Борис Шахов - Черная шаль с красными цветами
- Хорошо, Федор Михайлович. Приварок, судя по всему, нам обеспечен. Тогда ты будешь еще и инструктор по стрельбе.
- Это можно,- заулыбался Федор, от которого не укрылось беспокойство стрелка, когда ружье оказалось у него в руках.
Мимо деревни Горояг шли на закате солнца, жители еще не спали, и все высыпали поглазеть на диво небывалое: кто-то осмелился подниматься вверх по Ижме на железном катере с баржой. Да еще и не останавливаются! Еще и выше плывут…
Среди стоящих на берегу Федор пытался выделить хоть одно знакомое лицо, но было все же далековато для такого опознания. А хотелось, очень хотелось хоть кого-то узнать…
Потому, быть может, хотелось, чтобы утвердиться: не все же вовсе переменилось в теперешней жизни… осталось же что-то прежнее…
Отсюда до Изъядора еще около шестидесяти верст. Если и дальше пойдет столь же удачно и скорость не снизят, то Керос и Шушун они проплывут ночью, а завтра утром причалят в родном селе. Лунин сказал: в Изъядоре обязательно будет остановка. И Федор, чем ближе становился дом, тем сильнее волновался. Руки дрожали.
Сколько пришлось Туланову перемерить путей-дорог на чужбине, а такого волнения не испытывал ни разу. А когда проплыли мимо его покоса в устье Черью - сердце совсем разболелось. Да, был свой покос… Чей-то теперь? Отсюда Федор на шестах, если постараться, добирался домой часа за два. А на катере… час, поди, не более. Лунин обещал отпустить повидать своих. Только бы не передумал… Неужели он прижмет Ульяну к груди, родную, любушку свою… всего через час-полтора?.. Детей обнимет…
Сладким предутренним сном спал родной Изъядор. Никто ведь не предуведомил о прибытии отряда, никто и не ждет. Только из трубы избы Ивана Евстольевича тянулся сизый дымок. Этот как всегда - трудяга - раньше всех подымается… И Ульяна еще спит, двери крыльца закрыты. Издалека Федор заметил на углу своего дома какую-то доску, похоже - красную. Детишки играются, подумал он. И у матери тоже ни дымка еще из трубы… Рано приехали, и хорошо, что рано: он хоть посмотрит сперва на родные дома, сердцем и умом к возвращению привыкнет. Слова хоть какие-то найдет для встречи… А то ведь увидишь своих, да и онемеешь…
- Ты, Михайлович, иди,- отпустил его Лунин, как только нос катера ткнулся в береговой песок.- И очень-то не спеши. Мне так и так нужно подождать, пока сельсовет откроют, с председателем познакомиться, договориться о помощи, если понадобится,- словно бы успокаивал его Лунин.- Сегодня, надеюсь, в назначенное место прибудем? Сможем ли дальше на катере подняться?
- Вода еще прибывает, Олег Петрович,- ответил Федор,- думаю, так до конца и дойдем обычным порядком. Тут уж недалеко. Правда, еще повернуть надо будет и катер и баржу, но, думаю, развернемся, не застрянем… Выберем место пошире, корму к берегу прижмем, а нос сплавим…
- Ну, хорошо, Федор Михайлович. Я вижу, ты уже все продумал. Иди к своим,- доброжелательно сказал Лунин и спустился вниз, показывая, что вполне доверяет Туланову.
Стрелок, предупрежденный заранее, смотрел в другую сторону. Федор пошел напрямик, по обрыву - вверх, прямо против своего дома. Поднялся - и застыл на месте. Глаза его не обманули, на углу их избы висела красная доска, и было на ней написано белыми буквами: «Правление колхоза «Новый путь».
Федор стоял и боялся сделать следующий шаг. Да неужели из родного дома выгнали Ульяну с детьми?.. Или… может… одну половину тот самый колхоз отобрал… а на другой… выходит… ну да, если так, как он думает, то на другой половине его семья должна быть… Зачем колхозу под контору этакий домище? Он почти бегом, не в силах сдержаться, поднялся на крыльцо. Двери были не заперты. В сенях - запах нежилого: грязно, неприбрано и… пусто. На дверях слева и справа висели большие замки. Метка на щеке запульсировала с такою силой, что хотелось прижать ее пальцем, успокоить. Кровь ударила в голову, Федор даже покачнулся. Уже спускаясь по ступенькам вниз, понял: ноги дрожат, не держат… «Неужели из дома выгнали?- горестно думал он.- Да неужели на такое пошли… как же можно… детишек своей крыши лишать… их-то вина - в чем?.. Господи, помоги!»
Осталось навестить мать в родительском доме. И еше надежда была - там и найдет своих; если их выселили, куда им еще деваться - только к матери. Стараясь не дать боли овладеть собою, Федор буквально выскочил на крыльцо родительского дома и, уже не в силах сдержаться, тряхнул дверь за скобу - и раз, и другой.
- Кто там? - Болезненный голос матери не узнать было нельзя.
Мать первой проснулась, удивился Федор. Неужели Ульяна не слышит его приближения? Неужели ей сердце ничего не подсказывает?..
- Это я, матушка, открой. Это Федор,- чуть заикаясь, сказал он, крепко держась за дверную скобу, чтобы не упасть: он был уже на пределе сил.
- Господи…- зашептала мать по ту сторону двери, отыскивая задвижку.- Господи…
Дверь распахнулась настежь: прижав высохшие морщинистые руки к груди, в дверном проеме, согнувшись, с растрепанными волосами, стояла мать. Бедненькая ты моя… маленькая… матушка ты моя… В широко открытых глазах ее и растерянность, и радость, и тревога…
- Это я, матушка,- второй раз сказал Федор и шагнул в сени.
Мать прижалась к нему. Сухонькие, детские плечики ее тряслись - она беззвучно плакала. Федор, бережно ее поддерживая, завел в дом… и не увидел там больше никого.
У задней стены стояла с детства знакомая ему деревянная кровать. По откинутому углу овчинного одеяла видно было, что спала тут мать - и больше… никого в избе. Никого!
- Мама… а где же… Ульяна… Дети? - выдавил из себя ошеломленный Федор.
- Ты раздевайся, Федюшко… Раздевайся, дитятко, да сядь, отдохни… потом я тебе все обскажу… потом…- захлопотала мать.- Откуда тебя господь до дому привел, слава богу, вот не ждала, не чаяла…
Федор зачем-то все мял шапку в руках, все не выпускал ее. Он тяжело присел на лавку. Смотрел, не отрываясь, на мать.
- Ма-ма-а… Ответь, ради Христа… Ульяна где? Дети? Голову кружило, метка на щеке горела нестерпимо.
- Потерпи, дитятко… Все обскажу… у самой сил нету… так… сразу…- Мать шептала ответ, натягивала на рубаху старенький сарафан, она уже не плакала, овладела собой. Потом подошла и помогла сыну раздеться. Повесила его фуфайку на гвоздик, села рядышком, жалеючи погладила по руке, прижалась головою к его плечу. Старшенький объявился…
- Все расскажу, Федюшко… Ты не торопи мать… От горя глаза мои высохли… сил нету… Сердце разрывается, а слезинки не выжмешь… выгорело все во мне… дочиста, Федя… Сквозь огонь и воду прошли, так ведь досталось… И за что! Да вот… и тебе теперь надо… через горе пройти… Терпи, сынок, крепись… худые у меня вести, Федюшко… Как тебя, сокола нашего, в клетку упрятали, вскорости и Ульяну заарестовали… Да и увезли. В тот же год, еще до Троицы… Гнездо ваше, с таким трудом свитое, порушили, все накопленное добро, и дом, и скотину - все описали и колхозу отдали. Детей-то я взяла, но их тоже… в ту осень у меня отобрали… Господи, воля твоя… Ты, говорят, старая, себя смоги прокормить… А мы их в детский приют… в Деревянск какой-то… Федя-я, милый… за что ж детей отрывать! Что это за нелюди такие вокруг - этак душу выламывать?!
Мать сухо всхлипнула.
- Они мне из того Деревянска два письма присылали. Пишут: сильно скучают, горюют, домой просятся… Соседка мне те письма читала. Вон, на божнице у меня лежат…
Федор почуял внутри себя ледяное дыхание смерти. Только она, окаянная, может вот так, сразу, обдать человека холодом, да таким страшным - все в тебе в тот же миг замрет, затаится, сожмется в комочек, перестанет дышать…
- Ульяна?- только и смог произнести он, голос его дрожал.
- Дитятко ты мое…- мать опустилась, без сил, на скамью.- Родненький мой… Не перенесла она горюшка… Скончалась, бедная, безвременно…
Словно кто-то со стороны, только того и поджидавший, шарахнул Федора в грудь острым колом. Кол пробил грудную клетку, уперся в самое сердце да и остановился, смяв сердце наполовину, не давая, ему расправиться… Ни дыхнуть, ни шевельнуться - кол тут же пропорет насквозь…
Федор запрокинул голову и прижался затылком к стене. Белые его кулаки, сжатые насмерть, недвижно лежали на столе. Глаза, не моргая, вперились в потолок, ничего не видя перед собой. Тяжело тикала метка на щеке, обжигая тело старой болью. А внутри все замерло, готовое то ли взорваться со страшной силой, то ли вовсе омертветь - навсегда. Федор промычал что-то нечленораздельное, мать поняла его стон, как новый вопрос.
- В Усть-Куломе… позапрошлый год… как увезли отсюдова, так и потухла, как свечка… Царствие небесное… светлая душа… Там, говорят, и схоронили, на местном кладбище. Еще не пришлось побывать, Федя… ты уж прости. У меня ведь копейки за душой нету… Тебя ждала. Теперь уж навестим…
Слабая мысль появилась откуда-то издалека: «Побывать на могиле… обязательно… на колени встать, прощения попросить».
