Можно подумать, что человек, идущий на преступление, стал бы хлопать дверью, да так, чтобы было слышно во всем доме. А как они объясняют исчезновение камней?
– Они до сих пор простукивают стены и осматривают всю мебель, надеясь найти какой-нибудь тайник.
– А вне дома они искать не пытались?
– О да. Они уже перерыли весь сад.
– Дорогой мой сэр, – сказал Холмс. – Неужели вы не видите, что вся эта история в действительности намного глубже, чем с самого начала показалось и вам, и полиции? Вам это дело кажется очень простым, но мне оно представляется необычайно сложным. Подумайте сами. Вы полагаете, что ваш сын встал посреди ночи, несмотря на огромный риск, пробрался в вашу комнату, вскрыл бюро, взял диадему, отломал от нее кусок (что, кстати, не так уж просто сделать), потом куда-то ушел, спрятал три камня из тридцати девяти, причем так умело, что никто до сих пор их не может найти, после чего вернулся с остальными тридцатью шестью камнями сюда, хотя его в любую секунду могли услышать. Вы считаете такую версию правдоподобной?
– Но другой-то нет! – в отчаянии вскинул руки банкир. – Если он невиновен, почему он не скажет об этом прямо?
– Это нам и предстоит выяснить, – ответил Холмс. – Теперь, мистер Холдер, давайте-ка съездим в Стритем. Потратим час времени на более внимательное изучение обстоятельств.
Мой друг настоял, чтобы я сопровождал их, хотя мне и самому, признаться, этого ужасно хотелось: услышанный рассказ меня сильно заинтересовал и взволновал. Честно говоря, для меня вина сына банкира была столь же очевидной, как и для его несчастного отца, но я так доверял чутью Холмса, что чувствовал: пока он не согласится с предложенной версией, надежда еще есть. Всю дорогу к южной окраине Лондона он молчал, пребывая в глубочайшей задумчивости, низко опустив голову и надвинув на глаза шляпу. Наш клиент, казалось, слегка воспрянул духом, почувствовав, что надежда еще не умерла, и даже пару раз заводил со мной разговор о своих банковских делах. После недолгой поездки на пригородном поезде мы немного прошлись пешком и оказались у Фэрбенка, дома нашего великого финансиста.
Фэрбенк – большое квадратное здание из белого камня, стоящее чуть поодаль шоссе, с которым его соединяла только дорога для экипажей. Эта дорога через заснеженный газон вела к двум большим железным воротам. С правой стороны раскинулся небольшой парк, через который вела узкая, обсаженная с обеих сторон кустами тропинка от шоссе до двери на кухню, очевидно, это был служебный вход. Налево уходила еще одна дорожка, к конюшне, но она находилась даже не на территории поместья, было видно, что ею почти не пользуются. Холмс, оставив нас у двери, стал медленно обходить дом. Сначала вдоль фасада, потом по тропинке к служебному входу прошел в сад, чтобы выйти с другой стороны из-за конюшни. Его не было так долго, что мы с мистером Холдером вошли в гостиную и стали дожидаться его у камина. Мы молча сидели, глядя на огонь, когда дверь раскрылась и в комнату вошла молодая женщина. Она была высока, стройна и очень бледна, отчего темные волосы и глаза ее казались еще темнее. Вряд ли мне раньше доводилось видеть такую мертвенную бледность. В губах тоже не осталось ни кровинки, только глаза у нее были красными от слез. Выражение глубочайшей скорби в ее глазах произвело на меня даже большее впечатление, чем утренние неистовства ее приемного отца, тем более что с первого взгляда было видно, что она человек сильного характера и безграничной выдержки. Не обратив на меня внимания, она направилась прямиком к своему дяде и по-женски заботливо провела рукой по его голове.
