Мор Йокаи - Венгерский набоб
Обе женщины стояли на наружной галерее. Фанни - прямиком из сада, сняв только большую соломенную шляпу: не помешала бы обняться с матерью; Тереза - отложив свой перпетуум-мобиле, который у женщин именуется вязаньем, чтобы спицей в глаз не угодить ненароком братниной вдове.
Завидя дочь, Майерша попыталась не то чтобы слезть, - скорее свалиться с повозки, чего, однако, мастер с кучером ей не позволили, а, бережно сняв, поставили ее на землю. Но никак уж не могли ей воспрепятствовать разыграть пред всей прислугой и косцами сцену, приуготовленную для дочери: пасть на колени и так подползти к обеим женщинам, которые до того растерялись, что и не догадывались поднять ее, пока наконец Болтаи, немало, видно, раздосадованный, что все это происходит на глазах у слуг, разинувших рты, сам ее не подхватил.
- Что это вы, госпожа Майер, зачем же на колени! Мадьяры, они ни перед кем на колени не становятся, даже нищие или преступники; мадьяры к этому не привыкли, их, хоть убей, не заставишь.
Добряк ремесленник уже и гордость национальную на помощь призвал, лишь бы на ноги поставить Майершу, но ничего не помогало. Едва очутилась она перед дочерью, как опять рухнула на колени, пытаясь ее крохотные ножки обхватить и облобызать. Тут уж Фанни перепугалась не на шутку: с раннего утра за садовой работой, она только туфельки домашние успела надеть, и поползновения Майерши угрожали перед всеми обнаружить, что на ней нет чулок. В страхе от этой мысли девушка, покраснев, нагнулась быстро и подняла мать с колен, а та, почтя сие за объятие, сама пала дочери на грудь, плача-заливаясь и чмокая ее куда попало. Фанни стояла только и поддерживала мать, ни поцелуем не пытаясь ответить, ни лаской, ни слезами.
Вот странно: бывает иногда, что совершенно ничего не чувствуешь при встрече. Один - в слезы, другой - холоден как лед.
Наконец общими усилиями удалось отвести Майершу из прихожей в комнату, усадить там и втолковать, что здесь ее жилье, хотя она всеми силами порывалась уйти. Сначала сказала, что на чердаке будет спать, потом - что на кухне, с прислугой, под конец же стала умолять: уж ежели комнатой ее удостаивают, пусть самую малюсенькую отведут, с погребок, только чтобы забиться можно было да на дочку оттуда глядеть. Но, на ее несчастье, комнаты у мастера все были с амбар.
В деревенском своем доме и с людьми своего звания Болтаи очень радушным хозяином бывал и, уж коли пустил к себе, хотел, чтобы гостю было хорошо. Развлекать он, правда, не умел, но было у него одно замечательное свойство: если тому хотелось поговорить, он мог слушать хоть до ночи, и Майерша нашла в нем благодарный объект. Мастер только попросил позволения трубку запалить и предоставил пожелавшей ему излиться матроне изложить всю длинную историю ее жизни, в коей правда и поэзия переплетались столь изощренно, что добрая женщина, сама запутавшись, подчас с собою же пускалась в прения или сызнова пересказывала часть, чем, впрочем, нимало не нарушала тихо-созерцательного расположения своего слушателя.
Фанни с Терезой поторопились тем часом привести предназначенную ей комнату в порядок. Добрая женщина упрашивала в такую ее поместить, где голосок ее доченьки милой слышен или пенье, вызвавшись даже под кроватью у нее ночевать на подстилочке, и Тереза определила ей сообразно с ее пожеланьями боковушку, которая выходила в залу с фортепьяно. Сначала хотела, правда, собственную спальню уступить, смежную с Фанниной, но девушка взмолилась не уходить, остаться рядом.
- Право же, тетя, я не виновата; мне бы радоваться, что матушку вижу, и горевать, что она в жалком таком состоянии; а я ни плакать, ни радоваться не могу, сердце у меня, наверно, недоброе очень. И стыдно ведь мне, неприятно, что я бесчувственная такая, а поделать ничего не могу.
У Терезы нашлось бы, что ответить, как объяснить это чувство, которое нетрудно было ей и своими восполнить, но пока предпочла она промолчать да понаблюдать. Шевелились уже у нее догадки, подозрения, что кроется за этой личиной, но надо время дать ее сбросить, повод, чтобы улитка выставила рога. Лучше всего притвориться, будто никакого внимания не обращаешь, каждому ее слову веришь, а самой всюду следовать за ней, как тень.
Приготовив комнату, Тереза доверительно привлекла к себе Фанни и заглянула ей ласково в глаза.
- Фанни, будь повежливей с матерью, помягче, повнимательней! Не сторонись ее, а малейшее ее желание предупреждай. Она, кажется, любит очень тебя, так незачем ее отталкивать. Отвечай любовью. Но очень тебя прошу: ничего о своем будущем замужестве не говори. Держи покамест в тайне - ради меня!
Фанни пообещалась не говорить, думая, что отгадала Терезин умысел.
"Мама давно уже, наверно, совестилась с сестрами вместе жить и случая только искала уйти, - так объясняла она себе появление матери. Прослышала, будто я за богатого выхожу, и ухватилась за меня: с собой, мол, ее возьму. Просто эгоистка. Нет, так ей любви дочерней не воротить".
И все же надо мягко обходиться с матерью: пусть не думает, будто Тереза отдалить ее старалась от нее, чего никогда на самом деле не было. Конечно, имени Майерши чуть не годами у них не поминалось, но не было, значит, случая и порочить его.
В назначенный день старик Карпати (хотя стариком его, жениха, не очень пристало теперь называть) послал Палко к Болтаи и услышал, к великой своей радости, ответ: прийти за кольцом самому.
Он не шел, он летел! Нет, это, пожалуй, сильно сказано. Но, насколько позволяли ноги, торопился все-таки; встречные не знали, что и подумать, какая это радость его посетила, читавшаяся столь явно у него на лице. Поспешай по улице бедняк, всегда можно предположить, что он билет купил в лотерею и главный куш сорвал; но что выигрывать набобу, коли он и так весь город может купить со всеми его обитателями, - ему-то с чего ликовать?
Явившись к Болтаи, принялся он тискать его в объятиях (попался терпи!) и сию же секунду порывался за невестой ехать. Мысль, что эта волшебной красоты девушка готова выйти за него, настоящую влюбленность у него пробудила; пришлось мастеру напомнить, что для бракосочетания еще кое-какие приготовленья требуются и юридические формальности, - о них вельможа запамятовал, каковая забывчивость члена законодательного корпуса явно показывала, сколь увлечен он идеей женитьбы; памятливость же Болтаи служила, напротив, доказательством увлечения несравненно меньшего.
Итак, об одном лишь попросил Карпати будущего своего тестя (который, кстати сказать, был моложе его на добрых двадцать лет): до свадьбы держать все под секретом, на что у него особые причины.
Болтаи обещал и, лишь попрощавшись, спохватился, что Фанни с Терезой точно к тому же призывали. Наблюдение свое сообщил он Терезе.
Это обстоятельство только укрепило ее подозрения. Уж коли обе стороны заинтересованы в соблюдении тайны до самой свадьбы, Майерша ничего не может знать об этом, - другая причина привела ее сюда. Но что причина есть, это несомненно.
Приготовленья к свадьбе протекали вне дома, да и вообще семейство редко теперь собиралось вместе и не посвящало друг друга в свои дела.
И Фанни с Терезой заметно друг от друга отдалились: вещь вполне естественная. Тереза не могла забыть, что племянница стала невестой миллионщика, и сочувствовать ее счастью. Фанни же стеснялась приласкаться к тетке или к опекуну: подумают еще, что притворяется. От той, которая, не любя, пред алтарем в любви клянется, чего ж и ждать, как не притворства да лжи?
Потому и сквозил в их разговорах холодок сдержанности, взаимной отчужденности. Иной раз за весь обед словечка никто не проронит, будто онемели все.
Кто сдержанность эту сразу же подметил, так это, конечно, Майерша. "Фанни плохо тут", - смекнула она. Строжат ее. Тереза холодна с нею, недоверчива. Девушка скучает, несчастной себя чувствует в деревенском этом раю. Ну а как же: ни одного молодого человека по целым дням, а сердце-то требует своего в таких летах. Гм. Тут можно кое-что сообразить.
При всем том держалась она так приниженно, что за каждым ее шагом приходилось доглядывать: чем там она занята. То с прислугой перо щипать сядет, а услышит, что недовольны, утречком пораньше вскочит и за стирку опять помочь; то за подметаньем комнат застанут ее. Как обед, так каждый раз силком к столу приходится тащить, силком и на тарелку накладывать: ото всего-то отказывается, не ест, не пьет, а после третьего блюда вообще встает, словно четвертого ей и не полагается.
Немудрящими этими уловками добилась она того, что Фанни неотступно стала ходить с ней, к себе звала, разговаривала, на рояле играла ей: жалела. И даже верить начала понемногу, будто бедная женщина и впрямь ищет, чем ей угодить. Эгоизм, конечно, но жалости достойный. Дочь только взглянет - мать уже спрашивает: что подать; нужно что - сбегает, принесет. Служанка копается долго - сама найти поспешит. Нередко украдкой краешек платья у дочки поцелует, а то молитвенник попросила, и Фанни обнаружила потом, что страничка, где молитва за детей, загнута и увлажнена - вне всякого сомнения, слезами.
