Джейн Остен - Разум и чувство
Утро следующего дня принесло с собой радужные надежды. Выйдя от больной, мистер Гаррис объявил, что ей значительно лучше: пульс стал сильнее, да и все остальные симптомы намного благоприятнее, чем накануне вечером. Элинор подтвердила его слова. Она повеселела и радовалась, что в письмах к матери объяснила задержку легким недомоганием Марианны, доверяя больше своему суждению, чем мрачным предчувствиям миссис Дженнингс. Правда, она все-таки удержалась и в письме не назвала срок, когда Марианна сможет отправиться домой.
Начавшийся столь приятно день завершился намного хуже. К вечеру Марианне снова стало плохо. Жар и боли не только вернулись, но даже усилились. Однако Элинор упорно отказывалась признавать серьезность положения и приписывала ухудшение утомлению больной, которая, пока ей перестилали постель, была вынуждена некоторое время посидеть в кресле. Она напоила Марианну успокоительной микстурой и с радостью увидела, что та уснула, а сон, по мнению Элинор, мог быть ей только на пользу. Больная спала долго и беспокойно. Элинор, желая во что бы то ни стало увидеть действие сна, приготовилась сидеть возле сестры, пока та не проснется. Миссис Дженнингс ничего не знала о перемене к худшему в состоянии больной и, против обыкновения, легла пораньше, а ее горничная, одна из главных сиделок и помощниц, отправилась поужинать и отдохнуть в комнату экономки. Элинор осталась в спальне сестры одна.
Сон больной становился все более беспокойным. Она металась на постели, жалобно стонала, и сестра, внимательно наблюдавшая за ней, уже совсем было решила разбудить ее, но тут Марианна, очевидно потревоженная донесшимся из коридора звуком, внезапно очнулась и вскрикнула:
– Мама приехала?
– Еще нет, – ответила Элинор, тщетно пытаясь побороть охвативший ее ужас и помогая Марианне лечь поудобнее. – Но, надеюсь, очень скоро она будет здесь. Ты же знаешь, от Бартона до Кливленда путь неблизкий.
– Скажи ей, чтобы не ехала через Лондон, – торопливо продолжила Марианна. – Если она поедет через Лондон, я ее уже не увижу.
Элинор со страхом поняла, что сестра бредит. Она, как могла, постаралась успокоить ее и пощупала пульс. Таким слабым и частым он еще не был. Марианна продолжала что-то бессвязно лепетать о матери, и Элинор, до смерти перепугавшись, решила не только послать за мистером Гаррисом, но и отправить кого-нибудь в Бартон за миссис Дэшвуд. Понятно, что первым делом она подумала о полковнике Брэндоне. Дождавшись, пока на ее звонок явилась горничная, и оставив ее с больной, Элинор поспешила в гостиную. Она знала, что полковник частенько засиживается там допоздна.
Для колебаний и церемоний не было времени, и полковник без промедления узнал обо всех ее страхах и трудностях. У него не хватило ни мужества, ни уверенности в благополучном исходе, чтобы развеять страхи, однако часть трудностей он без колебаний взял на себя. С решительностью, доказывавшей, что об этом он думал уже давно, полковник Брэндон тотчас вызвался сам отправиться за миссис Дэшвуд, и Элинор очень скоро оставила слабые попытки возразить. Она поблагодарила дорогого друга коротко, но с самой глубокой признательностью, и он сразу же вышел, чтобы отправить слугу за мистером Гаррисом и распорядиться насчет почтовых лошадей для себя. Воспользовавшись минутной паузой, Элинор села написать записку матери.
Как не благодарить судьбу, что в подобную минуту рядом с ней оказался полковник Брэндон! Лучшего спутника для матери Элинор и пожелать не могла (от этой мысли ей стало немного легче). Он был настоящим другом, чьи советы помогут ей, а неизменное внимание облегчит тяготы пути, поможет справиться с тревогой. Его присутствие, заботы, помощь будут оберегать ее, помогут перенести внезапный и страшный удар.
Какие бы чувства ни владели в те минуты полковником Брэндоном, он их старался не показывать. Он хладнокровно и деятельно собирался в дорогу и даже подсчитал для Элинор примерный срок, когда их следует ждать обратно. Не было потеряно ни одной минуты. Лошадей подали даже раньше, чем ожидалось, полковник пожал руку Элинор и быстро сел в экипаж, проговорив напоследок несколько слов, которые она не расслышала. Время близилось к полуночи. Элинор поднялась в спальню сестры, намереваясь дождаться там аптекаря и провести у постели больной остаток ночи. Проходили минуты… часы… Обе сестры провели их в страданиях.
Марианна все время бредила и стонала от боли, а Элинор терзала жесточайшая тревога. И к тому же аптекарь все не ехал. Теперь Элинор с лихвой расплачивалась за недавнюю беспечность. Находившаяся рядом горничная миссис Дженнингс (Элинор строго запретила ей будить госпожу) лишь усугубляла ее страдания намеками на мрачные предчувствия своей хозяйки.
Марианна вскрикивала в беспамятстве и поминутно звала мать. Ее слова всякий раз заставляли болезненно сжиматься сердце Элинор. Она казнила себя за то, что так долго не признавала серьезности болезни, лихорадочно старалась придумать средство, которое принесло бы немедленное облегчение, и втайне опасалась, что скоро уже ничто не сможет помочь, потому что потеряно слишком много времени. Она мысленно рисовала картину, как приезжает ее сломленная горем мать и находит любимую дочь мертвой или в тяжелом бреду, неспособную узнать ее и проститься.
Элинор уже собралась снова послать за мистером Гаррисом, а если его нет, то за кем-нибудь еще, но тут он приехал сам. Шел шестой час утра. Он признал, что в состоянии его пациентки произошло неожиданное и резкое ухудшение, однако решительно отрицал, что опасность велика, и ручался, что новое лекарство обязательно принесет облегчение. Его уверенность отчасти передалась Элинор, и она немного успокоилась. Пообещав приехать снова через три-четыре часа, аптекарь отбыл восвояси, оставив и больную и ее преданную сиделку несколько приободрившимися по сравнению с тем, какими он их нашел в первые минуты своего визита.
Утром миссис Дженнингс узнала о ночных событиях, очень расстроилась и долго сетовала, что ее не разбудили. Ею с удвоенной силой овладели дурные предчувствия, теперь она уже не сомневалась, что Марианне больше не встать с постели, и, хотя и она всеми силами старалась утешить Элинор, в ее сочувствии не было надежды. Сердце миссис Дженнингс было наполнено искренней болью. Безвременная смерть столь юного создания не оставила бы равнодушным и совершенно постороннего человека, поэтому тревога и сострадание, испытываемые миссис Дженнингс, были вполне закономерны: все-таки Марианна была ей не чужая. Девушка три месяца прожила в ее доме, да и сейчас продолжала находиться под ее опекой, к тому же совсем недавно она стала жертвой жестокого обмана и с тех пор томилась от грусти. Миссис Дженнингс отлично видела, как страдает Элинор – ее любимица, а мысль о том, что Марианна не менее дорога своей матери, чем ей самой Шарлотта, наполняла ее живейшим и искренним состраданием к миссис Дэшвуд.
Второй раз мистер Гаррис явился сам, не заставив себя ждать, и был вынужден признать, что обманулся в своих надеждах. Новые лекарства не помогли, и сильный жар продолжал сжигать больную. Марианна так и не пришла в себя и больше не металась по постели только потому, что совершенно ослабела и впала в глубокое забытье. Элинор, почувствовавшая его сомнения и моментально во стократ их преувеличившая, предложила пригласить для консилиума кого-нибудь другого. Мистер Гаррис счел эту меру преждевременной, поскольку в запасе у него имелось еще одно лекарство, своими целебными свойствами не уступающее утреннему. После этого он отбыл, произнеся слова утешения и ободрения, которые Элинор услышала, но до ее сердца они не дошли. Она сохраняла видимость спокойствия, но почти утратила надежду. Так продолжалось почти до середины дня. Элинор сидела возле сестры, боясь отойти от нее даже на минуту, воображение рисовало ей страдания всех их близких, а тяжелое уныние усугублялось мрачными вздохами миссис Дженнингс. Вконец расстроенная дама искренне считала, что тяжесть недуга Марианны напрямую связана с предшествовавшими ему долгими неделями страданий после постигшего ее удара. Элинор не могла не согласиться с правдоподобием этого умозаключения и расстроилась еще больше.
К полудню Элинор начало казаться, что в состоянии больной постепенно наступает улучшение. Она настолько боялась ошибиться, что даже на всякий случай поостереглась сообщать о своих наблюдениях миссис Дженнингс. Но все же пульс сестры стал несомненно ровнее. Она долго выжидала, не спуская внимательного взгляда с больной, вновь и вновь щупала пульс и наконец, скрывая волнение под маской внешнего спокойствия, осмелилась высказать свои наблюдения вслух. Миссис Дженнингс немедленно сама пощупала пульс Марианны, была вынуждена признать, что имеется временное улучшение, но тем не менее попыталась убедить свою молодую приятельницу не доверять ему. Элинор перебрала в уме все доводы в пользу столь мрачного взгляда на вещи, согласилась с их правотой и сама принялась убеждать себя в том же. Но было поздно.
