Анри Барбюс - Огонь
- А все-таки, - бурчит стрелок, сидя на корточках, - некоторые воюют, и у них в голове другая мысль. Я видел молодых, им плевать было на идеи. Для них главное - национальный вопрос, а не что-нибудь другое; для них война - вопрос родины: каждый хочет возвеличить свою родину за счет других стран. Эти парни воевали, и хорошо воевали.
- Эти парни молоды. Они молоды! Их надо простить.
- Можно хорошо работать и не знать хорошенько, что делаешь.
- А правда, люди - сумасшедшие! Это всегда нужно помнить!
- Шовинисты - это вши... - ворчит какая-то тень.
Они повторяют несколько раз, словно продвигаясь ощупью:
- Надо убить войну! Да, войну! Ее самоё!
Тот, кто вобрал голову в плечи и не поворачивался, упорствует:
- Все это одни разговоры. Не все ли равно, что думать! Надо победить, вот и все!
Но другие уже начали доискиваться истины. Они хотят узнать, заглянуть за пределы настоящего времени. Они трепещут, стараясь зажечь в себе свет мудрости и воли.
В их голове роятся разрозненные мысли, с их уст срываются нескладные речи:
- Конечно... Да... Но надо понять самую суть... Да, брат, никогда нельзя терять из виду цель.
- Цель? А разве победить в этой войне - не цель? - упрямо говорит человек-тумба.
Двое в один голос отвечают ему:
- Нет!
* * *
В эту минуту слышится глухой шум. Вокруг раздаются крики; мы вздрагиваем.
Целая глыба земли оторвалась от пригорка, к которому мы кое-как прислонились. И среди нас появился труп. Он сидит, вытянув ноги.
От обвала вода, скопившаяся на верхушке бугра, прорвалась, потоками полилась на труп и на наших глазах омыла его.
Мы кричим:
- У него совсем черное лицо!
- Что это за лицо? - задыхаясь, спрашивает кто-то.
Живые собираются в кружок, как жабы. Эту голову, выступающую, словно барельеф, на стене, обнаженной обвалом, невозможно разглядеть.
- Лицо? Да ведь это не лицо!
Вместо лица - волосы.
Вдруг мы замечаем, что этот как будто сидящий труп лежит на животе, согнут и вывернут.
Молча, в ужасе мы глядим на эту вертикальную спину вывихнутого трупа, торчащую вместо груди, на повисшие, закинутые назад руки и вытянутые ноги, упирающиеся в мокрую землю кончиками пальцев.
Наш спор, прерванный появлением этого страшного мертвеца, возобновляется. Кто-то яростно кричит, как будто труп его слушает:
- Нет! Надо одолеть не бошей, а войну!
- Что ж, ты не понимаешь, что надо раз навсегда покончить с войной? Если это откладывать, все, что мы сделали, пойдет прахом. Ни к чему. Пройдут еще два или три года, или еще больше, а мы все будем мучиться понапрасну.
* * *
- Эх, брат, если все, что мы вынесли, еще не конец этой великой беды, лучше умереть. Я дорожу жизнью: у меня жена, дети, дом, у меня виды на будущее после войны... И все-таки уж лучше умереть.
- Я умру сейчас, - как эхо, отзывается сосед Паради (он, наверно, взглянул на свою рану), - мне жалко умирать, ребят жалко!
- А мне, - шепчет другой, - не жалко умирать: я умираю ради своих детей. Я умру; значит, я знаю, что говорю, и я говорю: "Им не придется воевать!"
- А я, может быть, не умру, - говорит третий, весь трепеща от надежды, которую не может скрыть даже перед обреченными, - но я буду мучиться. Так вот, я говорю: "Тем хуже"; я даже говорю: "Тем лучше"; я готов страдать еще больше, если буду знать, что это на что-нибудь пригодится! - Значит, после войны придется еще воевать?
- Да, может быть...
- А ты хочешь еще драться?
- Да, потому что я больше не хочу войны, - ворчит кто-то.
- И придется драться, может быть, не с иностранцами.
- Да, может быть...
Налетает порыв ветра сильней других; мы закрываем глаза и задыхаемся. Но шквал уносится, подхватывая, как добычу, и подбрасывая комья грязи, взбаламучивая воду в траншеях, зияющих, как могила целой армии. Мы продолжаем:
- В конце концов, в чем величие войны?
- В величии народов.
- Но ведь народы - это мы!
Солдат, сказавший это, вопросительно смотрит на меня.
- Да, - отвечаю я, - да, друг, правильно! Сражаются только нашими руками. Материал войны - это мы. Война состоит только из плоти и душ простых солдат. Это мы образуем целые равнины мертвецов и реки крови, все мы, и каждый из нас незаметен: ведь нас великое множество. Опустошенные города, разрушенные деревни, вся эта пустыня - мы. Да, всё это мы, только мы!
- Война - это народы; без них не было бы ничего, ничего, кроме какой-нибудь перебранки на расстоянии. Но решают войну не народы, а хозяева, которые ими правят.
- Теперь народы борются за то, чтоб избавиться от этих хозяев!
- Значит, мы работаем и на пруссаков тоже?
- Да, надо надеяться, что и на них, - отвечает кто-то из этих несчастных солдат.
- Ну, нет, черта с два! - заскрежетав зубами, восклицает стрелок.
Он покачивает головой и замолкает.
- Позаботимся о себе! Не надо совать нос в чужие дела, - сердито бурчит упрямец.
- Нет, надо... Ведь те, кого ты называешь "чужими", совсем не чужие, а такие же люди, как и мы!
- Почему это всегда мы работаем на всех и за всех?
- Да так, - отвечает кто-то и повторяет: - Тем хуже или тем лучше!
- Народы - ничто, а они должны стать всем, - говорит солдат, вопросительно глядевший на меня; он произнес, не подозревая этого, историческую фразу, которой больше ста лет, но придал наконец этим словам великий всемирный смысл.
И человек, спасшийся от бури, встает на четвереньках в грязи, поднимает голову; лицо у него обезображено, как у прокаженного. Он жадно вглядывается в беспредельные дали.
Он глядит, глядит. Он старается открыть врата неба.
* * *
- Народы должны столковаться через головы тех, кто так или иначе их угнетает. Одно великое множество должно столковаться с другим.
- Все люди должны наконец стать равными.
Эти слова приходят к нам на помощь.
- Равными... Да... Да... Существуют великие начала справедливости, истины. В них веришь, обращаешься к ним, как к свету. И главное начало равенство.
- Есть еще свобода и братство.
- Но главное - это равенство!
Я говорю им, что братство - мечта, смутное чувство, лишенное содержания; человеку не свойственно ненавидеть незнакомца, но так же не свойственно его любить. На братстве ничего не построишь. На свободе тоже; она слишком относительна в обществе, где все неизбежно зависят друг от друга.
Но равенство всегда остается самим собой. Свобода и братство - только слова, а равенство - это нечто существенное. Равенство - это великая формула людей.
Эти люди из народа провидят еще неведомую им Революцию, превосходящую все прежние; они сами являются ее источником: слово уже поднимается, поднимается к их горлу, и они повторяют:
- Равенство!..
Они как будто по слогам произносят это слово: они ясно читают его везде, и любой предрассудок, преимущество и несправедливость рушатся от одного соприкосновения с ним. Это ответ на все, это - величественное слово. Они повторяют его на все лады и находят его совершенным. И даже взрывы снарядов сверкают для них ослепительным светом.
- Это было бы прекрасно! - восклицает один.
- Это слишком прекрасно и потому несбыточно! - говорит другой.
Но третий возражает:
- Это прекрасно потому, что это - истина. Но это сбудется не потому, что это прекрасно. Красота сейчас не в ходу, как и любовь. Это неизбежно потому, что это - истина.
- Что ж, раз народы хотят справедливости и раз народы - сила, пусть же они установят царство справедливости.
- За это уже принялись! - говорит кто-то.
- Это дело не за горами, - возвещает другой.
- Когда все люди станут равными, им придется объединиться.
- И тридцать миллионов людей больше не будут совершать, против собственной воли, чудовищные преступления.
Это правда. Тут нечего возразить. Какой мнимый довод, какой призрачный ответ осмелятся противопоставить словам: "И тридцать миллионов людей больше не будут совершать, против собственной воли, чудовищные преступления"?
Я слушаю, слежу за развитием мысли этих людей, заброшенных на это поле скорби; эти слова исторгнуты раной, болью, эти слова истекают кровью.
И вот небо мрачнеет. Внизу от тяжелых туч оно синеет и покрывается броней. Вверху, на небольшой светящейся полоске, его пересекают вихри водяной пыли. Погода портится. Опять польет дождь. Буря и страдания все еще не кончились.
Кто-то говорит:
- Нас спросят: "В конце концов для чего воевать?" Для чего, мы не знаем; но для кого, это мы можем сказать. Ведь если каждый народ ежедневно приносит в жертву идолу войны свежее мясо полутора тысяч юношей, то только ради удовольствия нескольких вожаков, которых можно по пальцам пересчитать. Целые народы, выстроившись вооруженным стадом, идут на бойню только для того, чтобы люди с золотыми галунами, люди особой касты, могли занести свои громкие имена в историю и чтобы другие позолоченные люди из этой же сволочной шайки обделали побольше выгодных делишек, словом, чтоб на этом заработали вояки и лавочники. И как только у нас откроются глаза, мы увидим, что между людьми существуют различия, но не те, какие принято считать различиями, а другие; тех же, что принято считать различиями, не существует.
