Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей
Эта комната была словно альбом воспоминаний о других комнатах – и там и сям кусочки, обрывки других жизней, как подстрочные примечания. Вентилятор в окне урчал чуть слышным шепотком.
Она вскоре вернулась в чем-то голубом – длинном, свободном, будто пенящемся, – и принесла с собой облако духов. Когда я вдохнул этот запах, она сказала:
– Не бойтесь. Мэри не знает, что у меня есть такой одеколон. Вот, пейте – джин и хинная. Хинной я только чуть протерла бокал. Это джин, чистый джин. Если лед поболтать в бокале, будет казаться, что вы пьете холодное.
Я выпил бокал сразу, как пиво, и почувствовал, что сухой жар джина разлился у меня по плечам и побежал вниз, к пальцам, будто покалывая кожу.
– Вот что вам было надо, – сказала она.
– Да, видимо.
– Я сделаю из вас хорошего храброго быка. Немножко сопротивления – так, самую малость, чтобы вы вообразили себя победителем. Быку это необходимо.
Я взглянул на свои руки, все исчерченные царапинами и маленькими порезами – следы вскрывания ящиков, – взглянул на ногти, не слишком чистые.
Она взяла мою трость с кушетки, куда я положил ее, войдя в комнату.
– Надеюсь, вам не понадобится подхлестывать себя?
– Вы мой враг?
– Это я-то, нью-бэйтаунская резвушка, ваш враг?
Я так долго молчал, что ей стало не по себе.
– Спешить некуда, – сказала она. – Времени для ответа у вас достаточно – вся жизнь. Пейте еще.
Я принял у нее из рук налитый доверху бокал, но губы и язык у меня так пересохли, что пришлось отпить немного, прежде чем заговорить, и заговорил я с трудом, будто сквозь какую-то шелуху в горле:
– Что вам от меня нужно?
– А вдруг я настроилась на роман?
– С человеком, который любит свою жену?
– Мэри? Да вы ее совсем не знаете.
– Я знаю, что она нежная, милая и в чем-то беспомощная.
– Беспомощная? Она кремень. Ее еще надолго хватит после того, как ваш моторчик совсем сработается. Она, как чайка, пользуется ветром, чтобы парить в небе и не махать без нужды крыльями.
– Это неправда.
– Грянет большая беда, и ее пронесет сквозь эту беду, а вы сгорите заживо.
– Что вам от меня нужно?
– Неужели вы не сделаете ни малейшей попытки соблазнить меня? Неужели вам не хочется выместить свою ненависть на старушке Марджи?
Я опустил недопитый бокал на столик, но она с быстротой змеи приподняла его, поставила на пепельницу и рукой вытерла мокрый кружок от донышка.
– Марджи! Я хочу узнать, какая вы.
– Не обманете! Вы хотите узнать, что я думаю о ваших подвигах.
– Я только тогда пойму, что вам от меня нужно, когда узнаю, какая вы.
– Надо думать, что вы это всерьез? Всего один доллар за тур. Путешествие по Марджи Янг-Хант с ружьем и фотоаппаратом. Я была милая славненькая девочка, умненькая девочка и довольно никудышная танцовщица. Встретилась с человеком, как говорится, в летах и вышла за него замуж. Он не то что любил меня – он был от меня без памяти. Для умненькой девочки это золотая жила. Танцевать мне не очень хотелось, а работать и вовсе – нож острый. Когда я дала ему отставку, это его так сразило, что он даже не потребовал от судьи включения пункта о вторичном замужестве. Вышла за другого, и мы с ним так прожигали жизнь, что он не выдержал – умер. Но уже двадцать лет каждое первое число приходит чек. Уже двадцать лет я палец о палец не ударила, только принимала подарки от обожателей. Двадцать лет! Трудно поверить, но так оно и есть. И я уже не та славненькая девочка.
Она сходила в свою крошечную кухню, прямо в руке принесла три кубика льда, опустила их в свой бокал и залила сверху джином. Бормочущий вентилятор внес в комнату запах морских отмелей, обнажившихся с отливом. Она тихо сказала:
– У вас будут большие деньги, Итен.
– Вы все знаете?
– Самые благородные патриции и те подлецы.
– Продолжайте.
Она широко повела рукой, и ее бокал отлетел к стене, кубики льда покатились по столу, как игральные кости.
– На той неделе моего верного воздыхателя хватил удар. Как только он сыграет в ящик, чеков больше не будет. Я старая, ленивая, и мне страшно. Вы у меня в резерве, но я вам не доверяю. Вы можете сыграть против правил. Можете вдруг стать честным-пречестным. Говорю вам, мне страшно.
Я встал и почувствовал, что ноги у меня отяжелели, не подкашиваются, а просто отяжелели, и будто они не подо мной, а где-то далеко.
– На что вы рассчитываете?
– Марулло тоже был моим другом.
– Понимаю.
– Вы не хотите лечь со мной? Я хороша в постели. По крайней мере, так мне говорят.
– Нет, не хочу, для этого вас надо ненавидеть.
– Вот потому-то я вам и не доверяю.
– Мы с вами что-нибудь придумаем. Я ненавижу Бейкера. Может, вы его с собой уложите?
– Как вам не стыдно! Джин на вас не действует?
– Действует, когда спокойно на душе.
– Бейкер знает, что вы сделали с Дэнни?
– Да.
– Как он это принял?
– Ничего, спокойно. Но повернуться к нему спиной я бы не рискнул.
– Альфио – вот кто должен был повернуться к вам спиной.
– Что это значит?
– Только то, о чем я догадываюсь. И на чем я могла бы сыграть. Не бойтесь, я ему не скажу. Он мой друг.
– Кажется, я вас понимаю. Вы разжигаете в себе ненависть, чтобы взмахнуть мечом. А меч-то у вас картонный, Марджи.
– Будто мне это не известно! Но я полагаюсь на свое чутье, Ит.
– Ну, поделитесь со мной, что оно вам подсказывает?
– Пожалуйста. Бьюсь об заклад, что десять поколений Хоули будут мордовать вас почем зря, а когда они устанут, вы сами возьметесь стегать себя мокрой веревкой и растравлять раны солью.
– Если это все так, при чем здесь вы?
– Вам понадобится друг, чтобы было перед кем изливаться, а я – единственная, кто пригоден на эту роль. Тайна тяготит, Итен. И вам это не так уж дорого обойдется – какой-нибудь небольшой процент.
– Ну, вот что: я пойду.
– Допейте свой джин.
– Нет, не хочется.
– Не стукнитесь о притолоку, когда станете спускаться, Итен.
На половине лестницы она догнала меня.
– Палку свою вы нарочно оставили?
– Нет, упаси боже!
– Вот она. А я подумала, может быть, это своего рода жертвоприношение?
На улице моросило, а к ночи в дождь жимолость пахнет еще сильнее. Ноги у меня подкашивались, так что нарваловая трость оказалась весьма кстати.
У толстяка Вилли на сиденье автомобиля лежала пачка бумажных полотенец, и он вытирал ими пот с шеи и с лица.
– А я ее знаю! Хотите пари?
– Не хочу проигрывать.
– Слушайте, Ит, тут вас разыскивает какой-то тип в «Крайслере», с шофером.
– Что ему надо?
– Не знаю. Спрашивал, не попадались ли вы мне. Я не проболтался.
– Ждите от меня подарок к Рождеству, Вилли.
– Что у вас такое с ногами, Ит?
– Играл в покер. Пересидел.
– А-а, мурашки? Так если он опять мне встретится, сказать ему, что вы пошли домой?
– Пусть приходит в лавку завтра утром.
– «Крайслер-Империал». Огромный, собака, длиной с товарный вагон.
На тротуаре у «Фок-мачты» стоял Джой – какой-то вялый, размякший.
– А я-то думал, вы укатили в Нью-Йорк за бутылочкой прохладительного.
– Слишком жарко. Духу не хватило. Пойдемте выпьем, Итен. Что-то я совсем раскис.
– Жарко, не хочется, Морфи.
– А пива?
– Пиво меня еще больше горячит.
– Что это за жизнь! Отбарабанил в банке – и податься некуда. И поговорить не с кем.
– Жениться бы вам.
– Тогда уж и вовсе не с кем говорить.
– Может, вы и правы.
– Еще бы не прав. Женатый, да особенно крепко женатый, – самый одинокий человек в мире.
– Откуда вы это знаете?
– А я их вижу. И сейчас на такого смотрю. Возьму несколько бутылок холодного пива и пойду посмотрю, не захочет ли Марджи Янг-Хант поразвлечься со мной. Она поздно ложится.
– По-моему, ее нет в городе, Морфи. Она говорила моей жене, если не ошибаюсь, что хочет побыть в Мэне до тех пор, пока жара не спадет.
– Будь она проклята, эта Марджи! Ну ладно, ее убыток – бармену прибыль. Пойду поведаю ему печальные эпизоды из одной загубленной жизни. Он тоже не будет слушать. Ну, всего, Ит. Идите с господом богом. Так напутствуют в Мексике.
Нарваловая трость постукивала по тротуару, подчеркивая мое недоумение, зачем я солгал Джою. Она не будет болтать. Это испортит ей всю игру. Она хочет все время держать палец на предохранителе гранаты. А почему – не знаю.
Я свернул с Главной улицы на Вязовую и увидел у старинного дома Хоули «Крайслер», похожий не столько на товарный вагон, сколько на катафалк, – черный, но не блестящий, потому что он был весь в дождевых капельках и маслянистых брызгах расплеснутой на шоссе грязи. Свет его фар смягчали матовые стекла.
Наверно, было очень поздно. В спящих домах на Вязовой не светилось ни одно окно. Я весь промок и вдобавок ступил где-то в лужу. Башмаки у меня жирно чавкали при каждом моем шаге.
Сквозь затуманенное ветровое стекло виднелся человек в шоферской фуражке. Я подошел к этой машине-монстру, постучал по стеклу, и оно сразу с электрическим подвыванием поползло вниз. В лицо мне пахнуло ненатуральной свежестью кондиционированного воздуха.
